«Пожалуйста, прикоснись ко мне».

Что это за глупая формулировка, что это за странная, абсурдно физиологичная просьба? — разумное кололось в её голове, а чувствовалась, билась в сознании, горела в душе, разливалась внизу живота только эта фраза: «Пожалуйста, прикоснись ко мне». Как заклинание.

Она не виделась с ним с тех пор — с тех пор прошло три дня.

Достаточно, чтобы осмыслить, недостаточно, чтобы разобраться.

Ничего не достаточно для того, чтобы разобраться во всём том, в чём они сейчас.

Она идёт поздно ночью со смены, и усталось только поднимает внутри раздражение от непонятности, от катастрофичности, от ужаса ситуации, в которой они оказались. Она оказалась. Она их поставила.

Да блядь!

Бесит!

Чувство вины и огромной досады на то, что приходится испытывать сейчас это чувство вины, досада на то, что всё так, что она почему-то должна мучаться и страдать. Почему она не может просто вот прямо сейчас встать на его пороге и сказать то, что бьётся внутри настойчиво уже столько часов подряд.

«Пожалуйста, прикоснись ко мне».

Да сука! Почему так-то? Я что, совсем животное?

Что за глупости. Ну конечно ты животное, ты очень хорошо это знаешь. Мы все животные. И это всё — нор-маль-но.

Нормально?

Нормально.

Да, я и сама знаю, что нормально, но ведь люди…

Люди — хуи на блюде. Люди разве знают тебя?

Пфф, нет, конечно! Да они вообще ничего не знают!

Разве люди могут сделать тебя счастливой?

Пха, они и себя-то не могут, а других и подавно!

И значит…?

Это моя жизнь.

Да, и она слишком коротка, чтобы..

Чтобы лишать себя того, чего хочется.

И ты достойна быть счастливой.

И я достойна быть счастливой. Мы достойны… да!... Но как же страшно.

И это тоже нормально.

Но как не наделать глупостей?

Никак.

Да, знаю. Тогда что же… тогда идём, да?

Идём!

Сердце заходится, голову кружат всплески эйфории и нервозности.

Сакура складывает печати на перемещение.

Она оказывается на один этаж выше, чем находится его квартира. Чтобы дать чуть времени подготовиться себе и его предупредить о своём появлении.

Сердце стучит так сильно, и нет никакой возможности замедлить его. Шаги её преувеличенно размашистые, резкие. Внутри всё скручивает, ноет, тянет сладко и едко. Она спускается уже на полпролёта, когда его дверь открывается. Сердце ёкает, подпрыгивает, умирает внутри.

Он высовывается из дверного проёма, быстро оглядываясь, почуяв её приближение по всплеску чакры. И находит взглядом её, застывшую на ступенях. Его вид ошарашенный, почти испуганный — как и у неё. Она ускоряет шаг и быстро взволнованно спускается, глядя себе под ноги, и поднимает глаза только когда подходит почти вплотную.

Какаши наблюдает и будто боится, что она сейчас пройдёт мимо, что она вовсе не к нему пришла. Губы растягивает взволнованная улыбка.

Сакура поднимает голову и встречается с ним взглядом, тут же смущаясь и переводя глаза ниже, на высокую горловину безрукавки и голые плечи, снова быстро в его глаза, и ещё быстрее — перевести взгляд за его спину, в полутёмную прихожую.

— Ты... не занят? — задаёт она единственный вопрос, который может сформулировать, и внутри вспыхивает салют от случайной двусмысленности фразы.

— Нет, — сухими губами отвечает он, чуть качая головой, и не сводя взгляда с её бегающих глаз и этого странного лихорадочного румянца, — Вы… зайдёте?

Спрашивает он, будто просит, будто не он тут решает, кого пускать к себе в квартиру.

— Да, я бы… — быстро кивает она и приближается — тогда он отступает вглубь коридора, открывая ей проход.

Замок щёлкает приятно, дверь теперь закрыта, и как будто какая-то глава неозвученных вопросов — тоже. Сакуре становится легче.

Она оборачивается, и на мгновение к ней возвращается способность связно говорить:

— Надеюсь, я не отвлекаю тебя сильно, прости, что без предупреждения… — навык светской беседы быстро снова пропадет.

Какаши стоит, прислонившись к стене, и её сковывает неловкость пополам с непонятным жаром. Тогда она решает, что ничего, кроме правды сейчас нет смысла говорить. Да и не получится. — Я думала о тебе… и захотела зайти.

