В честь дня рождения Анджело дедушка подарил ему синюю машинку, чтобы ездить верхом, а старшим внукам — карманные деньги. На машинке катались Ноа с Нико, малыш пока мог только висеть на ней кверху попой или счастливо облизывать руль и фары. Заро обзавелся новой видеокартой, а Мартино с неделю не мог выбрать, чего ему хочется больше: купить на велик раму с амортизатором или брендовые кроссовки, на которые он давно уже любовался в интернете. Наконец, красота победила и Фаллани явился в класс в ярко-золотых кроссовках, и к их сиянию мгновенно слетелись все модники школы.

Давид бы на месте друга, наверное, все же купил раму. Потому что его собственная треснула во время неудачного прыжка и теперь приходилось всюду ходить пешком или ездить на автобусах, которые Давид терпеть не мог. Особенно летом. Садишься на мохнатое сиденье в шортах и чувствуешь каждую ворсинку. А если еще и в майке…

Давид тоже мог долго простаивать перед зеркалом, но Мартино в этом был хуже любой девчонки. А с некоторых пор так вообще помешался на своем внешнем виде, хотя влюбленному это простительно.

— Пять лет ведь не такая большая разница, да? — вздыхал он каждый раз, глядя с балкона Клименко на круглое чердачное окошко.

Так и прошлым вечером они сидели там и пили лимонад, обжигая льдом губы.

— У Рашель куча поклонников, неужто ты правда веришь, что она прямо влюбится и будет тебя ждать до совершеннолетия?

— Нет, — покачал кудрявой головой Мартино. — Но я просто… Я хочу чтобы она меня заметила.

— Она и так возится с вами постоянно, — фыркнул Давид, — и с проектом, и с фотками. В инстаграм Фаладжи смотрел?

— Смотрел… Она со всеми одинаково, — снова вздохнул Мартино, тоскливо глядя на темное окно. — Со мной, с тобой, с Заро. Я для нее вешалка и все. Она видит мое лицо, но не видит меня, понимаешь?

— Угу. Опять вчера на ее окно пялился?

Мартино покраснел и бросил в Давида кубиком льда. Тот упал на поднос, не долетев до цели.

— Если бы не смотрел, не краснел бы, — продолжал улыбаться Давид. — Что увидел? Колись!

— Ну… Она такая красивая, — мечтательно прикрыл глаза Мартино. — Даже через штору видно. И фигура… и лицо… и все…

Полурастаявший кубик провалился ему за шиворот, Мартино взвизгнул и вскочил на ноги, чуть не опрокинув плетеный стол. Давид хохотал, глядя на его растерянный вид.

— Это я тебя тушу, а то спалишь нам стул.

— Придурок, я тебе задам!

Через несколько минут они собирали с пола осколки разбитого стакана, куски льда и мятные листья, переглядывались и смеялись, как ненормальные.

***

На смену лепесткам акаций пришли комки пуха, теплым снегом усеяли улицы и берега реки. Виола сидела и смотрела, как крупный шипун с воинственно встопорщенными перьями гоняет по водной глади маленького, с желтой тонкой шейкой. В темном плеске под ногами плавали тополиные пушинки и лебединые перья, копошились в ожидании подачки утки. Ноа возилась с палочками у воды, громко рассказывая одну из своих бесконечных сказок слушавшей ее вполуха матери. Сегодня дом снова наполнится песком, а по углам еще неделю будут валяться найденные дочерью камешки, к которым она теряла интерес сразу, как переступала порог квартиры.

Виоле хотелось уехать куда-нибудь на пару-тройку дней, прийти в себя, полюбоваться на бегающих в траве детей. Джакомо сто лет назад купил воздушного змея, которого надо опробовать. Может, и стоит отвезти их хотя бы на один день туда, куда она ездила как-то с коллегами, еще в самом начале жизни в Италии. Где горы отражались в прозрачном озере и росла земляника и было невероятно тихо, лишь вдалеке гремели бубенцами козы.

Она много думала о том, что рассказал ей сын. Ломала голову, как помочь Алессандро Эспозито, на которого теперь обратила внимание, когда в очередной раз забирала Ноа. Опытным глазом отметила хмурую складку бровей, отстраненный взгляд, поднятые, словно стянутые невидимыми веревками, плечи, пирсинг, за который явно дергали не раз, ободранные губы и ногти. Лица Але и его сестры были очень выразительными, с правильными чертами и серыми глазами с длинными темными ресницами. Оттого застарелая печаль этих глаз выглядела еще более острой, даже удивительно, что другие люди не обращали внимания. Алессандро бросил на нее настороженный взгляд и она поспешно отвела свой, а когда вновь обернулась, брат с сестрой уже исчезли.

