I thought of you the other day,

How worlds of change led us astray.

Colours seem to fade to gray

In the wake of yesterday. (с)

Могильная плита слабо мерцала в сгущающихся сумерках. Массивный прямоугольник из белого мрамора, вычурные золоченные буквы готического шрифта и такая же пустая, как эта плита, могила.

Пустое всё. Бессмысленная, переполненная пафосом речь кого-то из Лестрáнжей, вдруг напомнившая ему такие же пафосные выступления политиков, гремевшие когда-то по всей Европе. Долг, честь, патриотизм… Десять лет прошло, а будто вчера…

Вашу мать, — хотелось ответить на все эти выступления после первого же боя. Зло и хлестко, будто это не слова, а пощечина, плевок в лицо. Честь? Патриотизм? Об этом они думали только до начала атаки. Или после нее, в глубокой темноте, но все равно в шуме — криках и стонах умирающих. И честь с патриотизмом у них были совсем не те, о которых говорили в кабинетах с натертыми до блеска пола. В пекло Министерство! Дожить бы до следующего письма от матери.

Но когда вчерашние выпускники Хогвартса ползли по кишкам собственных однокурсников под грохот орудий, то думали лишь о… Вообще не думали. Даже не помнили, в какой стороне родной английский берег. Отупели настолько, что могли рвать врагу горло зубами, только бы прожить еще несколько минут. И сами не знали, для чего. Как бездумные звери, одержимые лишь инстинктом выживания. Ни одной мысли в голове, ни целей, ни воспоминаний, только желание вдохнуть еще хотя бы раз. Просто выжить. Думать потом.

Сейчас было точно так же. С той самой ночи, когда она бросилась вперед — как порой бросались, обезумев, они сами прямо на выставленные штыки, — и исчезла во вспышке синего пламени.

Когда всё закончилось, когда всё наконец погасло, его первыми — и последними — словами было короткое «Она не мучилась». Словами смертельно уставшего, отупевшего от этой усталости солдата, бредущего в грязи к лагерю под затихающую в сумраке канонаду линии фронта.

Она не мучилась. Она не кричала от боли в пахнущей кровью, спиртом и зельями палатке. Уже на третий — или четвёртый? — месяц войны маггловские хирурги оперировали бок о бок с целителями и бросались на помощь друг другу, не разбирая, кому нужно наложить жгут или зашить рану. Снобов не осталось ни среди солдат, ни, тем более, целителей. Только умирающие и те, кто пытался их спасти. Вынести на себе из разнесенной снарядами траншеи. Вытащить, даже если у самого уже не гнутся ноги и в бедре засел осколок от гранаты. Влить в сведенное судорогой горло незапатентованное зелье, потому что патенты — это что-то из цивилизованного мира, что-то, оставшееся в другом времени и пространстве. А здесь только взрывы, крики и разъедающий кожу и внутренности газ.

— Сделайте хоть что-нибудь! Умоляю!

— Я не… не уверен…

— К Мордреду! Тесей, помоги мне! Я не удержу его один!

— Помоги…те… Я не могу… мне не… вдохнуть…

— Тесей!

— Держи его! Держи!

Но она не мучилась. Она сгинула в столбе синего пламени, мгновенно распалась пеплом, и даже этот пепел обратился пылью вместе с разрушенным до основания, до самых его недр склепом.

И это было единственным, что помогло не сорваться, когда чертовы Лестрáнжи завели свою пафосную речь над пустой могилой.

Вы не обращали на нее внимания, даже когда она сказала, что выходит замуж. Она так и осталась для вас никем. Не то пришлой француженкой, не то полукровкой… иного толка, но все равно полукровкой, недостойной звать себя одной из Лестрáнжей. Вы даже не пришли на нашу помолвку. А теперь вы говорите о том, какая это утрата для Британии и вашей гребанной семьи?! Да вы даже не нашли места для ее имени в вашем склепе!

Повисшую над пустой могилой тишину штыком прорвал хриплый выдох. Ей бы не понравилось. Дело не в Лестрáнжах и половине Министерства, явившейся на ее похороны. Для поддержки. Но его истерика над пустой могилой… Даже в темноте и одиночестве…

Ты моя единственная опора, Тесей. Только ты.

