нельзя отказаться от черноты
как от просмотренного меню;
ты всё ещё видишь сны, в которых падаешь в тёмный омут 
ты всё ещё видишь сны, 
в которых я тебя 
хороню 
и возвращаюсь домой — а ты уже снова дома

(с) ананасова

Моя любовь умеет убивать.
Прости, что не сказал об этом раньше.
Когда вжимал в скрипучую кровать
и целовал покусанные пальцы. 
<…>
Взлетают в небо дети птичьих стай.
Я был когда-то так же беззаботен.
Моя любовь умеет убивать.
Твоя - сжигать.
А значит, мы в расчете
© Джио

Свое утро Ася всегда начинает с чашки кофе. Кофе она варит через кемекс, потому что капсулы Nespresso кажутся ей суррогатными, а зерновые кофемашины слишком шумят. Кубик сахара – тростникового нерафинированного – и идеально отмеренная порция овсяного молока. Три раза чайной ложечкой по часовой стрелке, три раза против, вынуть ложечку, положить в раковину. Выйти с чашкой на балкон, прямо в пижаме, вдохнуть утренний воздух, затянуться первой и последней за день сигаретой. Она много курит только когда нервничает из-за Кирилла, то есть, примерно раз в год, во время его тура. 

На балконе есть коврик, чтобы не дуло по босым ногам, и она качается с мыска на пятку, с пятки на мысок, как пятиклассник, старательно делающий упражнения на уроке физкультуры, качается ровно пять раз. 

ОКР – это даже немного прикольно, когда твоя работа связана с максимальным контролированием чужой работы, когда надо все проверить по десять раз прежде, чем отправить райдеры организаторам концертов или договоры на участие Кирилла в рекламе. Когда надо обратиться к юристу из-за нарушения авторских прав – было и такое, а потом приехать в суд ровно к десяти ноль ноль, при этом проследив, чтобы Кирилл тоже приехал. 

ОКР совсем не прикольно, когда из-за нервов едет катушка, так что приходится выуживать из кармана заранее приготовленную пачку сигарет, считать каждый вдох и выдох, считать, сколько раз ты моргнешь, пока куришь, считать, сколько машин проезжает мимо тебя за те три минуты, что ты убиваешь свои легкие, считать, сколько окон в доме напротив, убеждать себя, что с твоими близкими ничего не случится, если ты не подпрыгнешь на месте три раза вот прямо сейчас. 

Ася проверяет почту, чистит спам, сортирует важные письма по папкам, чтобы прочитать их после завтрака. Она достает из холодильника оставленную с вечера кашу на веганском молоке – от лактозы ей плохо. Овсянка на овсянке, получается, с четырьмя банановыми кружочками и шестью ягодами голубики. Четные числа, желтое с сизым, как букет на похороны – десять ирисов, в обрамлении комковатого бежевого каши. Овсянка – крафтовая бумага, в которую завернуты цветы. 

Ася помнит, как клала букет у свежезакопанной могилы. Стоял февраль, и лепестки ирисов потрескались, стали ломкими и хрупкими от мороза, и такую же потресканность и хрупкость она чувствовала у каждого, кто стоял на кладбище. Их было сорок три: семья, несколько хороших друзей, оркестр Марины – двадцать три человека, без первой виолончели, пара бывших. Кирилл. Ася – как подставка под Кирилла. В холодном трескучем воздухе висела тишина, кажется, никто не плакал навзрыд. У Аси по лицу скатилась пара слезинок, и она чувствовала, как щиплет лицо, будто они превращались в льдинки прямо на коже. Весь этот день превратился в льдинку, застыл в ее памяти, и каждый раз вместе со своей овсянкой она достает из холодильника и воспоминание. 

Кирилл тогда был сдержанным. Он уже не выл, как накануне – Ася поделилась с ним феназепамом, который принимала, когда навязчивые мысли становились слишком невыносимыми. Тени под его глазами были цвета блеклой земли с оттенками синего – три дня до похорон он не спал ни минуты. Она переживала, что Кирилл оступится и свалится в могильную яму, когда по традиции он брал землю и кидал ее вниз, но он устоял на ногах. Его руки такие же бледные, как лицо, он, как всегда, не надел перчаток. Он и сам выглядел, как покойник. Долгими ночами потом Ася думала, что тогда, вместе с телом Марины, был похоронен и Кирилл, какая-то часть его души. 

Она достает из шкафа хлопчатую блузку, проходится по ней утюгом: двенадцать раз, потом дважды по каждому рукаву. Она чистила свой любимый свитер от катышков вчера, но ей кажется, что, если она не пройдется по нему специальным лезвием еще раз, Милу собьет машина по дороге, так что она слушает навязчивую мысль, а после – ставит в телефоне напоминалку о том, что надо снова увидеть психотерапевта. 