Давид повеселел — теперь ему было с кем делиться наболевшим, и неподъемный груз упал с души. Сын стал гораздо больше времени проводить с Ноа, дурачился с матерью. Давид с Виолой набили себе здоровые синяки, когда бесились в доме с водяными пистолетами. Виола поскользнулась на плитке, сын попытался ее поддержать, в итоге рухнули на пол вдвоем.

Он сдавал экзамены и поэтому последние полторы недели вырывался только с Фаллани немного погонять на великах и возвращался домой рано. А после того, как вышел с компанией Але, рассказал, что к ним за это время прибился взрослый мужик. Давид уже мельком видел его раньше: мальчишки частенько зависали на одной удобной крыше, которая находилась аккурат напротив окон мужчины. Сначала он ругался и пытался гонять шумную молодежь, а теперь, видимо, сменил тактику и стал приглашать их к себе. Болтал с ними, а главное — пил. Покупал им спиртное гораздо крепче уже привычного пива.

Сегодня Виола задержалась в саду Ноа чтобы поговорить с ее маэстрой — по совместительству и маэстрой Лауры Эспозито. В Европе множество законов, охраняющих частную жизнь, иногда весьма абсурдных. Однако в Италии, как и в Израиле, многое решал человеческий фактор: ради добрых отношений люди порой были готовы на мелкие нарушения. Немаловажную роль сыграло то, что Виолу знали как коллегу, а так же жалость воспитательницы к Лауре — тихой, с реденькими волосиками, в вечно застиранных кофточках. Виоле удалось узнать домашний телефон Эспозито под предлогом того, что она хотела отдать Лауре надаренные отцом вещи, из которых не по возрасту крупная Ноа выросла, не успев надеть.

Виола наивно считала себя готовой к этому разговору. У матери Але оказался высокий голос, сразу представлялась несчастная, запутавшаяся молодуха, родившая ребенка, сама еще будучи ребенком. Женщина, которая вовсе не умеет взаимодействовать с детьми и наверняка терзается из-за этого, да еще учитывая подростковый возраст старшего сына, с которым и зрелые-то родители справляются далеко не всегда… Представлялся человек, нуждающийся в помощи, поддержке. Виола постаралась начать максимально мягко, не выдавая источника информации, и какое-то время ее даже слушали.

—…Алессандро с другими мальчиками собираются в доме взрослого мужчины, пьют алкоголь и…

На том конце провода послышался тонкий смешок, Виола осеклась.

— И что с того?

— В каком смысле? — опешила Виола.

— Ну пьют, и? Ну, хорошо, что не на улице.

Виола словно враз забыла все итальянские слова.

— Но… это же дети!

— Послушайте, — раздраженно выдохнула женщина, — Синьора, у вас, что, своих детей нет?

— Есть, — шепнула Виола.

— Вот и займитесь ими. Или на кружок вышивки запишитесь, если нечего больше делать!

Забыв сказать про вещи для девочки, мешок с которыми уже стоял у дверей, Виола отбросила телефон, словно он впитал в себя этот обманчиво нежный, равнодушный голос.

После разговора она взяла Ноа и уехала к реке, просто посидеть и посмотреть на воду. Она читала в юности, что вода — это огромный носитель информации, вбирающий в себя образы и чувства навеки. Если спустя миллиард лет кто-нибудь сумеет прочесть все это, что за мнение сложится у него о человечестве? Интересно, на какой процент вода состоит из слез…

***

Вопреки расхожему представлению о работе борделей, основная масса посетителей приходила днем, а не ночью. Но и средь бела дня происшествие казалось не менее страшным. Като обслужила постоянного клиента, затем направилась в ванную, а вернувшись, увидела его, в судорогах бившегося на полу. Она закричала и выскочила в коридор, но когда Виола вбежала в комнату, клиент затих. Девочки попытались привести его в чувство, но все было напрасно: спустя минуту он перестал дышать. Скорая помощь и полиция прибыли на место быстро, но врачи не смогли реанимировать мужчину, лишь констатировали смерть. Перепуганная Като сбежала и отказывалась вернуться, Виола потратила немало сил, убеждая в том, что никто не собирается вешать на нее убийство, требуется лишь дать показания.

