Promise me: when you see
A white rose you`ll think of me…
Blackmore’s Night, “Ghost of a rose”
Смех снова звучит в её ушах, эхом мечется в голове, вырвавшись из надёжного плена давних воспоминаний, этот мелодичный, звонкий смех, который ей всегда так хотелось назвать лживым и наигранным, и который всё же был искренним. Совсем не похожий на её собственный — льдистый и торжествующий хохот, рвущийся из груди.
Кто теперь смеётся, милая сестрица?
***
Звеневший в саду смех утих, сменившись негромким звучанием тонких детских голосов, чьи обладательницы сменили тему обсуждения на более личную, а значит, требующую меньшей громкости, подобающей атмосфере таинственности.
— А мой… человек, которого я однажды полюблю, — ещё по-детски круглое личико десятилетней наследницы престола зарделось румянцем, — я точно знаю, какой он будет!
— Да-да, — скучающе протянула её подруга, годом старше, с более острыми чертами лица. — Отважный, преданный и готовый ради тебя на всё, ты говорила это тысячу раз. Только это будто описание ручного пса или птахи… или крысы, — нарочно подразнила она сводную сестру, заставив ту обиженно наморщить носик.
— Вредина, — девочка отвернулась, бросив взгляд сквозь заросли шуршащих розовых кустов, среди которых они сидели, на блестевшую вдалеке реку, и серо-голубые глаза снова подёрнулись мечтательной пеленой. — Нет, я точно знаю, что он будет таким, и я сразу пойму, что это он, и буду с ним, даже если весь мир будет против этого.
— Звучит сказочно, — её товарка сорвала с ближайшего куста белый бутон и принялась вертеть его в руках. — Вот только на самом деле тебя выдадут за какого-нибудь важного старикашку или просто мерзкого богача, лишь бы отцу это было выгодно.
Её едва не испепелил полный возмущения и подступающей обиды взгляд.
— Ты специально это говоришь. Я не позволю так с собой поступить. А вот ты, — она наклонила голову, — ты думала, каким будет тот, кого ты полюбишь?
Жемчужно-серые глаза подняли взгляд к такого же цвета небу.
— Любить… Это значит подчиняться кому-то. Вот ты любишь родителей — и они имеют над тобой власть. И тот твой, преданный, которого ты найдёшь и вцепишься в него, как плющ, тоже будет иметь над тобой власть. А я не хочу никому подчиняться. Я хочу быть сама себе хозяйкой. Пусть лучше остальные любят меня.
— Ты говоришь глупости, Далила, — в смятении пробормотала принцесса. — Главное же не управлять кем-то, не владеть, а просто любить.
Девочка фыркнула:
— Ты такая наивная, подруга. Ты как эта роза, — Далила протянула ей белоснежное соцветие, ещё не обсохшее от утренней росы. — Такая же беленькая, чистенькая, и любой может растоптать тебя. Видишь, её шипы совсем маленькие и мягкие?
Джессамина кивнула, сжав пальцами скорее пушистый, нежели колючий стебель.
Тем временем её старшая сестра продолжила:
— Таким, как ты, белая розочка, будет очень тяжело в этом мире, если не успеть обрасти настоящими острыми шипами.
Тонкая ручка потянулась к соседнему кусту с розами другого сорта и, потревожив его, сорвала ещё бутон: налитый кроваво-алым, с широким зелёным венчиком, переходящим в тёмный стебель, усеянный крепкими, жестокими колючками, хищно торчащими во все стороны.
— Смотри: вот эту розу уже сложнее взять в руки. Она сразу защищается нападением, потому что знает, что никто не желает ей добра. Так же и нам нужно быть готовыми постоять за себя, — убеждала её Далила, — потому что в этом мире никто не будет любить тебя просто так. Всем будет что-то нужно от тебя.
Пышные губы младшей сестры слегка дрогнули, тонкие чёрные бровки сдвинулись, проложив трагическую складку на высоком белом лбу.
