Отражение

Это странно, наверное — столько лет спустя, столько жизней спустя: жизней безвинно отнятых и заслуженно оборванных, липким алым шёлком струящихся сквозь пальцы; и моих жизней, столь искренне фальшивых, менявшихся легко, как уже не отстирывающиеся от бурых пятен перчатки, — странно после всего этого снова и снова вспоминать о тебе. О светлом отголоске того, что у меня было и чем я владела безраздельно, не думая ещё тогда, как легко в этом мире утратить всё в одночасье.

Кто бы сказал тогда мне, сколько ещё мне придётся терять. И кто бы мог подумать, что из всех душевных шрамов, оставшихся от этих потерь, напоминающий о тебе всё равно будет самым ноющим и болезненным...

Нет, я не думала об этом тогда. Некогда было оборванке задумываться о будущем, когда настоящее-то весьма призрачно, когда ноги подкашиваются от голода и от страха не выдержать всего этого и остаться гнить в ближайшей подворотне — брошенной, нежеланной, изначально никому не нужной. Грязная кровь и грязная кожа, которую не отмыть, как ни старайся — это отталкивало от меня даже тех, кто вроде бы последовал той же судьбе уличных брошенок. Хотя, казалось бы, имело ли это значение в городе, который сам по себе грязен до последнего камешка каждой его роскошной мостовой...

В тот вечер мне уже едва хватало сил на то, чтобы брести по безымянной улочке где-то на окраине этого проклятого Дануолла, спотыкаясь на каждом шагу, и неудивительно, что в конце концов я растянулась на холодных булыжниках, не заметив выбоины между ними и зацепившись в ней при шаге. Я лежала, отрешённо глядя на замызганные стены домов, на темнеющее небо, вечно низкое и хмурое, и уже не думала о том, как глупо было сбегать из дома, где ни я, ни мои несчастные братья и сёстры всё равно не нужны были нашей матери, с радостью отдающей редко появляющиеся в доме деньги за бутылку дешёвого пойла вместо хоть куска хлеба для своих отпрысков; о том, что бесполезно было пытаться прибиться к другим беспризорникам, потому что травля за непохожесть не обошла стороной даже такие слои общества, к которым принадлежат эти уличные крысята; о том, что, возможно, смерть от голода и истощения лучше, чем за медяки торговать телом на заплёванных улицах, что наверняка пришлось бы сделать рано или поздно.

Город отражался в луже подтухшей воды, возле которой я упала, и, позабыв о тянущем тупом ощущении в давно уже пустом животе, я глядела в воду и видела в ней тянущиеся вверх шпили, облака, сизым кружевом несущиеся прочь... Видела я там, в зеркальном Дануолле, и себя: тощее, угловатое существо не ясного на первый взгляд пола, с давно не чёсанной отросшей шевелюрой и расквашенным носом, кровь с которого даже не хотелось утирать. Неприметное, как мусор, валяющийся в подворотнях, как крысёныш, шныряющий в помойке.

Может, я задремала или отключилась на какое-то время, но, когда в следующий раз мой взгляд остановился на этой зеркальной поверхности, на слегка рябящей глади уже играло красками не только моё отражение. Это бледное личико, такое чистое, несмотря на неряшливые следы копоти на щеках и подбородке, с его острым подбородком и впалыми, как и у меня тогда, щеками, с искрами веснушек на кругленьком носу с вздёрнутым кончиком, я до сих пор вижу перед своим внутренним взором. И меня до сих пор прожигает изнутри твой внимательный, слегка лукавый взгляд, лазурный, куда ярче и тоже чище лазури дануолльских крыш и гниющей прямо в своих берегах глади Ренхевена.

Я не помню, что ты сказала в тот момент, склонившись надо мной, или что спросила, или что сделала... Может, узнала моё имя — хотя нет, его ты спросила позже и, увидев, как смутила меня твоя реакция на то, какое оно длинное и сложное, тут же переделала в более короткое, мальчишеское. То, которое я до сих пор ношу, хотя и предала его на некоторое время. Нет, ты точно сказала нечто иное, но уже неважно что, главное — что ты не бросила меня там, в этой вонючей луже на безымянной улице; что не прошла мимо голодранки, виновной лишь в оттенке своей кожи; что взяла меня под свою неумелую, но искреннюю опеку.

Ты заставила меня поверить, что даже такое, казалось бы, бесполезное и никчёмное создание, как босоногая бездомная девчонка, может быть кому-то нужно. Ты и правда делала всё, чтобы я об этом не забывала, пусть поначалу и неосознанно. Никогда не заговаривала о том, что побудило тебя помочь мне в тот вечер подняться с мостовой, разделить со мной последний на тот момент кусок чёрствой лепёшки и остатки подкисших консервов и остаться рядом на всю долгую холодную ночь месяца Тьмы, которую мы провели в заброшенных захолустных руинах на берегу реки, но я точно знала, что, однажды подав мне руку, ты бы уже никогда не отняла её.