— Хорошо, — он кивает, скованный страхом услышать сейчас нежелаемое, но такое очевидное и вероятное, и пытаясь отсрочить момент, кивает в сторону кухни. — Может, чаю?

— Да, можно, — быстро соглашается она, радостно хватаясь за возможность ещё немного светски потоптаться скраю, не решаясь заступать на территорию настоящего разговора, — Ты не сильно занят сейчас? Как твой день? — задает она сразу несколько вопросов из категории «нейтральные», стараясь как-то нащупать более ровную, спокойную почву, на которой бы сердце не стучало так дико.

— Нет, я ничего особо не делал, читал немного, — он отвечает, включая чайник, и лукавит — нет, он не то чтобы читал. Точнее, он пытался читать, пока, спустя полтора абзаца в голове у него не всплыл снова её образ, и её взгляды, и те нежные стоны, когда она… и, в общем, после этого он как-то перестал читать, и совсем потом не читал. Он спешно достал из шкафа коробку с чайными пакетиками, потом занял свои руки поисками кружек, но затем область возможный действий исчерпала себя, и ему пришлось повернуться к ней, опершись задом на столешницу.

Пришлось посмотреть на неё.

Сакура сидела на табуретке, и отстраненно-задумчиво смотрела на сахарницу перед собой, чайной ложкой рисовала узоры на сахарном песке.

— Знаешь, я думала много..

Ага, вот. Начинается. Сейчас я умру, — быстро пронеслось-почувствовалось внутри Какаши, резко закололо сердце.

В напряжённом оцепенении он сипло произнёс: «Угу» и качнул головой, ссутуливаясь и скрещивая руки на груди.

— … и, безусловно, во всём виновата только я, — слова застревали в её горле и страх потерять внезапно в с ё неприятно лип к гортани. — И я пойму, если ты больше не захочешь, чтобы мы… но я бы не хотела, чтобы так…

Да что ты там лепечешь!... — разозлившись на себя за то, что так мямлит, Сакура набралась решимости и сказала твёрдо, и чуть отчаянно, и невпопад:

— Ты очень дорог мне!

От внезапно нахлынувшей горечи, от мыслей о том, что уже всё сломано, ком застрял в горле и говорить дальше стало больно. Она смотрела на Какаши заломив брови и с начинающими слезиться глазами.

Нет, я не вынесу этого. Совсем не вынесу. Она сейчас предложит забыть всё и… и я не смогу ей отказать, и тогда...

— И я знаю, что это, наверное, неправильно, но я не могу просто так… И твои слова, тогда…Я не могла перестать думать о них и... Это правда?

— Что? — от удивления и неожиданности сухое горло с трудом выдавило слова, шершавые и неказистые.

«Что?»

Ох.

Какая же я дура.

— Ох. Прости, я, наверное, надумала себе что-то. И зря тебя только потревожила, — она быстро вскочила с места и нашарила беспокойными пальцами ремень сумки. — Понятно. Я пойду тогда.

Что?

Постойте, что?

Что происходит-то?

Это она имела ввиду..?

Сакура быстро развернулась в сторону прихожей, Какаши — следом.

— Сакура, подождите, вы… Подождите немного! — в узком коридоре он как-то умудряется её обогнать и перегородить проход. Она замирает. И его сердце сжимается от того, какой она выглядит испуганной и несчастной почему-то, а почему, он уже не знает, не понимает и запутался в догадках, и всё это бесит, почему нельзя просто..? Но важнее всего то, чтобы она перестала быть такой грустной.

— Мы же ещё чай не попили, куда вы?

— Ох, чай... нет, наверное, не стоит сейчас, какой чай..

— Я очень вас прошу. Пойдёмте. Зря я, что ли, чайник ставил? — он выкладывает бытовые нелепые аргументы, призванные заземлить, успокоить, снизить градус нервной тревожности.

— Ах, прости, я столько хлопот тебе доставила.

— Вам не за что извиняться. Пойдёмте, пожалуйста, — он приближается и немного скользит рукой по её плечу, направляя, отчего она дёргается. И внутри у него становится совсем плохо. И ему не хочется, чтобы впредь было так.

Но, видимо, этот разговор неизбежен.

Они снова на маленькой кухне.

Какаши кидает в кружки пакетики с черным чаем и достает из холодильника молоко.

Сакура пытается унять хаос и раздрай в душе, пытается не смотреть на него, потому что если посмотреть — то точно проиграть, почувствовать в один момент слишком много и открыться, а открыться страшно, и непонятно, страшно из-за него или из-за самой себя.

А он думает о том, как начать разговор, исход которого скорее всего его уничтожит. Или нет.

