***

Совсем не хочется уезжать. Особенно сейчас. Особенно от человека, к которому прикипел всей душой. От того, кто так похож на твое прошлое, которое ты, по своей глупости, не смог ни удержать, ни сберечь.

Боже, как же этот потерянный мальчик похож на него, на того, кто теперь сияет улыбкой лишь с фото. И в то же время, как же сильно он отличается от того, кто был дороже жизни.

Они схожи судьбами и ситуациями, в которых невольно оказались. Возможно, схожи жизнями намного больше, чем я могу себе представить. Возможно. Я не могу всего знать. Только всегда, когда смотрю в чужие бездонные глаза, вижу другой лучистый и сияющий изнутри взор. Это неправильно — проецировать свое прошлое на настоящее в надежде, что одно со временем заменит другое. Ошибочно испытывать то, что испытываю даже не к этому мальчику, а к своему прошлому, к идентичным обстоятельствам. Это дико — видеть его улыбку на чужом лице. Это ненормально.

— Я тебя вытащу.

Обещаю самому себе, напоминаю о том, что обязан сделать по возвращении. Пока собираю вещи, слоняюсь по квартире и отвлекаюсь на телефон, все время и каждую минуту что-то обещаю, несмотря на то, что кроме меня мой голос никто больше не слышит.

— Я вернусь. Я обязательно вернусь.

Бросаю взгляд на пространство квартиры, пытаясь понять, все ли взял и ничего ли не забыл. Чуть после так же придирчиво скольжу взглядом по своему отражению в зеркале. Главное, не забыть взять с самого себя.

«Не возвращайся, пожалуйста».

Невольно дергаюсь, как от удара, непроизвольно мотая головой и прогоняя ненужные мысли. Чужой голос до сих пор эхом звучит в голове, в мыслях, буквально под кожей, тихой мольбой и безнадежным отчаянием.

— Все будет хорошо.

Киваю самому себе, не до конца веря своим же произнесенным словам.

Но все действительно будет хорошо, если… Если я успею вернуться. И если не окажется слишком поздно. Тогда все обязательно будет хорошо.

— Твоя дочь становится неуправляемой.

Ее звонок застает меня в аэропорту, вялого, уставшего, вымотанного долгими перелетами и ожиданиями во время пересадок. Хочется погрузиться в теплый салон авто, прикрыть глаза и вздремнуть хотя бы те минуты, пока такси движется по городу. Хочется поскорее оказаться под душем, смыть с себя усталость и завалиться в постель на пару часов, провалившись в сон без сновидений. Хочется простого и незатейливого — отдохнуть. А вместо этого я принимаю ее вызов, четко понимая, что от меня ни за что не отстанут, пока не добьются чего-то своего или на худой конец очередного выноса моего многострадального мозга.

— Сделай с этим хоть что-нибудь!

Наверное, ей кажется, что я ее не слушаю, раз не произношу ни слова. Но если честно, то ей не кажется. Я на секунду умудрился выключиться, пока ожидал приготовления своего кофе. Всего секунда блаженной тишины. Ничтожно малая крупица счастья, ускользающая прямо из пальцев.

Подхватываю бумажный стаканчик и транспортируюсь в сторону выхода. Первый глоток едва не срывает блаженный стон с губ, но все же не срывает, наоборот, плыву в оскале, ощущая, как бодрящий напиток мгновенно поднимает настроение.

— Может, ее необходимо воспитывать?

Буквально вижу, как она кривит губы, будто я говорю о чем-то мерзком, будто вслух упоминаю что-то отвратительное и неправильное. На мгновение умудряюсь задуматься, что же такого привлекательного я в ней когда-то находил? Не получается припомнить абсолютно ничего. Может, потому что ничего привлекательного и не было, а я этого в упор не замечал?

— Вот ты и преподай ей хороший урок воспитания.