Вердикт врачей озвучили быстро: внезапная коронарная смерть, в которой никто не был виновен. Като, все еще в глубоком шоке, попросила несколько дней отгула, чтобы прийти в себя, но вскоре ей позвонил парень — сын умершего. Он не знал как и где умер отец, и добыл телефон свидетельницы через полицейских. По вопросам парня становилось ясно, что отца он любил и ему действительно важно было получить ответы. Като прибежала к Виоле, чтобы посоветоваться, что делать. С одной стороны, он имел право знать. С другой стороны неизвестно, чем обернулась бы для порядочной семьи информация, что их отец и муж отдал Богу душу, практически лежа на шлюхе в борделе? Никто так и не набрался смелости рассказать его сыну правду.

***

На зеленом столе со старательно выведенными витыми ножками стоял круг с красным пятном на боку.

— Какой красивый мячик, а что на нем нарисовано?

— Это не мячик! — возмутилась Ноа, — Это тарелка! С вишней!

— Извини, извини, — Виола потрепала дочь по кудрям, — я не поняла сразу, ведь на стол-то я смотрю сбоку, а тарелку сверху.

— Лоренцо говорит, что так тоже можно, — выпятила губу Ноа, — È un simbolismo^[1].

— Ну надо же, — уважительно протянула Виола, пряча улыбку.

В последние недели Лоренцо выходил на улицу реже, несмотря на жару, кутался в широкий шарф. Проходя мимо квартиры Виетти, Виола постоянно слышала кашель. Он же сопровождал их совместные посиделки у балюстрады. Но старик упрямо отказывался говорить об этом, в ответ на обеспокоенные взгляды хмурился. Виола старалась держать себя в руках и не вздыхать лишний раз.

Вечер выдался ветреным и холодным, тополиный пух превратился в размазанные по асфальту комки, сырые порывы несли с собой сорванные листья и запах бензина. Виола докурила и уже собиралась подняться к себе, когда скрипнула массивная дверь квартиры Лоренцо. Старик вышел и сел в свое кресло, приветливо кивнул Виоле.

— Посидишь со мной?

Холод уже пробрался под кофту, да и дома Ноа ждала ее, чтобы порисовать…

— Конечно посижу. — Виола пододвинула стул ближе. — Что вы говорили Ноа о символизме? Я тоже хочу послушать. Она много рисовала сегодня, думаю, под вашим влиянием.

— Неужели? — хмыкнул Виетти, и стал так сосредоточенно раскуривать трубку, что и слепой понял бы: он растроган.

— Девочка всего лишь услышала мои мысли вслух, — сказал он, выпустив клуб дыма. — Мастера возрождения часто приносили правильность перспективы в жертву символу. Блюдо для смотрящего понятнее, если показать его сверху, а стол — сбоку, чтобы были видны ножки. Дети делают то же самое интуитивно. — Лоренцо кашлянул, посмотрел на Виолу и добавил: — Если тебе непонятно — переспрашивай, я поищу слова попроще.

— Нет, — улыбнулась она, — все понятно. Забавно, что в русском многие красивые слова взяты из итальянского. Такой признак образованности, знаете?

— Но ты не училась, — уверенно сказал Виетти.

— Училась немного, уже здесь. Я теперь понимаю, отчего Ноа так нравится у вас бывать. У меня руки чешутся пересмотреть детские рисунки в саду и поискать символизм.

Лоренцо отмахнулся и покачал головой.

— Я учился большую часть жизни, и зачем? Все к черту. Собираю мгновения чужих жизней, чужой славы. Коллекции… Кому они нужны? — он вздохнул и снова раскашлялся, переждав приступ, продолжил: — Я понимаю, что после моей смерти они в лучшем случае пойдут с молотка, а ведь мои картины уже привыкли друг к другу. Это все равно, что разлучить влюбленных…

— Слушать вас — словно читать книгу, вы так красиво говорите, — Виола мечтательно улыбнулась, подперев рукой подбородок.

Лоренцо фыркнул.

— Я старик, у меня много времени, чтобы подумать. Могу целыми днями формулировать фразы, а после впечатлять прелестных дам.

— Это называется «лесть», хихикнула Виола, — такое слово я уже знаю.

