Последнее время со мной творятся удивительные и ужасные вещи.

Каждый день я теперь ложусь после обеда, иногда, если состояние позволяет, чуть позже, занятый в работе. Не могу отделаться от навязчивой мысли о том, что за мной наблюдают. И не просто наблюдают, а прямо-таки хотят оклеветать меня за что-то. Вот так, без причины. А к чему всякие причины, коли связи есть, сказал я себе. Ведь нет такой проблемы, к которой нельзя было бы приплести случайного человека, было бы золото, да знакомые хорошие!

Я так стал часто нервно оглядываться на улицах, задрав воротник камзола повыше, что у меня всё быстрее развивается косоглазие. В городе сейчас появляюсь редко, всё больше сижу за бумажками в своём кабинете и только Лидочка — горнишная моя — заглядывает ко мне, чтобы позвать к завтраку или обеду (ужин я обычно пропускаю).

Ни дня не проходит без мыслей тревожных. Чувства мои накалены до предела, точно легонько по ним провели раскалённой кочергой; нервы натянуты до упора и играют на них те возбудимые ощущения и понимание реальности, часто перебивая друг друга. А в мыслях такой беспорядок, что не смел бы разобрать ни один занятой человек, у которого есть и свои проблемы.

В голове шумит, с лица не сходит болезненная синева, со лба — ледяной пот. По утрам я ощущаю удушье, перед сном — странное наваждение, словно предчувствие чего-то постороннего. За мной вьётся тень, как и каждый день до этого, но я знаю — знаю! — что она не моя.

Я человек мирный, не конфликтный. Драками не увлекаюсь, дебоши не устраиваю, а каждый спор всегда разрешаю — или нет, тут уж как получится — словами. За всю свою долгую жизнь у меня не случалось заводить врагов или пускать сплетни по воздуху, задыхаясь от нагнетающего смрада и пепла, оставшихся после моего чёрного грешка.

С перебоями работаю на почте, теперь, конечно, больше на дому; с коллегами веду уважительно-приятельские отношения. Когда есть повод выпить в компании — пью, один же алкоголь не перевариваю. Когда есть минутка на рабочий перекур — всегда кладу за щёку жевательный табак, при том, что не курю вовсе и от вони табачного дыма к горлу подступает тошнота.

Я стараюсь не выбиваться из коллектива, чтобы — не дай Боже! — обо мне не пошли те слухи, грехи которых я сам боюсь на себя брать.

Но после того, что со мной происходило эту последнюю неделю, я окончательно убедился в том, что меня определённо прокляли.

Иными словами моё около-паническое состояние я описать, увы, не в силах. Нужными знаниями не обладаю, но уже чётко для себя уяснил: в делах душевных личные чувства — лучшее объяснение.

Лучше тебя никто не скажет, что именно ты видишь, слышишь, о чём печёшься и чего избегаешь. И не только «что», но и «почему». Схема проста до безобразия: тревожно — значит, есть из-за чего. Больно — значит, есть за что. Пустых ощущений не бывает, сколько бы об этом не твердили молодые философы из вульгарных журналов.

Вот и я, сидя на скамье во дворе своём, прикрыв глаза, вдыхаю свежий запах позднего лета. Он непередаваем, ведь для каждого свой. Я, например, слышу терпкий запах сухоцветов. И не удивительно: ими пропахла вся наша кладовка; там хранятся засушенные травы для лекарств и мазей. Обычно подобным занимается горнишная, чтобы занять себя в воскресные дни и в перерывах между работой. Неугомонная женщина, эта Лидия Петровна, с твёрдой решимостью в том, что жизнью нужно пользоваться каждую секунду, а лучше всего — о жизни рассказывать.

Паника приходит резко, противно и внезапно, потому что больше никак не умеет. Иначе не бывает. Враньё. А из вранья в сплетни. Тьфу!

Сумрак сгущается, — и вот я уже в который раз за эту неделю слышу металлический вкус на губах, хотя язык сух и прилип к нёбу. Утираю рукавом рубашки рот и в самом деле вижу кровь. Перед глазами поплыло, я опасно отклонился в бок, рискуя свалиться со скамьи. Жарко…

— Лидочка!.. — слабо позвал я, в недоумении взирая на красные пятна, пытаясь разглядеть в них послание, объяснение всей той беспричинной паники, что длится уже с неделю. Нет, не беспричинной… Конечно же, нет…

Лидочка прибежала с кухни с чем-то холодным, завёрнутым в пакет, помогла мне выровняться и прижала пакет к моему носу.

— Вызвать лекаря? — её грубый, почти неженский голос сейчас звучал обеспокоенно и нервно. Она так спешила сюда, что её и так суматошные медные волосы в конец растрепались.

— Нет необходимости, — улыбнулся. Искренне, даже со смешком, и, по-моему, не совсем нормальным.

Я взял её за руку, оставив на её белоснежной сорочке следы своих страхов, и улыбнулся ещё шире. Лидочка от испуга и смущения подскочила, выронила пакет и убежала в дом, видимо, звонить-таки лекарю.

Летнее солнце всё дальше и дальше укатывалось за горизонт, унося за собой тяготы моих прескверных дум. Паника отступает, как и всегда. Иначе не бывает.

Кровь на губах застыла мёртвым камнем, я смеюсь, как смеётся счастливый человек, свободный от своих переживаний.

Я смеюсь истошно и ярко, ведь прекрасно знаю, как отреагируют соседи — в основном, соседки, увидев кровь на предплечье у Лидочки.

Я смеюсь, смеюсь до радостных слёз, ведь знаю и то, как доктор где-то там, в городе, неспешно складывает свой чемодан, чтобы поехать на вызов к ещё не умершему, но иссыхающему в собственном смехе оправданных страхов человеку.

Я смеюсь до боли в животе и звона в ушах, смеюсь и тогда, пока падаю на сухую траву, отчётливо пахнущую Лидочкиными лекарствами из нашей кладовки.

Я смеюсь, последний раз смеюсь громко и весело, думая о том, какие же слухи обо мне поползут в скором времени…