Here and now with all dreams realized 

Would you choose still more time to do?

Don’t fall down 'cause I need you to rise 

No one else can heal my wounds. (с)

Лениво потрескивающее в камине пламя бросало рыжие отсветы на гладкое стекло бокала и червонное серебро кольца. Пальцы у нее были длинные, тонкие — хрупкие на вид, но сжимавшие, словно в тисках, плечи мечущихся от боли раненых, — и это кольцо будто тянуло ее руку вниз: утонуть в пушистом ворсе ковра, расплескав прозрачный, как слеза, джин.

— Уютно, — заметила Агния, сбросив черные туфли, стянув чулки и вытащив заколку из переброшенных на плечо волос. Черная юбка траурного платья разметалась по ковру, полускрыв босые ступни, каштаново-медные кудри растеклись по плечам и груди, и она заправила их за ухо с правой стороны. Шрамы не прятала. Знала, что он смотрит не на них.

— А, — отмахнулся Тесей, тоже решив пренебречь креслом. Не лежал на ковре уже лет пять. Наверное, стоило делать это почаще. — Авроры — люди без фантазии.

— Какой дурак это сказал? — подняла бровь Агния, никогда не возражавшая против того, что сама она называла «мещанской мечтой».

— Хм… Вообще-то мой брат. Но он… не любитель рутины. 

Да и обижаться на какие-то слова, когда помнишь взрывы над самой головой и сыплющуюся сверху, на волосы и за шиворот, землю, порой вместе с кровавыми ошметками… 

Слова давно уже не трогали. Но Агния заметила вполголоса, отпив из бокала:

— Помнится, прежде у вас были более теплые отношения.

— Я пытаюсь, — честно ответил Тесей и перевел взгляд на потолок в тенях от колышущихся за окном листьев. Агния смерила его взглядом — он почувствовал, хотя и не видел ее лица — и уточнила:

— А он?

— Трудно сказать.

— Ничуть, — не согласилась Агния, наверняка дернув края рта в кривоватой усмешке. — Либо да, либо нет. И, судя по тому, что я слышу, ответ — нет.

Если бы всё было так просто. 

— Он… живет в своем мире, Ния.

— И там нет ни бомб, ни трупов, верно? 

— Не вижу в этом ничего плохого. Мы за это и дрались, разве нет?

— Только не думали, что сами там застрянем, — согласилась Агния и, судя по шороху ее платья, откинулась на спину. По потолку бродили неровные тени, переплетаясь с золотисто-рыжими отблесками от потрескивающего в камине пламени. — И теперь безнадежно отстали от всех остальных. 

Тени отливали в графитовую черноту, напоминая сгущающиеся на закате тучи. Или клубы ночного тумана, выползавшие из черного провала незнакомых лесов. Едва белесые щупальца, сплетавшиеся воедино, поднимавшиеся непроглядной темно-серой стеной, обманывавшей слух и превращавшей людей в неясные черные контуры. Несшей с собой сухой треск выстрелов — откуда, откуда?! — и белые вспышки атакующих чар.

— Слева! Слева заходят, сволочи!

— Щиты поднять! 

— Протего Тоталум!

— Заходи справа!

— Авада Кедавра!

Зеленая вспышка обожгла глаза и угасла под веками, уступив бледному золотистому свечению. Трещали не чары, а поленья в камине. И будто тлели серебряные искры в темной синеве глаз. Агния уже не лежала на ковре, а сидела рядом, утопая пальцами одной руки в пушистом ворсе и водя второй по воздуху перед самым его лицом, словно собирала в ладонь что-то неразличимое простым — обычным — взглядом. Зачерпывала осторожно, медленным плавным движением сжимая руку в кулак, и резко стряхивала в сторону, будто отбрасывала налипший на пальцы песок.

— Где ты нахватал этой дряни? — спросила она грубоватым тоном, как спрашивала всякий раз, когда кого-то из них втаскивали в ее палатку за руки и за ноги. Не причитала и не заламывала руки, даже если раны выглядели безнадежными. Никогда не позволяла им подумать, что кто-то из них сейчас умрет. И если плакала… то говорила, что от усталости.

— Не знаю. Может, в Париже.

Спрашивать, какую именно магию она разглядела, Тесей не стал. И без того знал, что ничего хорошего.

— На кладбище? Похоже на то, — согласилась Агния и задумчиво склонила голову набок, уронив с плеча вьющуюся кольцами прядь длинных волос. При свете живого пламени седина в них обретала мягкий золотистый оттенок, а в непослушных каштановых завитках вспыхивали при каждом движении головы яркие медные искры. — Это что-то... очень темное, — протянула Агния отстраненным голосом, и в черноте ее зрачков вдруг сверкнуло ядовитой синевой. Настолько ярко, что он дернул головой и зажмурился, пытаясь прогнать видение исчезающего в ревущем пламени тонкого силуэта.

— Этот ваш поборник светлых сил, — пробормотала Агния так тихо, что ее хрипловатый голос заглушили выстрелившие в камине искры. — Альбус Дамблдор не предупреждал о том, чтобы вы не лезли к Гриндевальду, не подготовившись?

— Мы подготовились, — не согласился Тесей. Только это не помогло. Никому из них.

Агния помолчала, не двигаясь и даже не моргая. В правом ухе блестела, едва покачиваясь и ловя отсветы от камина, серебряная сережка с квадратным синим камнем. 

— Пожалуйста, скажи мне, что я дурак.

— С чего бы это? — спросила она, подняв темную бровь — стряхнув свое оцепенение — и подперла голову рукой.

— Я не знаю, на кого она смотрела. Когда сказала «Я люблю тебя».

А затем ударила… Зачем? Для чего?! Чего ты хотела этим добиться? Неужели ты просто хотела умереть, потому что… Да почему?! Что было не так? Почему ты просто не сказала, Лита?