— Напротив, это вы льстите мне, что пафосный дед может быть еще кому-то интересен.

Они помолчали. По парапету медленно полз гонимый ветром листик плюща.

— Ты думаешь о моем сыне, не так ли?

Виола кивнула, не видя смысла лукавить. Виетти откинулся на спинку кресла, глядя в неровно обрезанный кусок хмурого неба, пересеченный проводами.

— Я говорил с Массимо недавно. Это было… неплохо, — старик выдул аккуратное колечко дыма, оно выплыло за балюстраду и развеялось порывом ветра. — Наверное, мы оба, наконец, повзрослели.

— Нет ничего дороже детей, — вырвалось у Виолы.

Виетти не ответил. Докурил, обстоятельно выбил трубку.

— Пожалуй, да, — он поднял взгляд. — В любом случае, это единственное произведение, что я смог создать за свою жизнь. Несовершенное, но с этим остается только смириться… Хотя в кого бы ему быть совершенным? — старик хрипло рассмеялся и снова закашлялся.

У Виолы сжалось сердце. Но она смолчала, помятуя о вспышке раздражения Виетти в прошлый раз, когда она упомянула врача. Старики порой ведут себя как капризные дети, только вот способы убеждения, что можно применить к детям, в случае со взрослыми, к сожалению, не работают.

— Птенцы-то уже слетели, — после долгого молчания заметил старик. — Жалко.

— Почему? — удивилась Виола.

— Никто не чирикает на рассвете, не гадит на перила Франческе, ей больше нечему возмущаться, мне некого затыкать… во дворе слишком тихо, — вздохнул он.

— Не думала, что вы такой ценитель шума и гама, — прыснула Виола.

— Я к ним привык, — улыбнулся Лоренцо, — люди в моем возрасте бывают привязчивы. Эти пернатые проказники служили мне талисманом. Но ступай-ка домой, замерзла совсем, а я тут разболтался, старый дурак!

***

У переселенца нет связи с географической точкой. Его связь — не с местом, а со временем, поэтому чаще всего, вернувшись, он горько разочаровывается, не найдя того, что искал.

Словно перекатиполе, собирающее репьи, переселенец вбирает в себя обычаи, поверья, а главное — слова. Они изменяют родной язык: становится проще сказать «мивца» чем спотыкучая «скидка», «махсан» вместо длинного «кладовка», «меркатино» вместо простоватого «рынка», а ударение в полиции плавно переползает на вторую «и»^[2]. У каждого своя коллекция репьев, хотя есть и общие, по которым переселенцы безошибочно узнают прошедших тот же путь. Ругательства и ответы на вопрос «как дела» не вытравить вообще ничем. Диалект усложняется, впитывает исковерканные вездесущие англицизмы, на него наслаивается акцент.

В итоге образуется новая культура. Культура перелетных птиц, пронизанная тоской по несуществующему. Привычным напряжением, вызванным жизнью среди чужих, когда неожиданно услышанная в толпе родная речь заставляет вздрогнуть и лихорадочно искать взглядом ее источник. И это нельзя вылечить просто вернувшись на родину, потому что абсолютной родины — больше не существует. Никто из оседлых уже не сможет по-настоящему понять тебя, а место, где рожден, останется лишь кружком на карте.

Можно купить дом, попытаться влиться, даже какое-то время всерьез верить, что все получится. А потом снова ловить себя на размышлениях об отъезде — быть может, за горизонтом будет лучше? Может, наконец ощутишь то самое, утраченное и неуловимое чувство: «ты дома»?

Остается либо замкнуться и вечно оплакивать то, что ты — кусок от паззла, которого нет, либо смириться и найти в этом плюсы: широту мышления, готовность узнавать новое, умение объясняться с любым человеком без слов. Понять, что дом — не место и не время, дом это то, что ты носишь с собой, это ты сам. И хорошо, если удастся не только понять, но и принять. А принять придется, ибо сделанного уже не изменить, как перелетная птица не может обрезать себе крылья.

***

— Представляешь?! — Паола вихрем влетела в спальню, Виола лениво отложила книгу и вопросительно подняла глаза. — Велосипед исчез!

— Какой велосипед?

— Мой! — неистовствовала Паола, — старый! Кому мог понадобиться древний велосипед? У него и шины рассохлись уже, и краска потрескалась… Исчез вместе с гнездом!

Она села на стул у кровати, беспомощно уронив руки на колени.