— Ты совсем не понимаешь, что такое любовь…
— Это ты не понимаешь! — вдруг сорвалась та на крик. — Ты совсем ничего не знаешь, Джесс, об этой жизни, о настоящем мире там, за пределами Башни, — вскочив с места, Далила махнула алой розой в сторону реки, за которой шумел старинный город. — У тебя есть всё, и будет всё, и все твои глупые мечты будут исполняться, ты же будущая Императрица! А я… Я…
Принцесса тоже поднялась и шагнула к ней.
— А ты — моя подруга. И я тебя никому не дам в обиду, какие бы глупости ты сейчас ни несла.
***
Лгунья, маленькая мерзкая лгунья… Так хотелось в тот миг ударить её, хотя бы той розой, чтобы шипы, острые, словно когти, оставили длинные алые порезы на её белоснежной, отвратительно идеальной, будто гладкие лепестки, коже!
Не даст в обиду, как же… Где же было это её великодушие, когда через пару месяцев Далилу вместе с матерью вышвырнули на улицу, наплевав на то, что она делила кровь с императорским семейством?
Ведьма присела на корточки, склонившись над мемориальной плитой, строгостью своей формы омрачавшей изящество садовой беседки.
— Да, сестрёнка, я предупреждала тебя. А ты так и осталась той розочкой с пухом вместо шипов. И вот какая ты теперь, — ладонь, обтянутая тёмной бархатистой перчаткой, легла на бронзовую табличку, палец пробежал по выгравированному имени. — Мёртвая. Холодная. Преданная теми, кому доверяла. Ты, наверно, бессильно смотришь на меня из Бездны, глядя, как по моей воле твой драгоценный любовничек замер навсегда подле трона, так скоропостижно оставленного тобой вашей дочери… Которая тоже не в силах что-либо изменить. А ведь всё могло бы быть иначе, дорогая Джессамина…
***
Всё могло быть по-другому, откажись она от неожиданно предложенного подарка.
Иной человек испугался бы. Задумался бы, что незнакомец с мёртвым чёрным взглядом может потребовать в обмен на безграничные силы, которые он так щедро посулил ей.
Иной. Но не она.
Далила Копперспун подняла руку над собой, придирчиво вгляделась в узор на тыльной стороне ладони — в очередной раз за вечер. И снова не нашла ни единого изъяна в танце тонких линий, собравшихся в форму, отдалённо напоминающую цветочный бутон.
На краткий миг женщина прижалась губами к негромко шепчущей метке, затем рассмеялась и потянулась на постели, наслаждаясь гибкостью своего обнажённого тела, посеребрённого лунным светом из окна. Нет, сейчас ей точно не уснуть.
Занавеска качнулась от порыва воздуха, когда новоиспечённая ведьма перенеслась к оконному проёму. Точёные кисти бледных рук легли на подоконник. Подчиняясь движению их пальцев, по внешней стене дома стали подниматься, вытягиваясь, лозы зачахшего было вьюна. Тонкие стебли коснулись оконной рамы, робко подползая к рукам призывательницы. Далила восторженно хохотнула и хлопнула в ладоши; удар отдался покалыванием в области метки.
— Вот она, моя сила… Я знала, я всегда знала, что способна на большее!
Резкий разворот худощавого тела, взмах руки — и в стену над постелью вонзились острые, словно кинжалы, шипы, прочертив огненный след в дрожащем ночном воздухе.
— Они смеялись надо мной… Унижали… Не верили, что я чего-то стою. Но теперь они узнают, — серые глаза расширились в злом восторге. — Особенно моя милая сестра, моя наивная белая розочка…
Выстрелив из ладони ещё несколько шипов, ведьма пошатнулась, облокотилась о подоконник, борясь с нахлынувшим головокружением. Да, предстояло ещё многое освоить — хотя бы распределение сил при сотворении заклинаний. Но это ерунда. Она через столькое прошла, так что теперь, когда в её хрупкой на вид телесной оболочке заключена такая мощь, ей всё по плечу. Скоро, совсем скоро этот грешный, жестокий город содрогнётся в смертном ужасе, захрипит, задыхаясь в тесных объятиях шипастой лозы, цветущей дивными бутонами…
***
Старый парк при Башне теперь совсем не такой, каким был в их детстве. Только беседка, где маленькую Далилу тогда выпороли и где много лет спустя оборвалась жизнь той, что была в этом виновна, осталась на месте. Поменялись очертания дорожек, исчезли её любимые заросли роз… Впрочем, это она исправила, едва выйдя сюда после переворота. Но отчего-то вид цветущего кустарника, раболепно льнущего к ней, когда она проходила мимо, совсем не радовал Далилу.