Фыркает, кривит губы в усмешке и закуривает. Представляю все это настолько четко, как если бы она сейчас находилась передо мной. Вероятно, потому, что ее реакция и по сей день остается неизменной. Думаю, меня это вполне устраивает. Хочется верить, что и ее тоже.

— Хорошо. На сколько я могу ее забрать?

Предпочитаю остаться в здании аэропорта до конца разговора. Не хочется радоваться возвращению в родной город, лицезря его далекие высотки и одновременно слышать чужие упреки. Потому и останавливаюсь возле окна, провожая взглядом подъезжающие и отбывающие машины, в веренице которых мог затесаться и я, если бы…

Столько всяких «если бы», одно из которых предпочитает замолчать на долгую минуту. Я не тороплю, неспешно пью кофе и разглядываю тех, кто одновременно со мной прибывает в город, мгновенно окунаясь в водоворот его событий. Кого-то обнимают встречающие возле подъехавшего авто, кто-то уже под руку выходит из стеклянных дверей, а кто-то, подобно мне, будет в одиночестве усаживаться в салон машины, наконец позволив себе выдохнуть и растечься по сиденью усталой фигурой.

— На три недели. Привезу завтра.

Мне, наконец, озвучивают срок, в который я должен буду, точнее обязан, уложиться, показав и выразив всю свою любовь ребенку, которого не видел полгода. Три недели всепоглощающего счастья, наполненного звонким заразительным смехом и улыбками, сахарной ватой и какао с маршмэллоу. Три недели, чтобы надышаться своим личным маленьким солнцем.

Невольно улыбаюсь, прислоняясь лбом к прохладному стеклу. Не могу не растечься в предвкушающей улыбке, слыша, как гулко заколотилось сердце в груди.

Не хочется думать, сколько продлится последующая разлука и на сколько дней или месяцев вперед предстоит заполнить себя яркими воспоминаниями. Об этом совсем не хочется думать, но не думать тоже не получается. Благо меня вновь отвлекают от тягостных мыслей.

— И еще, смени работу. Твой статус негативно сказывается на нас.

Заслышав подобную ересь, едва напитком не поперхнулся, остатки которого секундой ранее влил в себя одним глотком. Даже в строну отшатнулся, будто меня толкнул кто-то.

— На тебя мой статус не влияет.

Намеренно разделяю ее понятие «нас», выделяя лишь «ее». Потому что это исключительно ее каждый раз что-то не устраивает. Ее одну и больше никого.

— Зато это отражается на твоей дочери. И крайне негативным образом.

Она так говорит о ребенке, будто не имеет к ней никакого отношения. И почему-то я не могу припомнить, было ли ее поведение изначально таковым или же изменения произошли со временем.

— Как, позволь узнать?

На самом деле под своим вопросом я подразумеваю несколько иное. Совсем не то, как мой статус отражается на дочери, а то, какие неудобства он в очередной раз приносит ей. Она же никогда не скажет напрямую, что это на нее криво смотрят, а не на дочь. Что это ей приходится терпеть неудобства и смиряться с чем-то негативным, делая вид, что все в порядке вещей. Я же отлично все это знаю. И она знает. Но она, в отличие от меня, никогда не признается ни в чем подобном.

— А как над ней могут насмехаться, когда слышат, что ее отец работает в психушке?

Озвучивает то самое, тот корень зла, который ей и приносит множество неудобств.

Ну да, в ее-то светском обществе, да с подобными тараканами за пазухой, особо не покрасуешься, не пошикуешь. Это ж такой удар по самолюбию и репутации. А ведь чтобы избежать неприятных слухов и шепота за спиной, нужно всего-навсего произнести фразу с иной формулировкой, делая акцент на престижности заведения без лишних уточнений.

— В частной клинике.

Если бы она говорила всем, что ее муж заведует частной клиникой, на нее смотрели бы иными глазами. Уверен в этом. Но нет, она в очередной раз оказывается неимоверно упряма и глупа, чтобы в упор не замечать очевидного.

— Нет. В психушке.