— Думаешь, что кто-то его украл? — с улыбкой поинтересовалась Виола. — Влез во двор, поднялся по стене, перекусил проволоку, и…

— Да я понимаю! — вздохнула Паола. — Это так глупо, но куда еще он мог деться? Главное, никто ничего не видел! И гнездо…

— А гнездо-то тебе зачем?

— Нико хотел забрать его, Мартино все обещал достать, но забывал, и вот… Мы обошли весь двор, даже у синьоры Риччи спрашивали, не сдуло ли это гнездо ей на балкон, — поморщилась подруга. — Нико все утро рыдал, ты слышала?

— Нет, я спала допоздна, — зевнула Виола.

Из распахнутого окна раздался требовательный крик Анджело и Паола убежала. Виола покосилась на сваленные на стуле вещи. Подруга была так увлечена рассказом, что не заметила висящие футболки близнецов. Хорошо, ветер на улице дул приличный и запах краски совсем не ощущался.

Виола была в курсе приготовлений сюрприза для подруги, она возила мальчишек в строительный магазин и поклялась хранить тайну. Все трое с рассвета пропадали на крыше, Рашель Фаладжи тоже была в курсе подарка и предоставила друзьям огромную заляпанную краской клеенку, которой они застелили пол и матрас. Большого труда стоило исключить из круга осведомленных Ноа, но с помощью Джакомо и эта проблема решилась. Осталось последнее: вытянуть из дому Паолу на пару часов.

Рикардо ездил за покупками, а вернувшись, торжественно вручил жене два горшка с сиренево-белыми цветами, чуть не разрушив весь план старших сыновей. Паола заподозрила неладное, но именно поэтому без возражений согласилась поехать с Виолой прогуляться по магазинам, оставив Анджело с отцом.

По дороге домой Виола заехала к Джакомо, забрала дочь. Первым, что они увидели, выйдя на Ларго Монтебелло, был велосипед Паолы. Он ярко выделялся на фоне тростниковой стенки, которой обернули балкон, и рама, и шины, и спицы, и руль — все сияло яркой небесной краской. В задней и передней корзинках красовались купленные Рикардо горшки с цветами. Сам он с сыном на руках улыбался жене из окошка, оставленного в тростнике напротив балконного столика. Остальные адски воняющие краской участники сюрприза нашлись поглощающими бутерброды в гостиной Фаллани. Они еле успели все закрепить к приезду Паолы и еще не оттерли с рук голубые разводы.

— Птенчики вы мои! — вскричала растроганная Паола и бросилась обнимать всех подряд — мужа, сыновей, смеющегося Давида, Ноа и Виолу.

— Они выбросили мое гнездо, — насупленный Нико забрался на колени матери и уткнулся ей под мышку. — Теперь птички никогда не вернутся!

— Почему это не вернутся? — широко улыбнулся Рикардо и поманил Нико за собой.

Все высыпали на необыкновенно чистый и прибранный балкон. Только теперь Виола заметила аккуратный скворечник, притулившийся в самом углу парапета, над зарослями плюща внизу.

— Мы решили его не красить, — сказал Заро, — мало ли, вдруг воробьи не любят этот запах или им цвет не понравится.

— Но теперь они обязательно прилетят, — сказал Мартино, — следующей весной, — и потрепал наконец-то улыбнувшегося младшего брата по макушке.

***

Проходить каждый день мимо изделия собственных рук, преобразившего вид двора, было приятно. Хотя синьора Риччи все равно нашла к чему придраться: первые пару дней немного пахло краской. Видимо, в знак протеста синьора раскрыла на собственном балконе летний зонтик, установив его так, чтобы не видеть дерзко голубеющего велосипеда.

— Пойдем втроем, посидим в остерии у Джованни? — предложил Мартино в конце учебного дня. — Отметим наш выпускной, а то до школьного еще неделя.

— Не.

— Тогда в кафе. Граниту^[3] съедим.

— У тебя все мысли только о еде, — усмехнулся Давид. — Я сегодня выйду с Алато.

Мартино обиженно засопел, рывками застегивая рюкзак.

— Теперь-то тебе не нужно его пасти. Ты же маме сказал.

— При чем тут это?! — удивился Давид.

Мартино надел рюкзак, упер руки в бока и прищурился.

— Ага. Я понял. Это была такая красивая отмазка. «Ах он бедненький, бла-бла-бла!» Ты просто чувствуешь себя крутым рядом с ним! Да? Господи, это так тупо!