— И теперь ты хочешь оказаться в дураках, чтобы не быть обманутым на самом деле или чтобы из-за ее внезапного признания не страдал твой брат?

Порой ему казалось, будто она читала его мысли. А может, так оно и было. В Дурмстранге, единственной военной академии на всю Европу, легиллименция была в числе обязательных предметов. А палочка… В этом мире хватало вещей, которые можно было сотворить и без нее.

— Их артиллерия начала стрелять еще на рассвете, помнишь? — спросила Агния равнодушным, знакомым любому из них тоном уставшего солдата. —  Двадцать третьего августа девятьсот четырнадцатого.

У Монса. Первое крупномасштабное сражение Британских экспедиционных сил. Тогда шли бои за французскую границу и…

— К следующему утру мы уже готовились отступать, — продолжила Агния, вновь потянувшись к отставленному бокалу. И отпила тоже с деланным равнодушием. — Я не спала больше суток, резала, перевязывала, снова резала, под конец кричала, чтобы принесли хотя бы морфий, чтобы принесли хоть что-нибудь, и в какой-то момент… поняла, что больше не могу. Не чувствовала ни рук, ни ног, не заметила, что стерла пальцы до кровавых мозолей, не могла даже понять, день сейчас или ночь, и просто… упала, когда наконец наложила очередную повязку. Выла на окровавленной земле и молилась, чтобы только не принесли еще кого-нибудь, чтобы бросились к другому хирургу, потому что я больше не могу, я… сделаю что-то не так, и следующий несчастный умрет уже по моей вине. Мне… было так страшно ошибиться, что я только и могла малодушно умолять, чтобы следующий раненый до меня попросту не добрался. Чтобы умер, если уж так суждено, по вине тех, кто в него стрелял, а не по моей. Чтобы… не у меня на руках.

Она говорила прежде. Говорила всего каких-то пару суток спустя, давясь слезами и раз за разом прося у них всех прощения за то, чего могла не сделать. Но он никак не мог вспомнить…

— Что случилось потом?

— Случился ты, — ответила Агния, и правый уголок ее рта дернулся в болезненной гримасе. — Я тогда и не знала тебя толком. Разве что запомнила имя и разговоры о младшем брате, любившем животных больше, чем людей. И тут… шесть осколочных, из бедренной артерии и вовсе хлестало так, что не нужно было быть целителем, чтобы понять: если я сейчас же, в каких-то пару секунд, не возьму себя в руки, то спасать будет уже некого. И эта смерть действительно будет на моей совести. До другого целителя уже бы не добрались. Трансгрессировать один раз с таким раненым уже было безумием, а уж во второй… даже этого бы не успели. И я заставила себя собраться, потому что поняла: если сломаюсь, то ты будешь первым, кто умрет, но далеко не последним. Но и эта… истерика мне тоже была нужна. Чтобы знать, где у меня предел. И не доводить до него в следующий раз.

— Ния…

— Вот ты на кладбище был такой же, — продолжила Агния, отмахнувшись от попытки… не дать ей закончить. — Казалось, сейчас рухнешь и пусть весь мир вокруг тоже рушится. Потому что ты вечно тащишь всё это в одиночку. Лишь бы не брат, лишь бы не другие, пусть на тебя одного сыплются все беды, лишь бы только их не зацепило. Вымараешься в крови с головы до ног, лишь бы на других не попало ни капли. Так нельзя, Тесей. Отпусти. И ее, и себя. Иначе действительно сломаешься.

Она еще не договорила — еще не прозвучали последние несколько слов, — но горло уже сдавило предательским спазмом, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть — обожгло, будто он вновь глотнул иприта, — и Тесей отшатнулся, словно вокруг действительно сгущались смертоносные пары, медленно обращаясь разъедающими кожу каплями. Сел, комкая в пальцах пушистый ворс ковра, опустил голову — как всегда делал Ньют, — пытаясь отвернуться, спрятаться, но она не позволила.

— Отпусти, — повторила Агния, касаясь его плеча, обхватывая обеими руками поперек груди и сминая пальцами траурную рубашку. Заставляя уткнуться лбом ей в плечо и попытаться всё же выдохнуть, пока она вновь не назовет его по имени. — Тесей. 

В хрипловатом голосе отчетливо прозвучало эхо другого. То проклятое «Я люблю тебя», тоже повисшее в воздухе ядовитыми парами.

Агния молчала и только гладила его по спине и волосам, пока он содрогался, хватая ртом воздух и вновь раскрывая его в немом крике. Они все так кричали, когда вернулись. Помня, что за стеной лежит выплакавшая все глаза мать или не спавший, казалось, с самого расставания брат и с них довольно тех вестей, что шли с фронта все эти четыре года. Они не должны видеть, как вернувшийся с войны герой раз за разом просыпается от звенящих у него в голове криков и выстрелов. Не должны слышать, как он кричит от фантомной боли, еще не успев понять, что все шрамы давно зажили. Что всё давно закончилось. Что больше не нужно вздрагивать от каждого хлопка, не нужно прятать огонек сигареты — одной на троих — маскировочными чарами, не нужно… ничего из того, что уже стало даже не привычкой, а рефлексом. Всё это осталось в прошлом и медленно, тяжело, изо всех сил сопротивляясь живой тишине спящих домов и улиц, меркло в памяти.

Тем страшнее было проснуться в кромешной темноте, на всё том же ковре, срывая пуговицы с душащего воротника, и еще несколько мгновений видеть в густых черных тенях затухающие синие искры. И обугленный, рассыпающийся пеплом скелет вместо живой, доверчиво прижавшейся к плечу женщины.

Он так и не смог сказать ей, что Гриндевальд напророчил им еще одну войну.