Этого она хотела? Владеть опустевшим городом с разбегающимися в ужасе жителями? Быть императрицей покинутых руин, увитых колючими лозами и медленно осыпающихся под мрачными тучами? Конечно, скоро она сделает всё по-своему. Но…
Столько лет в унижении и нищете. Столько сил, потраченных на овладение собственными умениями и сплетение хитрых, как липкая паутина, интриг. И всё ради этого саднящего чувства разочарования, опустошающего её изнутри?
Ах, если б только ей удался прежний план, тогда, бесконечных пятнадцать лет назад…
Лицо ведьмы исказилось в гримасе ярости, а из-за стиснутых зубов вырвалось сдавленное рычание: она вернулась мыслями к тому, кто был виновен в её долгом заключении в Бездне.
***
И кто виновен в том, что у неё давно зуб на императорское семейство? Конечно, сестрёнка Джессамина — ах, хоть бы её дух никогда не обрёл покоя!
Далила нахмурилась; рука, державшая кисть, не закончила движение, замерев на холсте, позволив краске немного растечься. Вправе ли она теперь отыгрываться на собственной племяннице? Девочка-то ни в чём не виновата.
Но эти мысли растворились, словно дым, стоило лишь перевести взгляд на бледное личико на портрете.
Нет, её вина хотя бы в том, что она так сильно напоминает собственную мать. Эта молочно-белая кожа, высокомерно изогнутые пухлые губки, надменно глядящие глаза, пусть и гораздо более тёмные, чем у Джесс… Такая же капризная выскочка, она готова поспорить. Кто будет жалеть о ней, когда место в этой темноволосой головке займёт она, гораздо более достойная трона?
Женщина хищно ухмыльнулась.
— Моя дорогая мечтательная сестра, как думаешь, что станет с твоим отважным, бесконечно преданным и готовым на всё подкаблучником, когда он увидит в глазах вашей любимой дочурки совершенно другого человека? И когда поймёт, что никому не может доказать, что вашей Эмили уже нет… Может, он сойдёт с ума и уничтожит меня вместе с её телом? Или малодушно оставит всё как есть и сбежит, а? Отвечай! — выкрик пронзил сонную Бездну и стих, не найдя ответа. — Ответь мне хоть раз, — теперь Далила сорвалась в шёпот. — Заговори. Мне нужно знать, как сильно ты страдаешь…
Бесконечное пространство безмолствовало.
После недолгой паузы ведьма фыркнула и продолжила порывисто водить кистью по холсту. Через пару мгновений её губы изогнулись в ухмылке: краем сознания она ощутила, как в этот уголок Бездны, выбранный ею в качестве собственной мастерской, вторгся незваный гость. Что ж, она позволит ему понаблюдать за мигом её торжества. Всё равно он не сможет помешать ей. Не в его это жалких силах. Он даже не ценит подарок черноглазого! Не понимает, какие возможности открывает этот дар. Какая это честь.
Единственная заслуга этого мужлана в том, что именно его клинок оборвал жизнь ненавистной Джессамины, и притом так вовремя. Но если он рассчитывает на её благодарность… ей его даже немного жаль.
Кисть, с таким трудом изготовленная из мягких волос племянницы, с последним движением по натянутому холсту стала ненужной и была немедленно отброшена в сторону.
Надо торопиться. Каждая секунда промедления невыносима. Да ещё и этот здесь ошивается…
Ритуал был исполнен безукоризненно. И это было ещё одной причиной ненавидеть того, кто всё испортил.
