В первый раз Кирилл просыпается от кошмара. Он распахивает глаза, рукой оттягивает ворот футболки – кажется, что он стягивает шею, мешая дышать. Обрывки сна, приставучие, как чертополох, – безликая толпа, молочно-белесые маски с черными провалами глаз, бесконечный концерт с неоновыми софитами и бьющими по ушам битами. 

– Ты чего дышишь, как паровоз? – спрашивает Андрей. Он все еще сидит за столом перед ноутбуком, видимо, пишет: сигарета в зубах, одну ногу подогнул под себя. Дым плывет в голубом свете монитора, прямо как глицериновый туман по сцене.

Кирилл качает головой, выдавливает из себя:

– Приснилось просто. 

Он садится на кровати, зарывается рукой в волосы. Блядский калейдоскоп образов никак не отпустит, от урывистого короткого сна начинает болеть голова. 

В его сне за кулисами стоял Андрей, такой же безликий, с такими же пустыми глазницами. С безобразным безгубым, беззубым ртом. А зал, все эти технические подпорки, каждая ступенька и сцена – все было сделано из костей. Кирилл подтягивает коленки, опускает на них раскалывающуюся голову, пряча лицо.

– Эй, тебя трясет всего, – он чувствует, как юноша садится рядом, касается его плеча, – что тебе снилось? Тебе воды, может, принести? 

Чтобы ответить, приходится оторваться от созерцания порванной джинсы на коленке, перевести взгляд на руки Андрея. Только не на лицо, как говорится, мозг подкидывает неприличные ассоциации, от которых хочется истерически хихикать.

– Ерунда всякая, – бормочет Кирилл, – мне часто такое снится. Почти одно и то же.

– И ты не привык? – движением фокусника юноша достает откуда-то из-за уха сигарету и протягивает ему. 

– Мое подсознание, – пауза, чтобы прикурить с чужих рук, невольно пропустить пару ударов сердца, – подсовывает мне новые детали каждый раз. 

Андрей кивает, вертит зажигалку в руках. Пару раз щелкает колесиком, и из-под него разлетаются искорки, как от маленького бенгальского огня.

– Умирает, – замечает он, – менять надо. 

– Давай не о смерти сейчас, пожалуйста, – шепотом просит Кирилл.

– Прости, я не подумал, что тебе и она… А, забей, – юноша обрывает фразу, будто язык прикусывает – чтобы не напоминать о больном. 

«Она» тоже Кириллу снится – ускользающая от него, или умирающая у него на руках, или уже остывшая, холодная, как кладбищенская земля. Он ежится, пытается вдохнуть поглубже, чтобы унять дрожь и не показывать ее Андрею. 

– Если что, меня совсем не напрягают твои эмоции, и тебе нечего стыдиться, – будто читает его мысли тот, – я все понимаю. А что не понимаю – то пытаюсь понять. 

Кирилл усмехается, качает головой. 

– Мы знакомы всего ничего. А я тут мешаю тебе спать, работать, кошмарами этими ебаными мучаюсь, как какой-то ребенок. Поеду я к себе лучше, – он тянется за телефоном. 

– И чего, час с лишним ехать в объезд по Большеохтинскому? 

Кирилл смотрит на время и вздыхает: 

– Как будто в первый раз. 

– От меня – в первый. 

Он смотрит на Андрея, на его чуть сутулые плечи, взгляд цепляется за пару легких порезов на шее. 

– Я, может, сейчас херню скажу, – продолжает юноша, – но я почти эксперт в вопросах сна, так что моему мнению можно доверять. И я советую тебе забить на поездку домой и просто лечь сейчас спать дальше. Ну или попиздеть со мной – так даже лучше. Отвлечься.

Кирилл приподнимает бровь. Уезжать, на самом деле, не хочется, но и мешать Андрею тоже.

– Я объясню, почему, – продолжает юноша, – когда снится всякая ебола, лучше, когда рядом есть кто-то, кто сможет выдернуть из них, помочь прийти в себя, понимаешь? Одному тяжко. 

Что-то в его интонации наталкивает Кирилла на мысль, что Андрей понимает, о чем говорит. 

– Останься, – тихо говорит он, – пожалуйста. Так будет лучше. 

Юноша не уточняет, для кого будет лучше, и Кирилл не спрашивает. Может, и ему что-то снится? 

– Хорошо, – выдыхает он, – ты прав. У тебя есть что-нибудь выпить?

Андрей возвращается с кухни с двумя стаканами вина – теперь красное, в полумраке почти черное, как кровь из печени, – и пачкой сигарет. 