Безумно хочется проходя мимо задеть скользящим движением, подойти стремительно, поцеловать без оглядки.

Страшно.

— Всё очень запутанно, да? — подаёт голос она и он резко поднимает глаза. Желтый свет лампы внутри его кухни, чернота осеннего вечера снаружи.

— Похоже на то, — соглашается он, коротко кивая. — Это плохо?

— Я не знаю. Наверное? — она испуганными глазами смотрит. Горло сжимается и слова выходят с трудом. — Мне очень дорого общение с тобой.

— Мне тоже, — он слышит важные слова, отзывающиеся теплом внутри, и обретает долю уверенности. В том что чувствует, в том, чего хочет, в желании добиваться этого. Он быстро подходит, берёт её руку, и, опустившись на колени, целует её ладонь. У неё спирает дыхание мгновенно.

— Какаши, почему…

Её вопрос виснет в воздухе, её слова растворяются в той нежности, с которой он поднимает на неё глаза.

— Вы очень дороги мне, — он на секунду прижимает её ладонь к своей щеке, а потом снова пару раз медленно целует, — Я ничего не знаю, не понимаю, но… пожалуйста, не отталкивайте меня.

Его глаза чисты и полны... глубины? Уверенности?

Его руки горячие, а губы нежные.

Её сердце дрожит.

Она проводит большим пальцем по его щеке, и он прикрывает глаза. Запускает пальцы в его волосы, проводит рукой, разделяя пряди. Он опускает голову ей на колени, и на какое-то время они замирают так: она гладит его по волосам, он принимает прикосновения, степенно дышит.

Сакура думает о том, что касаться его наконец чувствуется как что-то очень правильное, что так и должно быть в мире.

И начинает ощущать, что хочет больше.

Больше его слов, действий, внимания.

Посмотри на меня, говори со мной. Прикоснись ко мне.

И она проводит пальцами по линии его челюсти, чуть притягивая к себе — он поднимает голову, смотрит на неё. А она склоняется, целует его в лоб — медленно, аккуратно, чувственно. Жар приливает к его лицу. Он открывает глаза, поднимает их на неё. И тянется ближе. И она как-то теряет сомнения снова. Какие могут быть сомнения, когда смотрят его глаза так глубоко, нежно, сильно. Сакура наклоняется ниже и падает в поцелуй.

И голова снова пустая, лёгкая, кружащаяся.

Пожалуйста, касайся меня. Не останавливайся.

Руки дрожат, пальцы впиваются в чужое тело, инстинктивно сжимают, будто боятся, что пропадёт, растает. Нужно держать крепко. Не отпускать никогда.

Когда они отлипают друг от друга чтобы отдышаться, глаза Какаши лихорадочны и блестящи, а Сакуры — затуманены. Она не замечает, как сползла со стула в порыве быть ближе и теперь сидела на полу.

— Сакура… — он начинает говорить, ещё не зная, как продолжать. Держит её руку крепко. — Я не могу... Я думаю всё время о вас...

Он замолкает, сбитый тем, как пошло и избито звучат, наверное, его слова. А как говорить иначе? Для этого не придумали других слов. Но раздражение от недоговорённости в конце концов перевешивает и он продолжает:

— Я хочу быть с вами.

У неё сжимается сердце. От сладости, от страха, от всего сразу. От осознания того, как она хотела услышать это. Как страшно и от этого тоже.

— Какаши, я не знаю… — и она правда не знает, ни что говорить, ни как бороться с собой, да ещё и с ним.

— Я всё обдумал. Мне всё равно, что скажут. Будто они что-то понимают. Я… позвольте быть с вами, — и он смотрит прямо, решительно. И может он ещё не всё понимает. А может понимает вполне себе достаточно.

Жизнь одна.

Мы один раз живем. Зачем отказываться от счастья?

Зачем сомнения? Не узнаешь, не попробовав.

От этих слов её затапливает благодарность за его смелость, за его решительность. Да, она же знает его. Он всегда такой. Поэтому она его и…

Любит?

Громкость этой мысли вдруг оглушает. И между тем всё внутри будто расправляется и выдыхает. И трепещет. И снова страшно. И за этот страх — стыдно. Стыдно перед ним, перед его искренностью и смелостью.

Он впечатлительный, он юный. Это не честно. У неё преимущество. Она будто забирает его себе из его жизни, из его юности, которую он ещё должен прожить и прийти во взрослость. Она будто сорвёт его, и потом… что потом? Как он сможет без неё? Если она так сильно заслонит всё собой в его мире. Если что-то, что-то пойдёт не так и потом… как он будет жить?