Странной мы были тогда командой — чуть не сказала: парочкой, — хоть и это тоже стало правдой потом. Милая, наивная на вид Дейрдре — рыжее наваждение, которой все верили с полуслова, — и угрюмая, исподлобья глядящая Билли, опасливо жмущаяся ближе к подруге. У нас неплохо получалось облапошивать торговцев: пока ты отвлекала их слезливыми историями или якобы случайными происшествиями (подвернула ногу возле хлебной лавки — какое недоразумение), с прилавков то тут, то там пропадало съестное — понемногу, чтобы нас не заподозрили слишком быстро. Мы не наглели, нам было достаточно совсем малого, только чтобы оставались силы продолжать существование на улицах Дануолла - жизнь, которая нас стала вполне устраивать, потому что, пусть и не сразу, но обе поняли: кроме друг друга нам в этом городе и этом мире ничего не нужно.

Это было давно. Двое были неразлучны. Не было еды, зато была любовь.*

Ты первой призналась, что я нужна тебе сильнее, чем просто товарищ по несчастью, соседка по пустому заколоченному дому, в котором мы обустраивались на ночлег. Ты поделилась этим так просто и искренне — так отдают половину куска хлеба, когда знают, что больше всё равно ничего нет на ужин. И в тот момент ты перевернула мой мир.

Никто не умеет любить так пылко и так навсегда, как делают это юные девочки, готовые упиваться чувством ради чувства, и пропади оно всё пропадом...

Не знаю, были ли в моей жизни дни счастливее, чем те, что мы провели вместе. Беззаботность и безответственность юности, отсутствие контроля, безнаказанность и неизведанная страсть... Кто бы от такого отказался. И плевать, что не знаешь, где сегодня будешь спать — зато точно знаешь, с кем разделишь любую импровизированную постель.

Следовало догадаться, что подобные истории ничем хорошим не заканчиваются. Но куда нам было до этого... Кто в столь юном возрасте задумывается о последствиях, о будущем и о жестоких законах этого мира?

Вот и я об этом не думала. Не предполагала, что совсем мало времени мне остаётся любоваться твоим солнечно-ярким образом, который и по сей день преследует меня. В зеркале ли, в плоскости клинка, в уличной луже или в чёрных, как океан, глазах — всюду мелькает отражение, и на краткий миг мне кажется, будто я вижу в нём тебя, будто рядом с измученной жизнью Билли по-прежнему стоит вечно юная беззаботная Дейрдре. И я уже устала вздрагивать от этих видений.

Хотя последнее время другие жуткие вещи гораздо чаще заставляют меня просыпаться в холодном поту. Но это не значит, что я забуду, сколько лет меня преследовали кошмары о том дне, когда тебя не стало.

Не хочу снова вспоминать об этом. Думать о том, что было бы, не пересекись мы тогда с проклятыми отродьями Абеле... И чего нас вообще понесло на одну из главных улиц города? Хотя мы пробегали там столько раз до этого, кто же знал, что именно в тот день они будут там проезжать и мы чудом не попадём под колёса экипажа... Хотя уж лучше бы попали.

Я отомстила за тебя — и тогда, и много позже, косвенно, когда помогла Императрице добраться до Луки, чтобы расквитаться с ним. Но месть не приносит ни счастья, ни удовлетворения, ни тем более она не способна вернуть утраченное. Насилие в ответ на насилие ведёт в пропасть, и слишком многим в этом мире приходится в этом убеждаться… Я сама не сразу осознала это. А ещё оказалась достаточно глупа и импульсивна, чтобы после такого урока, преподнесённого мне жизнью в виде твоей гибели, всё равно позволить себе снова терять тех, за кого следовало бы держаться изо всех сил.

Говорят, никогда не бывает поздно для раскаяния. Но мне кажется, в нём смысла не больше, чем в мести. За свою жизнь я не раз совершала вещи, которыми не горжусь, и даже сам черноглазый вряд ли сможет сказать, насколько верным был тот или иной мой выбор. Однако думать об этом уже не имеет смысла: прошлое не изменить. И забыть его не получается...

Были в моей жизни люди, оставившие после себя неизгладимый след. Те, кто доверял мне и кому доверяла я, лишь чтобы потом предать их доверие... Те, кто тянул меня в такие глубины, о которых теперь и помыслить страшно: как сама добровольно могла ввязаться в такое? Те, кто помогал мне и кому помогала я, стараясь не столько ради их благополучия, сколько для успокоения собственной совести — атрибута, от которого людям моей профессии, казалось бы, следует избавляться после получения первого же гонорара за убийство.

Но начала эту вереницу именно ты. Слишком чистое для этого грязного мира создание, моя Дейрдре, оставшаяся для меня самым беззаботным воспоминанием, самым ярким отражением, которое по сей день то и дело является в любой зеркальной поверхности... Ты, наверное, отображала собой всё, чем я хотела бы — хоть никогда и не пыталась — быть. Всё, что было мне нужно в этом проклятом мире.

Но тебя не стало — и ты так и осталась лишь отражением. Я благодарна тебе за всё, что ты сделала за меня. И всё ещё храню тот глупый талисман, твой подарок, который слишком сентиментально берегла всё это время лишь потому, что в нём прядь твоих закатно-рыжих волос. И я уже не пожелаю расстаться с памятью о тебе, как отчаянно желала когда-то, едва тебя утратив — мол, так было бы легче. Не помнить и хорошего, чтобы плохое не делало так больно. Нет, это не мой путь.

Слишком часто я пыталась игнорировать очевидное. Слишком много ошибок совершила, отворачиваясь от прошлого.

Можно закрыть глаза, но отражение от этого не исчезнет.