Придется остаться этой опорой до самого конца. Иначе какая же это любовь?

Тишину над могилами вспороло вновь. Резко, отрывисто, ударами каблуков по кладбищенской дорожке. Она старалась ступать тише — как всякий человек, любой веры и религии, оказавшийся в гулком безмолвии вечернего кладбища, — но вместе с тем не таилась ни секунды. С того самого мгновения, как он заметил краем глаза родившийся из бледной дымки тумана силуэт в закрытом черном платье. И темно-красные розы в прижатой к груди руке.

Поначалу он даже решил, что она ему привиделась. Пока она не заговорила хрипловатым, будто от долгого молчания, голосом, остановившись у края дорожки.

— Здравствуй, Тесей.

— Здравствуй… Ния.

Запнулся, как дурак, неуверенный, что всё еще может… имеет право сказать так просто.

— Княжна Агния Константиновна Долохова, — бодро представил её тогда, ни разу не запнувшись, командир роты, пока они, двадцатилетние дураки, таращились на русскую княжну, как на собственную однокурсницу. Даже не сообразили, что надо бы… хоть поклониться, пока командир не добавил. — Наш новый хирург.

Назвал ее на маггловский манер, но все они кожей чувствовали потрескивающую в задымлённом воздухе незнакомую силу. Княжна была такой же, как они. Может, потому её и отправили именно к ним. Магглы бы не восприняли ее всерьез. Тогда еще не воспринимали.

Княжна стояла перед ними в русской форме мужского кроя, в высоких сапогах и с туго заплетенными волосами, и от того казалась хоть и рослой, но тоненькой, словно… лучина. То русское слово подходило ей как нельзя лучше. И на бледном скуластом лице с острым подбородком уверенно, со всё той же спокойной силой, горели темным огнем полу́ночно-синие глаза.

— Ния, — негромко, но вместе с тем веско сказала княжна, когда кто-то из них догадался отвесить ей полукивок-полупоклон. — Если сработаемся.

И дернула краем бледного тонкогубого рта.

— Позволишь? — спросила Агния, глазами указав на розы в ее руках. Тесей смог лишь кивнуть. Теперь уголок её губ застыл в вечной усмешке: правую щеку рассекали тонкие ветвистые шрамы, тянулись к сáмому виску, едва не задевая темный, будто отливающий червонным серебром глаз. И в переброшенных на левое плечо кольцах каштаново-медных волос змеилась густая седая прядь.

— Я не знала, какие ей нравятся, — сказала Агния, будто извиняясь.

— Могила пустая.

— Неважно, — отрезала Агния, и под её каблуками инеем захрустела голая кладбищенская земля. Полу́ночная синева глаз утонула в расплавленном серебре хлестнувшей во все стороны магии. — Её дух отыщет дорогу.

К этой могиле? Или от неё к Авалону?

— Тебе виднее.

Серебро в её глазах медленно поблекло в ответ, будто затухали последние, уже едва тлевшие угли. Лита ушла. Теперь действительно… и навсегда. Сибирские шаманы смыслили в смерти куда больше, чем в жизни — особенно те, кто только эту смерть и видел, кто дрался вместе с ними до самого конца в самой страшной, мировой войне, — и если Агния пришла сюда… Значит, она проводит мертвых и вернет назад живых. Скольких из них она тащила с того света под артиллерийскую канонаду, даже когда гранаты уже взрывались едва ли не у операционного стола? И первой делала боевую стойку, когда им оставалось лишь отступать, бросив позиции.

Первый год войны. Первый год после Дурмстранга. Третий после Хогвартса, но он равнялся ее первому. И по возрасту, и потому что… Там они все были одинаковыми. Детьми, вдруг попавшими в мясорубку.