Как она будет жить?

Ответственность.

Те, кто срывают — берут. Ответственность.

Страшно.

И он считывает её замешательство. И её страх.

От этого больно, больнее, чем он думал-хоть-и-старался-не-думать. Это острее и мучительнее всех прочих болей. Края раны мокрые, скользкие, холодные. Игла, что проходит насквозь, застряла внутри и выпустила шипы, и они вот-вот начнут раздирать его на части.

Пожалуйста, нет.

Он закрывает глаза.

И старается не дрожать. Хотя всё нутро начало звенеть и рваться. И будто пропасть рушится, будто крошится основа под ногами, будто пустота раззевается внутри — колючая, гулкая.

Сакура лихорадочно бегает по нему глазами.

Чёрт, что..? Фак.

Она внезапно осознаёт, что он считал её мимику и её сомнения быстрее, чем она успела понять, и теперь она видит, как он крошится на части, прямо здесь, сейчас, у неё на глазах. От того, что она замешкалась. От того, что испугалась. От того, что побоялась взять ответственность за его будущую возможную боль и теперь… Теперь она видит эту боль прямо сейчас, вот она. Сильнее, страшнее, чем она могла подумать.

Оглушающе.

Больно.

Исправить. Как всё исправить? Прямо сейчас, здесь, пока не слишком поздно, пока рана ещё не растеклась отравой.

И ничего она не может придумать лучше и быстрее, чем подорваться ближе к нему, схватить в объятия моментальные, крепкие, прижать его голову к груди, целовать волосы и шептать, шептать только его имя, извиняться и снова шептать, постепенно размывая очертания мира слезами.

Это неожиданно. Это лихорадочно. И сладко.

Но ведь нельзя? Или можно? Что?

Он вдыхает её запах с закрытыми глазами, обхватывает её своими руками, прижимаясь сильнее. Начиная снова обретать желание и силы бороться. Сражаться. Добиваться. Держаться.

Какаши поднимает к ней лицо, строгое, прямое, немного надломленное, но решительное. Её порозовевшие веки, влажные слипшиеся ресницы. Ему нравится смотреть на неё такую — не нравится её печаль, конечно — но видеть её открытость, откровенность с ним и рядом с ним, искренность и чувственность. Ему нравится, что она показывает ему это. Что доверяет ему видеть её такой.

Она всегда была очень тонко и быстро чувствующей, всегда так честно реагировала. Он любит её такую.

Любит.

— Вы прекрасная, — он улыбается теперь, глядя в её удивлённые покрасневшие глаза, — Я люблю вас.

Судорожная пружина сжимается с болью и сладостью уже в который раз за вечер.

Любит.

Сакура застывает, её брови сводит от всей невыразимости бушующего внутри, и она на полсекунды забывает дышать.

А он, видя то, как она замерла, какое замешательство вызывают в ней его слова — а внутри у него-то всё уже спокойно, улеглось, разрешилось и укрепилось навсегда в решимости — он просто снова прижимается щекой к её груди, обхватывает за талию обеими руками, слышит, как ухает её сердце.

Он просто не отпустит её и всё. Нет, точно не отпустит. Не имеет права. Отпустит — и вдруг потеряет? Нет, такого он не допустит. Никаких потерь больше. Хватит.

Она осознаёт его молчание, то, что он не требует от неё ответа, и снова проникается невероятной нежностью и признательностью к нему.

Возможно, он понимает её лучше, чем она сама.

— Позвольте мне любить вас.

Дыхание опять застывает.

— Хорошо, — тихо выдыхает, смотрит распахнутыми глазами.

«Хорошо» — выдыхает он внутри, укладывая это слово в фундамент своей уверенности и решимости.

Какаши берет её руку и тихо, осторожно целует. От тонкости, аккуратной нежности этого действия внутри у Сакуры начинает звенеть хрусталь, разливаться море. Разве может быть так?

Кажется, может.

Она порывается вперед, крепко-крепко, ещё крепче обнимает его, шепчет сдавленно куда-то ему в шею: «Спасибо».

Шторм утихает внутри, можно выдохнуть. Замереть в этом равновесии. Дать себе передышку.

— Тогда… — спустя какое-то время чувства чуть выравниваются и невыразимость утихает внутри, — можно я посижу у тебя ещё немного этим вечером?

Он ничего не отвечает, улыбается только.

Ну разве не очевидно, что конечно можно.

— Приготовим что-нибудь? Я не ела ничего полдня, — предлагает она невинный досуг. Немного вздохнуть, отвлечься от оглушительной пустоты в голове, от эйфории смешанных чувств.

