Поверь

Столько раз защитнику говорили о его имени, которое так безысходно ему подходит. Говорили об этом и в жизни до, и тем более после, когда он ещё более обрёл сходство с сулящим беду пернатым сгустком тьмы. О том, что он вправду ворон — мрачный, преданный, несущий справедливое возмездие. Он ухмылялся и молчал: сравнение избитое, но действительно верное.

Столько раз изворотливого преступника, обратившего свою тягу к воровству в дело всей жизни, сравнивали с жадной до блестящих безделиц птицей в монохромном оперении, вспыхивающем изумрудными отблесками, когда она расправляет хвост, унося в своё гнездо очередную ценность. Он не был против этих сравнений — лишь вполовину шутливых. Пока хватает ловкости оставаться одним из самых таинственных и неуловимых жителей этого проклятого города, пусть называют, как вздумается.

Столько шепотков и пересудов носится с тех пор, как эти двое неведомым образом сошлись — сошлись, казалось бы, беспричинно и в самом простом и изъезженном смысле этого слова. Даже смешно. Хотя мало кто рискнёт над ними смеяться.

Как бы то ни было, два человека, пытавшихся убедить самих себя в собственной самодостаточности, две гордые птицы, кружащие на разных высотах, всё-таки оказались интересны друг другу — в достаточной мере, чтобы убийце не избавиться от вора в первую же встречу, а вору не скрыться вовремя от греха подальше, в кои-то веки позволив осторожности возобладать над неиссякаемым любопытством. Интерес этот тлел поначалу едва заметно, а после разгорелся столь жарко, что искать спасения оказалось уже поздно.

Теперь их дни ещё более наполнены лихорадочной рутиной, дабы отвлечь и чужое, и своё внимание от того, что уже мало для кого является секретом. Теперь их ночи не полны одиночества, а бессонница обрела более приятный повод.

Так сладко спится беспечной сороке на вороньем крыле, и слегка отросшие пряди волос лорда-защитника, словно гладкие смоляные перья, щекочут плечо, когда вор устраивается удобнее подле него, ещё разгорячённого, такого уютно надёжного. Сколько раз за свою жизнь ворон может искренне любить? Даже насмешливой Бездне невдомёк.

В холодеющей золе давно потухшего камина слоятся лепестки темноты. Серебро неспешно выползающей на небосклон луны беззвучно сыплется сквозь оконце, укрывая собой постель и делая кожу императорского ворона такой непривычно светлой, светлее даже восковой бледности кожи Гарретта. Окутанный этим манящим сиянием, Корво становится похож на выточенное из камня изваяние, в которое кто-то вдохнул жизнь. Удивительно, как такой холодный свет пробуждает горячие мысли, и скоро становится не до сна.

И они снова теряют и находят себя друг в друге, в нетерпеливых требовательных прикосновениях, в том сокровенном, что скрыто на самом виду.

Ты мне — ворон.

Властная птица, которая не выпустит свою добычу из крепкой хватки. И его своенравная жертва, которую более чем полностью устраивает добровольно избранный ею плен.

Ты мне — воздух.

Слова, так жаждущие сорваться с губ, прозвучат избито и дёшево, как дешева повторённая сотню раз безвкусная реплика драгоценного шедевра, так что вор никогда не произнесёт их при защитнике. Но тот слышит это в его блаженно прерывистом дыхании, а Гарретт замечает в глазах Корво, в бездонных омутах расширяющихся зрачков, то, чего никогда не получит в ответ на непроизнесённое признание.

Они уже не могут друг без друга.

Обрывки судорожных вздохов на слух едва ли складываются в нечто осмысленное, однако оба они знают наверняка, что безмолвно шепчут дрожащие от возбуждения губы, какими словами выписывают ритуальные узоры на горячей, покрытой испариной коже.

Корво пережил многое. Довелось ему и терять то, чего терять было никак нельзя, и отнимать жизни ему тоже приходилось, оттого душа его тяжела, как каменная глыба, из-под которой едва бежит ручей. Не то чтобы пережитое Гарреттом делало его собственную душу сколько-нибудь легче, однако он знает: именно его прикосновения позволяют Корво потерять ненадолго необходимость помнить обо всём, что его мучило и продолжает мучить.

Однако в этих томительно редких свиданиях они ищут уже не столько забвения от перенесённых горестей, как, вероятно, и могло быть поначалу, сколько чего-то уже вполне конкретного, обретшего свою форму и суть. Свой сокровенный, желанный смысл для каждого из них.

А после в приятной истоме, в надёжной хватке сильных рук сороке, безмятежно доверившейся ворону, снятся причудливые иные миры. Миры, где раскинулись чёрные-пречёрные холмы бесконечно далёких земель, где существуют удивительные создания, чья кровь пьянее, чем забродивший виноград с тех самых холмов, горячее, чем дыхание костра, мимо которого проходишь слишком близко. Миры, где из клыков этих созданий, щедро брошенных в рыхлую землю, поднимается грозное воинство, и шлемы сверкают рогами в лунном свете, и порхают в руках невероятные орудия, напоминающие изящные, но смертоносные веера… Всё это сплетается в диковинные дымчатые узоры, смахнуть которые неосторожным вздохом легче лёгкого. Всё это могло бы иметь смысл когда-то — или имело, или только будет иметь далеко впредь. Но для Гарретта это лишь сон.

Ему очень давно не снились подобные сны — яркие, живые, притом не кошмарные, как те, что долгое время заставляли его приходить в себя резко, содрогаясь в липкой испарине и задыхаясь под кажущимся неожиданно тяжёлым и шершавым одеялом. И не схожие с душными, нездоровыми видениями, даруемыми приторным маковым дурманом. Нет, сны, что являются ему рядом с Корво, иные. Всегда чуть-чуть напоминающие о том, что не являются реальностью, но приятные и причудливые настолько, что любопытному вору порой действительно хочется взглянуть на подобные миры, существуй они взаправду.