— Давно ты в Англии? — спросил Тесей, когда белая плита растворилась далеко позади в сгущающемся ночном тумане. Когда нужно было вновь… идти в бой. На этот раз с безмятежностью мирной жизни. Потому что если она погребет под собой, раздавит, как раздавила многих из тех, кто не нашел ни смысла, ни цели, когда закончилась война…

— Несколько часов, — ответила Агния чуть громче, чем прежде, придерживая двумя пальцами длинное платье и без труда приноравливаясь к его шагу. Но хрипотца из её голоса так и не пропала. Никогда не пропадала с того самого дня, как… — Я подумала… прийти на церемонию было бы неуместно. Я даже не помнила, как её зовут, пока не услышала о бойне на кладбище.

Значит… ты всё это время была где-то поблизости? Жаль, что не подошла. Было бы легче.

— Ты всё еще в Париже?

Вместе с другими… беглецами, чудом спасшимися из родного дома, внезапно вспыхнувшего у них над головами. Пока сами они дрались на чужой войне.

— В Монтаржи. Это на Луаре. Тихо, спокойно, и местным вполне хватает одного целителя.

— А… Матвей? 

Младший брат, чей портрет — непривычно неподвижную миниатюру — она носила в гладком серебряном медальоне на груди. На этом, помнится, они и сошлись при первом же разговоре. Её брату тогда было одиннадцать, его — почти семнадцать. Но думали они с Агнией одинаково.

— Матюха… самый младший из нас. Дубина стоеросовая, если честно, а всё туда же, на войну, — говорила русская княжна, показывая портрет в снятом с шеи медальоне, и залпом пила водку, не морщась.

— Ньют такой же. Всё рвется помогать, только об этом и пишет. Поможет он тут, как же.

Вечно задымлённый воздух пропитывало горечью и отчаянной надеждой увидеть «эту дубину» еще хотя бы раз.

— Матвей женился два года назад. Всё прячется в Сибири и надеется, что сможет жить, как прежде. И жена у него такая же. Романтики, — глухо хмыкнула Агния.

— Хорошо. Еще не перегорели.

— Даст Бог, и не перегорят.

Не так, как мы. Он помнил, что было еще двое братьев. Их застрелили уже в России. В семнадцатом году. Едва вернувшихся с другой войны.

— А ты…

— Тошно мне там, — негромко ответила Агния. — Не могу. Я же… за своими, за дурмстранговскими… плевать, что не русские были, всё равно ведь свои. Десять лет, понимаешь? На одном курсе, за одной партой… Только вот воевать пришлось тоже со своими. Десять лет за одной партой, — повторила Агния, и ее вечная усмешка стала еще горше. — А он меня штыком в горло. Даже не магией. Собственными руками.

Под высоким, плотно обхватившим шею черным воротником прятался еще один шрам: неровный белый рубец в два дюйма длиной.

— Держись, слышишь?! Мы сейчас… Ты только держись! Ния! Боже, кто-нибудь…

На войне молились даже те из них, кто никогда не верил. 

— Мотька не поймет, — хрипло сказала Агния. — Так и не понял. Для него и красные — чужие, убийцы отца и братьев. Да и для остальных тоже. Для матери, для сестер. А для меня… все свои.

Не дом это уже, Тесей, — сказала она, вернувшись из России в двадцатом, и у него на ладони остались ее горькие злые слезы. — Одно пепелище. Всё разрушили, сволочи, всё забрали. Всё, понимаешь?

Где-то в ночном тумане глухо ухнула птица, и Агния зябко передернула плечами под тонкой черной тканью. Но от предложенного пальто отказалась.

— Оставь. Мне так легче. Раз холодно, значит точно еще живая. Прости, — качнула она головой, и по плечу зазмеились отливающие в медь, сколотые длинной заколкой волосы. И эта одинокая, белая от седины прядь. — Я не на свои беды жаловаться пришла.

— Тебе есть где остановиться?

— Потом, — отмахнулась Агния. — Надо бы помянуть девочку. Чтоб дорога была легче. Знаешь какой-нибудь хороший паб?

— И всё же? Ночевать-то где будешь?

— Найду.

— Идем ко мне. Есть бутылка отличного джина. Сослуживцы подарили… На помолвку.

— Жаль, — ответила Агния, и его руки́ коснулась холодная ладонь с тяжелым кольцом из червонного серебра.

Не спросила ни про друзей, ни про соседей. К дьяволу их всех. Они не поймут.