Отчаяние и ужас в собственном взгляде, когда она обернулась к своей судьбе, безжалостными щупальцами затягивающей её в картину — в пейзаж Бездны вместо сознания Эмили Колдуин! — этого ей никогда не забыть. Как и собственного вопля ярости, надрывного выкрика только одного имени.
***
Обозлённая воспоминаниями, Далила презрительно сплюнула в сторону, будто силясь избавиться от кровяного привкуса этого имени на губах. Проклятый Дауд, он всё ещё дышит… До сих пор топчет землю где-то. И боится её, она готова побиться об заклад. Даже приятно представлять его реакцию на новость о её вознесении на трон.
Жаль, конечно, что она не успела отыскать его раньше. Теперь-то ей не до него, теперь все её мысли занимала работа над новым полотном — тем, что расставит всё на свои места.
Но как же хотелось, чтобы последние мгновения этого мира стали для него невыносимыми…
Он виновен во всём, и особенно ведьма не может простить ассасину, что он похитил у неё то, о чём ей мечталось все эти годы: момент уничтожения её сводной сестры.
Он срубил белую розу грубо, небрежно.
Далила действовала бы изощрённее. Она наслаждалась бы каждым мигом. Тем, как серо-голубые глаза — те, что всегда были ярче, чем у неё, — расширялись от ужаса; тем, как пышные губы — те, что всегда были пухлее, чем у неё, — раскрывались в крике, которому предстояло бы оборваться. Тем, как та, что всегда считала себя лучше неё, потеряла бы всё в одно касание костяного клинка.
Она прикрыла глаза, упиваясь представшей перед внутренним взором картиной, затем раздражённо цокнула языком. Этот момент был украден. А после были похищены и целых двенадцать лет её жизни.
Но ничего. Скоро её примет новый, правильный мир, в котором не будет места старому китобою, лезшему не в свои дела.
А пока нужно расквитаться с юной пташкой, дочерью прирученного ворона. Совсем скоро она явится, — Далила чувствовала.
Унылая речная гладь с полузатопленными корабельными остовами стелилась лентой, огибая Башню Дануолла. Мурлыкая себе под нос колыбельную мелодию, ведьма бросила взгляд на глухое, тёмное полотно воды Ренхевена и удовлетворённо хмыкнула, заметив вдалеке силуэт корабля, только что ставшего на якорь.
— Смотри внимательно, Джесс, — она топнула каблуком по кенотафу. — Гляди, как ей придётся отвечать за твою ложь. Может, у моего трона появится ещё одна статуя? Корво Аттано и, — она оскалилась, выцеживая имя сквозь зубы, — Эмили Аттано. Декорации тронного зала Далилы Колдуин! А может, — она подняла потемневшие от торжества глаза к потемневшему от горя небу, — я просто натравлю на неё могильных псов, и они растерзают её. Или дам сёстрам поглумиться над ней? Я сделаю всё, что захочу, и главное здесь то, что ты, моя дорогая сестра, ничем не сможешь мне помешать! От тебя же только и осталось, что призрак. Призрак белой розы…
Ведьма поёжилась от ветра, принесённого с реки, и, развернувшись на каблуках, направилась ко входу в Башню. Пора завершить начатое ею полотно, чтобы эта девчонка могла лишь бессильно наблюдать, как её мир и всё, что было дорого ей и её лживой матушке, осыпается в Бездну, а настоящим становится её, Далилы, творение.
— Мир, каким он должен быть… — она будто пробует название на вкус и, кажется, остаётся довольна задумкой.
Далила Копперспун — нет, Далила Колдуин — спешит и не замечает, как одна из алых роз, украшающих её воротник, бледнеет, теряя свой кровавый оттенок, и становится молочно-белой. Иногда они вот так меняют цвет, и она не уверена почему.
Может, часть неё всё же немного сожалеет о прошлом? Или же это напоминание о незавершённой мести?
Как бы то ни было, когда её силуэт навеки замрёт на шедевральном полотне, этот нежный белый бутон будет сиять так ярко, гораздо ярче, чем окружающие его алые соцветия, вооружённые злыми шипами…