Эти полуночные видения, не похожие друг на друга, он собирает в самую ценную свою коллекцию. Бесценными трофеями они хранятся в его памяти, и порой он мыслями возвращается в бессмысленно яркие, но такие заманчивые ирреальные наваждения. Те, что являются ему лишь рядом с человеком, с которым даже звёзды на небе кажутся ослепительнее любых бриллиантов и огромными, с кулак величиною каждая. Сорока бы стащила для него одну или две, да ворон не выпускает до рассвета из-под своего крыла.

Бережно хранимые в цепкой воровской памяти ночные видения напоминают коллекцию живописных шедевров — он собирает их, как собрал те самые полотна печально известного Монтонесси, которые, к слову, изменили недавно своё расположение в сорочьем убежище, вопреки всей щепетильности, с которой были в своё время расположены: они больше не ютятся все вместе на смежных угловых стенах над прочими коллекциями, а разбрелись по всей часовой башне. Если зайти в неё не через окно, как привык сам хозяин этого обиталища, а как положено, через дверь, как порой ходит лорд-защитник, то можно наблюдать каждую из них по очереди, пока преодолеваешь путь вверх, к исполинскому часовому механизму. Под ритмичное тиканье взгляду гостя, неспешно перешагивающего ступеньку за ступенькой, творения обезумевшего гения предстают по очереди: расположенные в понятном лишь их владельцу порядке, они закреплены на внутренних стенах башни, достаточно далеко от лестницы, но хорошо различимы.

"У вины чёрные крылья" — последняя, приветствует уже на самом верху.

Гарретт знает, что защитник не может проводить с ним время так часто, как хотелось бы. Мастер-вор по-своему сроднился со старинной башней, и потому звуки её механизма — её дыхание — не скрывают от него едва слышного скрипа рассохшихся ступеней, когда по старой винтовой лестнице поднимается единственный, помимо него самого, человек, которому известно, как открыть дверь внизу.

Гарретт никогда не признается в этом, но каждый раз, когда он скорее ощущает, нежели действительно слышит шаг на нижнюю ступеньку, его сердце замирает на миг, а после затевает странную игру: затаившись, вторит своим ритмом поступи гостя. Каждый шаг, места, где он обопрётся о стену или коснётся перил на повороте — всё вызубрено наизусть, вплоть до слабой кривой усмешки, касающейся тонких губ, когда взгляду ворона в который раз предстаёт полотно с этой самой птицей. И лишь когда в наполненной мерным щёлканьем механизма комнате раздаётся бархатистый баритон, а разноцветные глаза встречаются взглядом с коньячно-карими — тогда сорочье сердце трепеща вспархивает с насеста в становящейся вдруг слишком тесной для него грудной клетке.

Корво Аттано знает, что в одиноко возвышающейся над Городом башне его всегда ждут, даже когда он предупреждает, что точно не сможет явиться; что даже когда единственный житель её сам отсутствует дома, привычно облегчая кошели и сейфы горожан — всё равно втайне надеется по возвращении застать нежданного, но такого желанного гостя под старой четырёхскатной крышей, укрывающей часовой механизм от непогоды. Иногда Корво действительно устраивает такие сюрпризы.

И каждый раз, когда они засыпают рядом, вне зависимости от того, кто этим вечером явился к сорочьему мосту* первым и была ли эта встреча запланирована, оба ощущают невероятное умиротворение, как будто эти предосудительные, на взгляд многих, отношения — единственно верные и правильные для них сейчас. Погружающемуся в сон Гарретту чудится, будто он проваливается куда-то, к самим богам и чертям, в глубокую нору сонного забвения. Ему снится ночь — чужая, нездешняя, но в то же время, пополняя коллекцию своих ночных видений, он в каждый миг помнит, что на самом деле не блуждает среди лоз чёрного винограда в чуждых землях, а дремлет на надёжном вороньем крыле. Трогательно цепляется за руку защитника сквозь дрёму, вызывая у того сонную ласковую улыбку.

Так не хочется вспоминать всё, что пришлось им преодолеть до их встречи. Так хочется верить — просто и бесхитростно довериться однажды и насовсем, точно зная, что удара в спину не последует, что всё то невысказанное, что безмолвно звучит между ними, всегда будет попутным ветром в крыльях сдержанного ворона и язвительной сороки. Что всё общее, что только у них есть: тихая сокровенность редких встреч, и горы стальные, снящиеся вору на плече защитника, и густой чёрный воздух, заполняющий пространство под крышей часовой башни в час перед рассветом, когда луна уже скрылась, и эти безумные, ослепительные, величиной с кулак звёзды, освещающие пролегающий по крышам путь их ночных прогулок — всё это стоит пережитых горестей. Что это не худший исход для того, кто устал терять. Что это стоило того, чтобы едва не затерявшемуся навеки в подземном мире Города всё-таки выбраться оттуда, упрямо продвигаясь вверх.

И во тьме лишь твоя мне нужна рука.

Просто быть рядом, пусть изредка, но оставляя обволакивающее ощущение надёжности, когда точно знаешь, что если нужна поддержка, то под твоей рукой всегда будет другая, которая не отпустит в важный момент — это всё, что нужно им друг от друга.

Ворону и сороке хорошо вместе, и этого достаточно, но порой нервно жжётся желание убедить, доказать друг другу: можно не бояться больше, просто отогреваться в чувствах друг друга, раз уж плутовка жизнь нежданно преподнесла их в дар. Дар, к которому ни один из них не был готов и не искал его, но который они оба не променяли бы ни на что другое.

Поверь, я верю — и ты поверь.

Поверь.