– Знаешь, я сегодня так распереживался из-за Муси. Я ее проверяю раз в несколько часов, если я дома, – Андрей пропускает мимо ушей благодарность и обещания в следующий раз принести несколько бутылок вина, пускается в свой путанный рассказ, – а тут я где-то в двенадцать ее посмотрел, все хорошо было, только мяукала много, а потом прихожу в три часа, а там все в крови, брюхо у нее в крови, какие-то сгустки кровавые валяются, и эти, мелкие, маленькие такие…

В какой-то момент Кирилл теряет нить повествования, залипает на тлеющий кончик сигареты. Череп-пепельница навевает воспоминания о снах. 

– Знаешь, мне часто снятся люди без лиц, которые поют мои песни. У них только рты без губ и черные дыры вместо глаз, – задумчиво произносит он, – и я пою для них на сцене, а сцена сделана из костей. 

Андрей кивает. Он, кажется, совершенно не обижается, что Кирилл пропустил половину его тирады мимо ушей.

– Раньше я просыпался и тут же трогал свое лицо. Мне казалось, что я стану таким же безликим, белолицым. А сейчас… Сейчас я не вижу твоего лица, и не могу избавиться от мысли, что ты…

– Ты можешь потрогать мое лицо, – перебивает его юноша.

– Правда? 

– Ну вот ты начал описывать, я представил, мне стало жутко. А ты даже в подробности не вдавался. С этого и надо было начинать, убедиться, что я не как они. А в глаза ты мне не смотришь почему-то. Не знаю, почему. Так что трогай.

Если бы не липкие остатки кошмара, Кирилл, наверное, обрадовался бы такому предложению. В три с лишним часа ночи неловкость отступает на второй план – все кажется таким нереальным – так что он как можно аккуратнее касается пальцами лба Андрея. Чуть неровная кожа, тонкие волоски бровей, от их кончиков – к вискам, потом еще ниже, по скуле, второй рукой по переносице, по крыльям носа, почувствовать чужое дыхание (осознать, что почти не дышишь сам), потом к колючести двухдневной щетины, к впадинке под носом, к губам, обвести их, встретиться пальцами обеих рук где-то у подбородка. 

Снова покрыться мурашками, заставить себя отвести замерший взгляд от чужой шеи. 

Прошептать «спасибо».

Во второй раз Кирилл просыпается, когда за окном уже чуть брезжит рассвет, темно-серый, шелестящий дождем, глаз открывать не хочется. Андрей откидывает плед, забирается в кровать, беззлобно ворча под нос что-то про то, что потребность в сне мешает его вдохновению и творческим порывам. Кирилл поворачивается к стене, почти прижимается к ней носом. На диванчике, метра полтора в ширину, особо не развернуться.

– Если тебе снится что-то плохое, – шепчет Андрей, касаясь плеча Кирилла, – то я забираю твои сны себе. 

Он не отвечает, делая вид, что спит – иначе опять заболтаются, а голос у юноши сонный, так что пусть ложится. Андрей ворочается с боку на бок, наконец, одну руку он кладет на Кирилла, другую – вытягивает поверх его головы.

– На случай, если ты слышишь меня сквозь сон, – бормочет он, – я обычно обнимаю подушку и я терпеть не могу, когда у меня руки свешиваются с кровати. 

Кирилл затылком чувствует теплое дыхание, ладонь Андрея лежит у него на бедре, подвинься кто-то из них на пару сантиметров – и их тела соприкоснутся. Он надеется, что юноша не слышит, как ускорилось биение его сердца, этого глупого влюбившегося органа, лелеющего надежду на то, что все это что-то значит. 

Сон не идет, и Кирилл думает о том, что уже пару лет не было у него такой войны между сердцем и разумом, между влюбленностью и рациональностью. Да и влюбленности толком не было ни разу, так, мимолетное желание перепихнуться по пьяни. Даже к Илье он не испытывал настолько трепетных чувств – привязанность разве что, благодарность за понимание и за нежность в постели. 

А тут – вот как щелкнуло на это странное несуразное создание. С первого взгляда, как пел коллега по ремеслу – «не пойму, отчего накрыло конкретно, но накрыло конкретно и, по ходу, надолго». 

Кирилл вздыхает, чуть поводит плечами – тело затекает, но поворачиваться на другой бок не хочется, чтобы не потревожить Андрея. Его дыхание замедлилось – видимо, засыпает, а может, уже уснул. Если чуть-чуть приподнять голову, можно посмотреть на кисть его правой руки – браслет-фенечка из затертых ниток с парой бусинок, кольца – одно с какими-то рунами, другое – кот, обвивающий палец хвостом, – аккуратные пластинки ногтей. 