— Раз ты у нас умный, зачем тебе такой тупой друг как я?

Давид отвернулся и вышел из класса. Скатился по ступенькам, едва не подвернув ногу. Вот была бы потеха… Он шел быстрым шагом, пытаясь сбежать от преследующих его обидных слов. Надо было что-нибудь получше ответить… Но чего уж теперь.

Скрепленная планкой треснувшая дверь скрипела, когда Алессандро толкал ее ногой и хлопала, когда отпускал. Этот дом был самым высоким из всех, на чью крышу они залезали и стоял дальше от Ларго Монтебелло, за Рондо Ривелла^[4] с кисло пахнущими металлом перекрестиями трамвайных путей.

Давид подошел и встал рядом, слушая мерное хлопанье и стоны древней пружины. Задрал голову и увидел чьи-то руки, свесившиеся с крыши. Все парни были уже там, наверху.

— Пойдешь туда? — спросил Але.

Давид нерешительно переступил с ноги на ногу.

— А ты нет?

Алессандро продолжал терзать дверь.

— Знаешь, — внезапно сказал он, словно возобновляя прерванный разговор, — я вчера чуть не убил его.

— Кого? — тихо спросил Давид, глядя на профиль Але.

Тот последний раз пнул створку и обернулся, вынул сигарету, затянулся жадно.

— Фатлума. Албанский урод, к матери моей ходит. Часто.

Давид ждал продолжения, замерев. Алато смотрел в точку над его головой, делал такие большие паузы между фразами, что каждая из них казалась последней.

— Я выпил. Хотел еще. Пошел на кухню. Там он сидит. Начал приставать. Не хотел давать бутылку. А потом… Я вдруг понял, что у меня нож в руке.

Алато перевел взгляд на ошеломленного Давида.

— Я ее все равно потом открыть не смог, — надрывно хохотнул Але, — выбежал из дома и разбил о стену… Я не могу там быть, — хрипло сказал он. — И здесь не могу. Не хочу ничего… Давай уйдем? — внезапно оживился Алато, — Вдвоем, просто так погуляем. Помнишь, ты рассказывал про парк на берегу? Можем на трамвае поехать, или хочешь — я такси возьму, у меня деньги есть.

Але никогда не говорил так быстро и много, Давид не знал, радоваться или бояться. Он не успел ничего ответить, возбуждение Алато потухло так же мгновенно, как вспыхнуло, плечи поникли. Он повернулся и пошел по улице в сторону центра.

— Куда ты? — спросил Давид.

— Надо уладить одно дело, — остановился Алессандро. — Деньги отдать. И еще кое-что. Пойдешь со мной?

Давид мгновенно покрылся холодным потом от мысли, как все обернулось бы, поддайся Але своему порыву на счет такси и прогулки. Что сделали бы с ним тогда те люди, которым он должен отнести деньги? Придумали бы наказание страшнее пробитого черепа?

— Ладно, — кивнул Давид и, в последний раз бросив взгляд на темнеющую в небе крышу, пошел за Алато.

Он чувствовал себя взволнованным и даже счастливым, ведь Але впервые прямо дал понять, что ценит его больше других. И вот они гуляют вдвоем, хотя там на крыше есть парни и постарше и покруче.

— Слушай, а твой отец… он с вами живет? — вдруг спросил Алессандро.

— Нет, — удивился Давид. — Он на Украине, кажется.

— Ясно.

— А что?

— Ничего. Просто я видел твою мать, — Эспозито откашлялся и выбросил окурок. — Когда забирал Лауру. Она молодая… Почти как моя. У нее на руке было… ну… синяк, короче.

— Ой, да это мы упали дома, — прыснул Давид, — мама водяные пистолеты купила…

Он осекся, вспомнив, как Але отреагировал на подобный рассказ тогда, на парковке. Но тот не психовал, только ускорил шаг, достал телефон, глянул на время.

— Мне надо успеть в два места одновременно, — сказал Алато, когда они отошли довольно далеко от проспекта Маргариты. — Не поможешь?

— Как?

— Да просто надо отдать кое-что. Пакет. И забрать деньги.

Давид сглотнул. Але остановился и посмотрел на него. Давид открыл рот и закрыл, глядя ему в глаза.

— Мне очень надо, братишка. Справишься?