Переубедить ее оказывается непосильным занятием для уставшего с дороги мозга и организма в целом. Приходится смириться с чужим упрямством. Просто выдохнуть и смириться.

Усталость накатывает по новой, давя на плечи своей тяжестью. Меня сгибает, как если бы за спиной оказался увесистый груз. Стоять становится тяжело, потому отлепляюсь от облюбованного окна в поисках места, куда можно было бы пристроить тело. Таковое находится сразу, и почти мгновенно я выдыхаю с облегчением, откидываясь на жесткую спинку и задирая голову к потолку, будто нахожу на нем нечто заинтересовавшее мое внимание. Сумку с нехитрыми пожитками сгружаю рядом, не следя за ней. Я бы сейчас не расстроился, если бы мою поклажу умыкнули у меня прямо из-под носа. Больше того, что уже есть, точно бы не расстроился.

— У тебя еще какие-то претензии к моей жизни или на этом все?

Вопрошаю у потолка, будто он мне сейчас ответит что-то утвердительное или же, напротив, отрицательное. Только телефон в пальцах сжимаю чуть сильнее, чем нужно. Усталость уступает свое место нарастающему раздражению. Когда дело дойдет до злости, разговор можно смело сворачивать. Но лучше бы не дошло, иначе эти обещанные три недели «отпуска» резко перетекут на неопределенный срок вперед.

— Отец передавал тебе привет.

Она нехотя говорит об этом. Потому что была бы ее воля, она бы и своему отцу запретила общаться с таким ничтожеством, как я. Но своему родителю запретить она не может, а еще не может простить ему (или все же мне?) то, что его отношение ни капли не изменилось после той неприятной истории. До сих пор не может принять тот факт, что у каждого человека имеется свое мнение по тому или иному поводу, и никто, абсолютно никто, не обязан следовать ее принципам.

— Я вышлю ему свои поздравления. Что-то еще?

Мысленно делаю себе пометку по заселении в отель отправить презент ее родителю. Иначе позже могу прийти в себя лишь к полуночи. А расстраивать этого человека, отложив свои поздравления на следующий день и тем более тревожить ночью незапланированными визитами курьеров, очень не хотелось бы.

— Не вздумай явиться на празднование с кем-то!

Привычное раздражение разливается по телу, оставаясь неприятной горечью на языке. Наверное, хорошо, что я устал с дороги. Наверное, хорошо, что давеча не спал пару суток. Все эти факторы хотя бы притупляют бушующие внутри негативные чувства. Иначе бы сорвался на рык. Иначе бы непременно высказал, насколько сильно меня задели ее слова. Но вместо этого привычно вздыхаю, наконец, отдирая свой взгляд от потолка. Разглядывать людей вокруг становится уже не интересно, потому принимаюсь пялиться под ноги, на неровно выложенную мозаику, на свои пыльные и чуть заляпанные грязью ботинки.

Кажется, где-то в одном из городов был дождь. Или мокрый снег? Кажется, мне удалось подышать тем стылым воздухом и подставиться под острые иглы ветра, пронизывающего до костей. Не помню точно, было ли это сегодня или же вчера, или еще днем ранее. Это становится неважным, совсем не существенным.

Зависаю в своих мыслях.

Неважным. Совершенно не важным. Важным. Важным… Что-то было важным. Что-то точно было важным. А что?

Кошусь на зажатую меж пальцев трубку, отнимая ее от уха и напоминая себе о том, с кем говорю.

Ах да, точно!

— Я помню о нашем уговоре.

— Тогда на этом все.

И как обычно, без приветствий и без прощаний, она отключается, оставив после себя ворох мыслей в голове.