От близости к человеку, к которому испытываешь чувства, приятно щемит в груди. Кирилл давит желание коснуться руки Андрея, накрыть его ладонь, лежащую на бедре, своей, поцеловать кончики пальцев, подрагивающие на ткани икеевской наволочки. 

Засыпая, Кирилл думает, что, был бы Андрей девушкой – он мог бы действовать настойчивее, но тут же он понимает, что к девушке он не смог бы испытать ничего похожего, не будь она Мари. На девушку у него бы так не щелкнуло.

В третий раз Кирилл просыпается от грохота и последующей ругани, доносящихся с кухни. Он приподнимается на локте, второй рукой трет глаза –  не выспался ни черта. Экран телефона показывает, что сейчас десять часов утра, рань несусветная, не припомнить, когда вставал в такое время в последний раз.

– У тебя там все хорошо? – окликает он Андрея.

– Да, я не хотел тебя будить, но у меня из рук выскользнул стакан. Все в ебучих осколках. 

Кирилл заставляет себя встать огромным усилием воли и только потому, что не хочет злоупотреблять гостеприимством. Он идет на кухню, чтобы посмотреть на сонного Андрея, выпить воды, помочь убраться. 

– Стой-стой-стой, – юноша сидит на корточках, собирает стеклянное крошево, – не ходи сюда. Видишь, тут какой пиздец? 

– Вижу, – Кирилл тоже опускается на колени и принимается подбирать осколки, – и тебе доброе утро. 

Он вспоминает, как они познакомились – тоже из-за осколков. Из-за неловкости. Из-за пьянства. Он выуживает из-под стола донышко стакана: красная винная сердцевина, вокруг лепестки осколков, – и поднимает ее, чтобы посмотреть, как свет играет в изломанных гранях. 

– Я не сильно мешал тебе спать? – спрашивает он у Андрея, – мне говорили, что я обычно раскидываю руки по всей кровати. 

– Неа. Но мне кажется, я заобнимал тебя ночью. Я привык обнимать подушку просто. 

Кирилл чуть не отвечает, что он не против, но вовремя прикусывает язык. 

– Я давно ни с кем не обнимался во сне, – говорит он вместо этого, – да и спал я крепко, не обратил внимания. 

– А мог бы и обратить, – ворчит Андрей, и снова Кирилл не понимает, всерьез ли. 

Они расправляются со всеми более-менее крупными осколками, остальные Андрей сметает веником в совок, почти извиняясь за то, что он не любит пылесосы, потому что у них шланги противные и шумят они сильно, а Кирилл сидит на табуретке, поджав ноги, подперев голову рукой, и ждет, когда он сможет сварить кофе. 

– Мне еще на работу сегодня идти, опять эти софиты таскать полночи, шляться по темным коридорам концертным, – продолжает жаловаться юноша, – а я просто хочу сидеть дома и писать свою книгу. Но при этом, я зашел в творческий тупик, и мне надо подумать, о чем писать дальше…

Кирилл слушает его болтовню, кивает иногда в нужных местах. Смотрит то на руки Андрея, то за окно, на улицу. За несколько лет жизни в Петербурге привыкаешь с подозрением относиться к солнечному свету в конце октября. 

Юноша, видимо, прослеживает за его взглядом, замечает:

– На неделе будет снег, мне кажется. Ты можешь сварить кофе, кстати – я закончил подметать.

Кирилл пожимает плечами, мол, кто знает. А дождь лучше снега все равно. Он уже запомнил, где у Андрея молотый кофе, сколько его нужно засыпать в турку, чтобы получилось вкусно, и как включать плиту. 

– Давай на следующих выходных у меня встретимся? – предлагает он, разливая утреннюю горечь по чашкам. Кубик сахара, одна треть молока, все помешать, – только у меня скучно. 

– Как будто у меня весело, – замечает Андрей. 

С пальцем во рту – порезался об осколок – он выглядит совсем по-дурашливому. 

– Ну, не скучно точно. Можно разглядывать книги и статуэтки всякие, – Кирилл садится на стул напротив него. – Покажи палец, сильно порезался? 

Он понимает, что не сильно, конечно, но не может не поинтересоваться, не проявить заботы. 

– У тебя может перекись есть или мирамистин? 

– Зачем? На мне заживает все, как на собаке. 

Кирилла всегда эта фраза раздражала, но он не отвечает ничего – пьет кофе и щурится солнцу. В голове у него пустота, но не ватно-болезненная, как накануне, а сонно-приятная, умиротворенная, с ленцой.

– Спасибо, – говорит он, – только не спрашивай, за что. Просто спасибо.