— Только хотел это предложить, — в голосе Какаши разлившееся облегчение, спокойствие, довольство.

Он выпускает её из объятий, встаёт и тянет её за собой.

Внезапная лёгкость внутри.

Он чуть сжимает её ладони и отпускает.

Они начинают возиться, доставая посуду, Сакура анализирует содержимое холодильника, достает несколько помидор, сыр, зелень. Какаши наливает воду в кастрюлю, зажигает огонь. Делать что-то вместе, вот так вот рядом, бок о бок, очень привычно и оттого спокойно. Хотя теперь в размеренности их действий спрятано ещё что-то, новое, тонкое, труднопроизносимое. Кухня небольшая, и они периодически случайно-неслучайно касаются друг друга, лёгкие скользящие движения тыльной стороной ладони по плечу. Он солит воду, она режет помидоры. Сталкиваются немного локтями и оба не спешат прервать контакт.

Во всём этом такое ощущение правильности, что все сомнения и заботы приглушаются. И какое-то время они оба отдаются ритмичному делу, полному бытового тепла.

Пока она не начинает чувствовать, что потребность внутри затихла только на время, подвинутая сложностью и неопределенностью мыслей, но теперь просыпается снова, копится внутри, начинает пульсировать в грудине, скользить по горящим венам к кончикам пальцев.

«Пожалуйста, прикоснись ко мне» — всплывает у неё внутри снова, она замедляется и откладывает в сторону нож, которым всё это время орудовала, тонко ритмично резала. Какаши ловит периферийным зрением изменение в её движениях, поворачивается с вопросом внутри и видит её странно-напряжённую позу. И странно-озадаченный взгляд. И какой-то огонь, кажется, прорывающийся из её фигуры. Всё это в совокупности сразу же заглушает весь остальной мир в его сознании, где остаётся только она, её как будто ждущая поза, её взгляд на него.

И действие мыслится только одно.

Приблизиться к ней, провести рукой по шее вверх, носом уткнуться в волосы. Ждать. Ждать реакции и слушать свои ощущения.

Она вдыхает глубже. Поднимает к нему лицо, смотрит снизу вверх, ребром носа касается линии челюсти.

Вода закипает на плите.

Он осторожно целует её лоб, потом висок, она прикрывает глаза, и он целует уголок её глаза, чувствуя нежную кожу век, трепещущие ресницы. Скулы. Щека. Угол губ. Её рот приоткрывается, дыхание тёплое. Он скользит по её губам, касаясь совсем легко, ловя теплоту её дыхания, смешивая воздух в пространстве между ними. Она тянется к нему сильнее, ближе, и он наконец решается, сильнее прижимается к её губам, водит ими мягко, очень осторожно.

От такой нежности хочется растаять, расплавиться. Что Сакура и делает, чувствуя, как голова от пережитых переживаний и долгожданной нежности сейчас просто пустеет. Прижаться ещё сильнее, стать максимально близко, больше контакта кожи, ещё теплее. В передышке между поцелуями уткнуться лбом в лоб, выдыхать.

Её маленькие ладони на его спине, её прорывающееся сквозь неувереннсть и закрытую позу желание. Жар, разгорающийся внутри него от эйфории, жажды, нежности. Его движения становятся хаотичными, он то целует её страстно, то губами скользит по её шее, то беспокойными руками шарит по её бокам, изгибам талии. Хочется больше, больше её и он, придвигаясь к ней стремительно, заставляет её чуть отступить, прислониться к стене и тогда Какаши может уже максимально прижаться к её телу, к её трепещущему жару. На инстинктах от желания, на интуиции от её отклика он сгибает одну ногу в колене, касаясь внутренних сторон её бёдер и чуть скользя по промежности. От чего она быстро и рвано выдыхает, возбуждение поднимается в ней горячей волной, она подаётся тазом вперёд, касаясь сильнее. Его глаза расширяются, считывая нарастающее в ней волнение, руки оплетают её шею, как бы фиксируя ещё плотнее на месте, не давая ей уйти от его ласки — хоть она и не собиралась. Сакура тянется чуть вперёд и выше, чтобы впиться в его шею. Прикусывает мочку, спускается ниже, прихватывая кожу, оставляя даже следы — она никогда бы не подумала, что захочет и позволит себе это делать, но теперь это ощущается просто необходимым. Он открывается ей, чуть наклоняя голову, из горла вылетает полузадушенный стон, руки смелеют и проходятся вскользь по груди — спортивный топ хоть и утягивает, но соски всё же чуть выступают и тем кружат ему голову.