Джинсы, пальто, сапоги. Пачка сигарет в кармане – на всякий случай. Ее врач говорит, что, если ей становится легче от курения, то она может курить. Это лучше, чем истерики и суицидальные порывы. 

От ее дома до кофейни одна тысяча триста двадцать шесть шагов, красивое число, потому что сумма трех первых цифр равна последней. По дороге она встречает всего две красные машины, поэтому прежде, чем зайти внутрь, Ася ждет, когда мимо нее проедет третья. День на удивление погожий – нечасто такое встретишь в конце октября, и она, даже не злясь особо, ждет сто семнадцать секунд, пока не замечает красный фольксваген. Что-то подсказывает ей, что к вечеру еще натянет туч – от осеннего Петербурга стоит ждать подвоха. 

В кофейне она берет капуччино на кокосовом молоке, порцию печенья с шоколадной крошкой, как обычно. 

– Тебе не надо пытаться спасти его. Тебе никого не надо пытаться спасти. Спасай себя. 

Ася молчит в ответ, разглядывает дождевые потеки на стекле кофейни. Потом разглядывает Милу, которая в этом месяце покрасилась в красный, такой красный, что он почти пахнет борщом, считает деревянные бусинки на ее браслете – их семнадцать, на девять меньше, чем им с Милой лет. Она не говорит, что уже не может жить по-другому, что нельзя так просто отказаться от чужого спасания, когда ты посвятил этому всю сознательную жизнь. Когда сделал это своей миссией.

Сейчас, конечно, эта миссия воспринимается совершенно не так, как, скажем, лет десять назад. Поменьше самоотверженности, побольше самоконтроля, они в первую очередь коллеги, потом уже друзья. И никогда не любовники. Она уже не девчонка с кривыми зубами и смешными косичками, сидевшая с Кириллом за партой в третьем классе, но иногда Асе кажется, что он запомнил ее именно такой. Плачущей каждый раз, когда в строчку помещалось меньше слов, чем в предыдущую. Считающей кусочки картофеля в супе прежде, чем начать есть его. 

Она думала, что, когда Кирилл переедет в Петербург, ей станет проще, но через полгода после его отъезда забрала документы из Волгоградского государственного университета и перепоступила в Питерский, благо с золотой медалью и идеально сданными экзаменами это было несложно. Она окончила вуз с красным дипломом, остригла ненавистные косы, перекрасилась в пепельную блондинку – а Кирилл встретил Марину.

То есть, Мари. Он всех называет сокращенно, ласково, не по общепринятому имени, именно он окрестил Настю Асей, а той так понравилось, что иногда она забывает, как ее зовут на самом деле. В конце концов, каждая третья – Настя, а сколько вы встречали Ась? 

– Ты все еще думаешь о нем? – спрашивает Мила, ее тонкие пальцы с коротко остриженными ногтями разламывают печенье напополам. Крошки сыплются на скатерть. 

– Я всегда о нем думаю. Я с ним работаю, – отвечает Ася и тут же добавляет после небольшой паузы, – я люблю его уже пятнадцать лет. 

– Нельзя так долго предаваться безответной любви, – половинка печенья отправляется в рот. 

– Она не безответная. Он тоже любит меня, только по-своему. Не романтически. Нельзя общаться семнадцать лет, не любя при этом. 

Ася тоже берет печенье, уже зная, что ей нужно будет сделать пять движений челюстью, чтобы прожевать его. Отличное печенье, она всегда его покупает в этой кофейне, когда приходит сюда раз в неделю, чтобы встретиться с Милой. Исключение составляют только месяцы, которые она проводит в разъезде по стране вслед за Кириллом. 

– Он все еще один? 

– Он трахает шлюх, – она говорит это спокойно, даже без презрения – может быть, привыкла? – но я ни разу не замечала или не слышала от него, чтобы он встретил кого-то, с кем он мог бы встречаться. Прости за тавтологию.

– Надеюсь, не с трассы, а нормальных? – интересуется Мила. Она опрокидывает в себя эспрессо и просит официантку повторить. 

– Да. Ну, если на трассе нынче ночь столько стоит, то я явно занимаюсь чем-то не тем, – она усмехается, заправляет прядь волос за ухо. 

Ей хочется провести по волосам еще раз, но она одергивает себя – один раз за сегодня она уже пошла на поводу у болезни.

– Я понимаю, что он может делать что, что хочет, просто у меня с детства предвзятое отношение к проституткам, – продолжает она, – помнишь, я рассказывала? Про тетю Лену, венерический букет и алую блядскую помаду. 

– Помню, – отвечает Мила. – Но если ему так комфортно – пусть живет. Я так понимаю, на его творчестве это никак не сказывается. 

– Если честно, – Ася делает паузу, чтобы глотнуть капуччино, которое на вкус напоминает батончик баунти, только не такой сладкий, – на его творчестве сказалась только смерть Марины.