Тяжелые и неприятные воспоминания перемешиваются со светлыми образами прошлого, оставляя горьковатый привкус. И двигаться уже никуда не хочется. Остаться бы здесь, а еще лучше улететь обратно. Но нет, подобной роскоши я себе позволить не могу, как и не могу подвести того, кто сейчас больше всех остальных нуждается в моем внимании, а именно — дочь. Только все равно, как бы мне того не хотелось, а всю дорогу до отеля меня занимают мысли и воспоминания о совершенно ином человеке. И эти воспоминания такие реальные, такие осязаемые, что в них хочется раствориться.

***

— Ты ведь никогда меня не бросишь, правда?

В твоем голосе чувствуется горечь, хотя на лице по-прежнему сияет улыбка. Та лучистая и искренняя, в которую я влюбился еще с первых секунд нашего знакомства. Ты тогда улыбался не мне, но смотрел прямо в мои глаза, и это было так необычно и так волнующе, что я невольно зеркалил твою радость.

— Правда. Только теперь, из нас двоих, бросить можешь ты.

Киваю твоим словам и своим мыслям-опасениям. Все обернулось так, как никто из нас предположить не мог. Но все же это было лучшее из всего того, что могло произойти. А произойти могло многое, очень многое.

— Почему?

Ты откровенно не понимаешь, зачем тебе меня бросать, если ты только-только добился того, чего желал больше всего на свете, а именно меня. Иной раз ты был так наивен и так чист в проявлении своих эмоций и мыслей, что мне не хотелось, чтобы ты хоть сколько-то запачкался всем тем, с чем мне каждый день приходится иметь дело.

Но твоя реакция была трогательной и искренней. И я не мог удержаться от желания поселить на дне твоих глаз порочащий тебя огонек безумного вожделения и страсти. Просто не мог не смять твои губы поцелуем, срывая с них тихий и протяжный стон.

Всего через мгновение я вижу именно то, чего желал. Ты облизываешь покрасневшие истерзанные губы, медленно проведя по ним языком, а я не в силах оторвать взгляд от твоего лица, от горящих желанием глаз и от этого соблазнительного рта, которым шепчешь тот вопрос, на который я так и не дал ответа. И чтобы у меня вновь появится голос, приходится откашляться и все-таки оторвать от тебя взгляд, собирая в кучу разбежавшиеся мысли.

Что я там хотел тебе объяснить? Ах, да!

— Я ведь оставил все. От всего отказался. У меня нет абсолютно ничего. Ни дома, ни квартиры, ни машины, ни работы, ни денег.

И почему-то меня ни капли это не расстраивает. Подумаешь, больше нет ничего материального, никаких благ и привилегий, зато у меня есть что-то больше, чем миллионы на банковском счету и высокий статус в обществе, у меня есть ты, а это практически целая вселенная.

Мы даже сейчас находимся не в моем роскошном трехэтажном загородном доме, а в твоей тесной, хотя и вполне уютной двушке на окраине города. Этот факт меня тоже не особо расстраивает. Или же это чувство влюбленности притупляет негатив сложившейся ситуации?

— Квартира есть у меня, и мы в ней вполне комфортно умещаемся, даже с твоей дочерью в гостях. На машину всегда можно заработать, откладывая средства. Денег заработать тоже особых проблем не вижу. А работа… работа у тебя есть.

Перечисляешь мне все то же самое, что и я перечислил тебе, только ты акценты расставляешь несколько иначе. И теперь мне все свое отписанное имущество кажется столь незначительно утерянной мелочью, будто оно никогда моим и не было. А может, и правда ничего не было моим, просто я никогда не задумывался об этом.

Улыбаюсь в ответ на твои слова, лишь на мысли о работе улыбка перестает быть такой широкой, становясь вымученной и грустной.

— Ты хоть знаешь, сколько получает врач в обычной больнице?

Ничтожные гроши по сравнению с тем, что платят в частных клиниках. Ничтожные гроши, за которые люди все равно соглашаются работать, иной раз без отдыха и выходных, не потому что им не жаль своего здоровья, а потому что они любят свою работу. Я свою работу тоже любил, потому и цеплялся за любую возможность, лишь бы не прерывать практику.