— Неудобно...может перейдём...? — шепчет она ему в шею, и он кивает.

Какаши чуть отодвигается, давая ей свободу передвижения, но Сакура не собирается разрывать контакт, и пятится, утягивая его за собой в поцелуе.

Почему такая горячая, такая страстная.

Остатки разума и инстинкта выживания дотягивают его руку до плиты и выключают огонь под кипящей водой.

Какаши чуть направляет пятящуюся спиной Сакуру, пока та не натыкается на диван, опускается и утягивает Какаши за собой, сразу раздвигая ноги и впуская его между них.

Эта её прямолинейность сводит с ума, он всем весом вдавливает её в диван, находит руки, переплетает пальцы и вжимает их в поверхность дивана тоже, лишая её возможности двигаться.

Неожиданно.

И, о боги, как это заводит.

Сакура трётся об него, приподнимая таз. Жар распаляет её всё сильнее.

Невозможно горячо.

Какаши переполняет нежность к ней, такой открытой ему, и благодарность за то, что показывает и такую себя, за то, что не отталкивает, и сумасшедшее желание обладать сейчас, и позже, всегда чувствовать её, бесконечно. Всё это вместе он внутри определяет, как любовь, ведь только это слово бьётся внутри, желая вырваться, раскрыть себя.

— Вы потрясающая. Я так люблю вас, — выдыхает-признаётся он снова, и целует очень осторожно, мягко, медленно.

Да что он такое творит! Невыносимо.

Она плавится и тает под этим напором.

Говори так всегда.

Прикасайся так бесконечно.

Ей надоедает чувствовать ткань под пальцами и она задирает вверх его футболку, проскальзывая пальцами по его торсу, отчего он чуть ёжится и замирает в новых ощущениях. Сакура проводит рукой по спине, считая позвонки, и он выгибается навстречу. «Хорошая реакция» — довольно улыбается она, перемежая поглаживания подушечками пальцев с лёгким скольжением ногтей по его коже. Заставляя его чуть стонать, — «Ах, какой хороший звук, какая податливость». Полуосознанно Какаши понимает, что она играет с его чувствительностью, наслаждается его ответом. Значит ей так интересно. Значит ей нравится. От этих мыслей становится очень хорошо. В очередном глухом стоне-выдохе он вжимается тазом в неё максимально сильно, уткается лбом в подушку над её плечом, чуть устало выдыхает.

— Вы совсем измучаете меня… — тихо произносит он ей куда-то около уха и быстро чуть опускается, прикусывает кожу у основания её шеи. Из её приоткрытого рта от неожиданности и приятности доносится полустон-полумычание. Это добавляет ему энтузиазма, и Какаши покрывает её шею поцелуями, касаясь губами, языком, зубами — стараясь прикоснуться к ней по-разному. Почувствовать её всю. Заставить реагировать так на его действия. Совсем в глубине его души горит жадное, тёмное — сделать так, чтобы ей нравилось это, нравилось настолько, что она бы не оставила его, чтобы не смотрела ни на кого другого.

Его Сакура.

Но это ещё не оформилось в сознании, и смелости претендовать на полное обладание не было. Не было уверенности. Но было желание, и страсть, и несдержанность.

Почему-то прикасаться к груди смущающе — очень хочется, да — но это будто является манифестацией желания слишком открытой — хотя казалось бы, и так всё понятно. Но инстинктивные движения тазом кажутся естественными, руки же подвластны контролю дольше остального.

И неопытность. Чёртова неопытность.

Нет, не думать сейчас.

Вот же она тут, с ним, прямо в этот момент.

Да.

Сладость разлилась по нему. Какаши чуть приподнялся и навис над ней, опираясь рукой у её головы. Второй медленно, ласково провёл по шее.

Какой у неё затуманенный взгляд.

Следит за ним. Моргает медленно. Рот открыт, дышит глубоко.

Он проводит рукой по её груди легонько и Сакура тут же чуть подаётся ему навстречу. Не потерять от этого голову прямо сейчас очень сложно. Становится ещё тесней. Проскользнуть рукой под ткань спортивного топа. Неудобно. К чёрту. Он распрямляется, уже двумя руками берётся за край лифчика, встречается с ней глазами. Она просто вытягивает руки и приподнимает корпус, позволяя ему раздеть её. Откидывается обратно на подушку — волосы в стороны, румяность. Открытая перед ним, оголённая и вся для него.

Давай же, прикоснись ко мне.

Иди ко мне.

Его зачарованный изучающий взгляд. Его невозможность оторваться от неё.

Почему ты такой.

Она берёт его руку и кладёт себе на грудь. Выгибается ему навстречу. Направляет. Сдавливает.

— Не бойся. Всё хорошо, — она шепчет, чуть закусывает губу от волнения и чувств.

И он смелеет. Ласкает её рьяней, её грудь мягкая, нежная, её хочется сдавливать, целиком помещая в своей руке, задевать сосок, видеть её мурашки, играть с ним. Взять его в рот. Почувствовать её пальцы в своих волосах. Почувствовать вдруг её запах. Тот, другой запах.

А вот так точно можно потерять голову.

Рука сама скользит по её животу, оглаживает выступающую тазовую косточку, пальцами скользя по образовывающей ложбинке, ближе к лобку, дурацкая молния брюк грубая, а ведь за ней — там Сакура горячая, жаркая, раскалённая.

Готовая.

Её пьяный взгляд блуждает по его фигуре, руки быстро расстёгивают пуговицу на брюках, спускают молнию, поддевают края одежды и стаскивают брюки.

Она раздевается перед ним. Раздевается потому что хочет. Хочет, чтобы он дотронулся до неё. Чтобы целиком стянуть брюки ей приходится отодвинуться.

Её бёдра, икры.

Он ловит её голую ногу, ведёт по ровной коже. Гладкая. Чистая. Белая.

Бедро. Ягодицы, их манящие округлости. Тоже можно огладить, сжать. Внутренняя сторона бедра. Близко, очень близко. Рядом совсем горячо. Прикоснуться к лону через ткань её белья. Влажно. Правда влажно. Отодвинуть ткань чуть в сторону, почувствовать её напрямую.

Она вздрагивает и раскрывается перед ним.

Да, пожалуйста.

Закрывает глаза, запрокидывая голову.

Он водит пальцем по складкам изучающе, смачивая их равномерно, Сакура растворяется в этой лёгкости и сладости.

— Так приятно… ты — такой приятный, — она нежно это говорит, тепло. Хочет, чтобы он знал, как ей хорошо. И затем командует-просит. — Поцелуй меня.

Протягивает к нему руки, зовёт к себе.

Приблизься ко мне, откройся, отдайся.

Какаши опускает к ней лицо близко-близко, но не спешит прикасаться к губам — вместо этого замирает сверху, изучает её черты. Глаза, что смотрят прямо на него, приоткрый рот, румянец. Это она, она такая — с ним.

Не реально.

Он медленно касается её губ, легко, аккуратно. Тонкая нежность. Её захлёстывает эйфория, и ей мало. Она высовывает язык ему навстречу, быстро облизывает его нижнюю губу.

Дыхание у него спирает.

Ах вот она как.

Мысли пропадают, губы впиваются в её, она открывает рот и чуть наклоняет голову, так, что их рты соединяются теперь плотно-плотно. Её язык в его рту, её грудная клетка вжимается в его. Он глухо стонет ей в рот. Сжимает свои пальцы на её плече.

Я хочу его. Хочу чувствовать его внутри. Слиться в одно плотно, горячо, тесно.

Сакура скользит рукой вниз, по его боку, бедру, ягодице. Обхватывает. Он вжимается неё вновь. Она смещает руку, просовывает между их телами. И под ткань его штанов, под ткань трусов. Туда, где он горячий, жаркий, жаждущий. Нежная кожа, совсем шёлковая. На конце немного влаги, которую она, чуть водя по кругу пальцами, размазывает по головке.

Она притрагивается ко мне.

Эта мысль последняя связная, а дальше идёт лишь нега, нежность её руки, желание того, чтоб она не отпускала его никогда.

Ей льстит его твёрдость. И хочется играть с ним всё больше.

— Хочу раздеть тебя, — она приподнимается, чтобы встать, и он отпускает её, садится на диван. А Сакура опускается коленями на пол, прямо перед ним.

Это чертовски смущает. И возбуждает. Что она с ним делает.

Она тянется к его поясу, поддевает края резинки штанов. Тянет вниз, оголяя его, он приподнимает таз, помогая ей. Она стягивает с него одежду, в спешке выворачивая штаны наизнанку.

Он перед её глазами, в полумраке комнаты. Обнажённый. Ждущий её. Смущённый.

Сакура придвигает лицо к паху, вдыхает его запах. Вкусно. Головка нежная-нежная. Не поранить бы.

Член чуть вздрагивает перед ней в ожидании.

И она прикасается губами: сочно, влажно.

Какой вкусный, как приятно его чувствовать во рту. Как приятно видеть, как он закрыл глаза и запрокинул голову, как приятно делать ему приятно.