— Это неважно. Для меня главное, что ты остался рядом.

Вторишь моим мыслям, вновь плывя в улыбке и приникая поцелуем к губам.

Иногда мне кажется, что я не заслужил такое счастье, как ты. Иногда хочется пересмотреть-перечитать контракт с дьяволом, который я когда-то заключил и абсолютно позабыл об этом факте. Иногда хочется ущипнуть себя побольнее, чтобы вновь утвердиться в реальности происходящего.

— Я всегда буду рядом.

Шепчу сбивчивые слова, обещаю, зарекаюсь и вновь проваливаюсь в омут твоих глаз, в который попал с первой встречи и в котором буду барахтаться до конца своих дней.

***

Ураганом врываюсь в квартиру, подгоняемый липким всепоглощающим страхом. И только когда переступаю порог, стараюсь вести себя, как можно тише, как можно спокойнее, чтобы не спугнуть. Чтобы просто не спугнуть.

Я же знал, что не стоило надолго уезжать. Я же знал, что твое состояние нестабильно. Знал же, что ты можешь сорваться. Что тебя может пошатнуть любая ситуация, любые кем-то сказанные слова. Знал же! И все равно уехал, оставив тебя в одиночестве в одном городе рядом с ней. Знал же! Что она обязательно не упустит момента поквитаться с тобой, и со мной в том числе. Знал. Я все это знал.

Нужно было увезти тебя с собой. Нужно было не поддаваться на твои уговоры и заверения о том, что она тебя не достанет (потому что просто не дотянется с высоты своего пьедестала), что ты сам к ней за километр не подойдешь. Я же должен был предвидеть и то, что ей не составляет никакого труда и усилий опуститься на самое дно, лишь бы добиться своего. Должен был предвидеть потому, что отлично ее знал!

А сейчас я стою напротив тебя и реально боюсь пошевелиться, боюсь сдвинуться с места, хотя очень хочется, жутко хочется заключить тебя в объятия.

— Исчезни! Ты не настоящий!

Ты стоишь на подоконнике, у самой пропасти окна, уже занеся одну ногу в воздухе с намерением сделать шаг. Побелевшими пальцами держишься за откос стены, и мне не хочется знать, сколько ты так простоял в оцепенении, глядя вниз. Не хочется знать, насколько сильно онемели твои руки, находящиеся в диком напряжении. Не хочется знать, какие из сказанных ею слов подтолкнули тебя к этому шагу. Сейчас мне не хочется знать совершенно ничего из этого. Потом — да, но не сейчас.

Сглатываю вставший поперек глотки ком и размыкаю губы в попытке хоть что-то произнести. По-хорошему, нужно уговорить тебя не делать глупостей. По-хорошему, нужно позвать по имени именно так, как обычно зову тебя исключительно я. По-хорошему, нужно усыпить твою бдительность ничего не значащими или, наоборот, очень важными словами, и подобраться как можно ближе, чтобы схватить и стащить с этого треклятого подоконника. Только все слова разом застревают в горле.

И зачем я согласился забраться на такую верхотуру? Жили бы сейчас на втором этаже на той окраине города, и я бы не ощущал биение сердца в своей глотке, вот-вот готовое выпрыгнуть, сигануть туда же, в полет с верхотуры. Не ощущал бы, как от напряжения и накативших эмоций трясутся собственные руки. Может, даже не ощущал бы страха за твою жизнь. Может, вообще сложилось бы все иначе.

— Уходи! Сгинь! Иначе… я выпрыгну!

Твои слова действуют на организм противоположным образом. Я всем телом подаюсь вперед, чтобы успеть схватить тебя до того, как ты окончательно провалишься в эту бесконечную пропасть.

— Не подходи ко мне! Сгинь!… Тебя не существует!…

Голос срывается на отчаянный крик и визг. Вероятно, так кричал бы загнанный в ловушку зверь, не желающий добровольно принять смертельную участь от своего убийцы. Только я ведь не убийца. И как мне до тебя донести обратное, не знаю.