Туман в его голове сгустился окончательно, все органы чувств направлены сейчас лишь на одно — ощущать её прикосновения, слышать её дыхание, чувствовать её запах рядом с ним.

Видеть её.

Она перед ним на коленях, у неё румяное лицо, расслабленно закрытые глаза. Её губы сжимаются вокруг него, он видит, как она заглатывает его. Она, Сакура, прямо перед ним, возлюбленная его Сакура. Кажется, что счастья и ощущения наполненности уже не может быть больше в этот момент. Какаши протягивает руку, притрагиваясь к её щеке. Она открывает глаза, смотрит на него — темно, затуманено. Чуть выпускает его, и посасывает головку, языком дразнит уздечку.

Это уже за гранью выносимого, неосознанно он пальцами вцепляет в её волосы, стонет.

Да.

Правильно.

Она выпускает его и очень довольно улыбается, вытирает влажный рот тыльной стороной ладони.

Он, переполненный ощущениями, даже не сразу это замечает. А когда замечает, оказывается, что она уже забралась обратно на диван, села рядом с ним, и теперь играет с мочкой его уха, целует шею и водит ладонью по груди. Он опьянённо поворачивает к ней голову, они встречаются взглядами — одинаково мутными, тёмными. Тянется к ней, целует. И напирает сильнее, отчего ей приходится чуть податься назад.

Какой жаждущий.

Это льстит ей сверх меры.

И это очень сексуально.

Сакура откидывается назад ещё сильнее, а затем поворачивается к нему спиной, стягивает трусы, переступая ногами, отчего её бёдра покачиваются перед ним. Будто и так он не сходит с ума. Но ей мало, и она опускается на руки, выгибается перед ним и смотрит из-за плеча. Шепчет тихо, хрипло его имя и призывно раздвигает ноги.

Это невыносимо, и это неудержимо.

Он не понимает, как приблизился к ней за доли секунды, как скользнул пальцами к её лону, как сошёл с ума.

И вошёл в неё.

И она застонала.

Ощутить его вот так, наконец, целиком внутри. Почувствовать это в один момент, как он весь в ней, как он растянул её, и как она, оказывается, ждала его. Растаять в этой сладости.

Тогда он сделал второе движение.

К этому она как будто ещё не была готова. К ещё большей волне удовольствия. К тому, как крепко он её держит, как глубоко входит, как тяжело дышит. Руки перестают её держать, она падает на локти, опускает голову, выгибаясь перед ним ещё сильнее. От этого угол проникновения чуть меняется, и он достаёт до той, самой чувствительной точки. Её сознание стремительно мутнеет.

Да.

Да. Пожалуйста.

Не останавливайся.

Она стонет в диванную подушку уже будто совсем без перерыва, от каждого его толчка, голос её приглушен, нежен и чуть сипловат.

Он никогда не слышал ничего лучше этих звуков.

В желании быть ещё ближе, максимально увеличить площадь контакта, он нагибается, ставит руки по обе стороны от неё, склоняет голову, прижимаясь своей щекой к её. Она ластится, поворачивает голову и съедает его в жадном, резком поцелуе. А он толкается в неё сильней и резче. Ещё, и ещё.

Она не может этого вынести уже, сдавлено мычит, закусывая губы.

— Я не могу, я не могу больше, ах... пожалуйста… пожалуйста… ммм-мх...закончи в меня.

Да что она такое говорит опять.

Его ритм становится сбитым, ускоряется, их рваное дыхание вторит друг другу.

Накал чувственного захлёстывает её с головой, она тонко и как будто почти жалобно выдыхает, сжимается вокруг него. Так туго, так горячо. Он не может больше вынести этого тоже и с хриплым стоном отпускает себя. Дёргается внутри, толчками, волнами выплескиваясь внутрь. Руки перестают его держать, и он опускается на неё свои весом, сползает на бок, обхватив её ногой. Не выходя из неё, не отпуская.

Хаотичное дыхание постепенно выравнивается, они дышат тише. Волны глухого удовольствия медленно успокаиваются.

Сакура поворачивает к нему лицо.

— Хэй.

— Хэй.

Она тянется к нему за поцелуем. Усталым, ленивым, измождённым. Он целует её. Мягко. В последний раз дёргается внутри. Она опускает голову и закрывает глаза, и он прячет лицо в её волосах.

Через пару минут они оба засыпают, вымотанные всем — тем, что было сказано, и тем, что прочувствовано, и тем, что невозможно было сказать, и тем, что невыносимо было чувствовать.