На твоих глазах проступают слезы, а руки даже в одеревеневшем состоянии начинают трястись. Это очень плохой знак. Очень и очень плохой. Пока ты меня видишь, пока слышишь и пока хоть как-то контролируешь свое тело, тебя нужно спустить на пол. Неважно, как и какими словами и уговорами. Абсолютно неважно.

Поднимаю руки ладонями к тебе, показывая, что не собираюсь ни приближаться, ни тем более касаться тебя. Напротив, шаг назад делаю. Несколько шагов, чтобы ты четко видел, что я отступаю, что опасность отступает.

— Хорошо-хорошо, я уйду. Слышишь? Уйду. Только… Только слезь с подоконника. И я сразу же уйду. Обещаю тебе. Слышишь?!

Тебе видны мои движения, видно мое согласие отступить. И эти мои два шага назад, это как один огромный шаг вперед, потому что занесенную в пустоту ногу ты, наконец, ставишь на твердую опору. И это нехитрое действие приносит мне облегчение, хотя бы секундное.

— Я не буду тебя трогать. Слышишь? Только… Только спустись на пол. И я тут же уйду.

Мы словно меняемся местами, ты молчишь, во мне же просыпается красноречие, хотя переговорщик из меня откровенно отстойный. Из головы разом вылетают и теряются все знания, как нужно поступать в подобных ситуациях и чего категорически произносить нельзя.

Мне хочется верить, что я делаю все правильно. Хочется надеяться, что ты не передумаешь. Хочется… Столько всего хочется, что я невольно теряюсь в этом потоке.

Медленно отступаю к порогу комнаты, заваливая тебя всякими обещаниями, заговаривая и отвлекая от распахнутого настежь окна. Отступаю, в то время как ты, будто привязанный, начинаешь двигаться в мою сторону, сначала спускаясь с подоконника, а дальше пересекая комнату вслед за мной. Не хочу думать, что именно тебя ведет, желание убедиться, что я убрался из квартиры и из твоей жизни, или же какая-то мифическая невидимая сила. Мне в какой-то степени становится все равно. Ты следуешь за мной, и это для меня главное. Главное — увести тебя подальше от источника опасности. Увести и наконец поймать в свои объятия.

И я тебя ловлю в одном из закутков коридора. Резко, рывком притягиваю к себе и вжимаю со всей силы, едва не вышибая воздух из своих легких. Первые секунды ты не понимаешь, что происходит, а после начинаешь брыкаться, драться, извиваться, кусаться и царапаться, только у тебя ничего не получается, я держу крепко. И именно на той секунде твоей борьбы с самим собой, именно на том замершем мгновении времени, когда ты вздрагиваешь всем телом, роняя первые холодные слезы, я и начинаю шептать тебе все то, что должно успокоить, что должно привести в чувства и тебя, и меня.

Не уверен, что помню, сколько тогда времени мы стояли в том коридоре. Не уверен, что помню каждое сказанное тебе слово. Мне иногда кажется, что я тогда говорил откровенную чепуху и вместе с тем, наверное, говорил что-то важное, потому что тебя это успокаивало. Я правда не помню, сколько тогда прошло часов (или дней?) до того, как ты пришел в себя.

Помню одно, что за окном уже сгустились сумерки. Помню кромешную темноту и тишину, перебиваемую твоим прерывистым дыханием. Помню, что сидел на полу в верхней одежде, прижимая тебя к себе и закутывая в свои теплые объятия, спасая от гуляющего по полу сквозняка.

— Ты пришел. Ты вернулся.

Это было единственное, что ты тогда сказал лично мне, глядя в мои глаза и улыбаясь моей едва заметной улыбке.

Это было последнее, что ты произнес, будучи в здравом уме.

— Я тебя никогда не оставлю.

Пообещал я в очередной раз, четко понимая, что некоторым обещаниям  не суждено сбыться.