Давид смотрел на почти скрывшиеся проплешины шрамов на русой голове Але и молчал, не в силах принять решение.

— Ничего такого не надо делать. Просто отдать, — повторил Алато. — Ты не в теме, ты чист.

— Ладно, — наконец, сказал Давид. — Хорошо. Но это точно безопасно?

— Да точно, — улыбнулся Але. — Спасибо, друг, — он притянул Давида к себе, на миг прижал к плечу.

В фонарь над головой бились мотыльки. Давид стоял в условленном месте, на автобусной остановке. Он не верил, что и правда это делает. Плотный лежащий в рюкзаке пакет давил ему в поясницу. Сейчас прожжет ткань, выпадет на асфальт и его содержимое рассыплется, чем бы оно ни было… прямо на глазах людей, ждущих автобуса на обеих сторонах дороги.

От страха он еле дышал. Давид вдруг понял: об этом он никогда не сможет рассказать маме. В первый раз в жизни ему придется скрыть от нее нечто важное.

Он толком не знал кого или чего ждет. Але сказал расплывчато: «Поймешь сам», — и назвал место. Теперь люди уезжали один за другим, пока на остановке на противоположной стороне дороги не остался единственный человек. Давид нет-нет да и косился на него, стараясь держаться непринужденно, то и дело доставал телефон, глядя на время и совал его назад в карман, не запомнив ни одной цифры. Человек на остановке напротив все не уходил. Давид уже не мог заставить себя отвести от него взгляд. Все-таки он? Больше-то никого нет. А может, у Давида уже паранойя… Вот и мужчина стал коситься в ответ. Сейчас вызовет полицию.

В этот момент человек прямо взглянул на Давида и сделал жест, который при желании можно было истолковать как приглашение следовать за собой. Давид стиснул лямку рюкзака и перебежал ярко освещенную пустую дорогу, лихорадочно ища взглядом спину, исчезнувшую в полутьме проулка.

Человек впереди шел не оглядываясь, Давид на ватных ногах ковылял следом в полной уверенности, что ошибся. От напряжения дрожали не только колени, а каждая жилка. Если сейчас случится какой-то кошмар, то он даже убежать не сможет. Говорят, в экстренной ситуации человек обретает сверхсилу, а у Давида наоборот: он просто осел бы на землю, как куль с мукой, и все.

Мужчина зашел в подъезд, Давид выждал пяток секунд и шагнул за ним в узкую — едва протиснуться — дверь.

— Покажи.

— Что? — беззвучно спросил Давид.

— Товар покажи, — поднял бровь мужчина.

Давида затопило облегчение: он понял все верно. Но это мгновение утонуло в липком страхе и биении сердца, которое и не думало сбавлять темп. Давид, путаясь в завязках молнии, расстегнул сумку и отдал пакет. Отвел глаза, чтобы не видеть.

— Хорошо. Бери.

В руку легла пачка банкнот, которая показалась очень толстой, хотя на деле таковой, конечно, не была. Он попытался засунуть ее в карман. Снова хлопнула входная дверь. Давиду почему-то стало еще страшнее остаться одному в темноте и он вылетел из подъезда, сжимая в ладони никак не желающие втискиваться в джинсы деньги. Улица была пуста. Давид скомкал банкноты и запихал в рюкзак. Казалось, из всех окон наблюдают за ним… А может, он обронил несколько бумажек там, в подъезде? Но если он вернется назад, это будет выглядеть еще подозрительнее.

Мобильник в кармане зазвонил на всю улицу.

— Ну где ты там? Все нормально?

— Да, я иду.

Давид бежал и думал: больше никогда. Никогда. Если пронесет на этот раз, если все закончится хорошо, то больше никогда. Он молился и давал клятвы всем богам, только бы все было хорошо. И чтобы никто не узнал, особенно мама. Больше никогда.

Але пересчитал деньги, аккуратно расправил их.

— Все верно. Спасибо, брат. Бери, — он протянул ему часть.

Давид отчаянно замотал головой:

— Не надо.

Але пожал плечами, положил деньги в карман.

— Больше не проси о таком, — решился Давид.

— Да без проблем, — широко улыбнулся Алато. — Ты меня реально сегодня спас.

Давид не смог выжать ответной улыбки, на языке стояла горечь.

Мартино был прав.

Эта мысль будила другие — совсем уж стыдные. Не важно. Стыд и позор — не самое страшное, хотя раньше казалось именно так.

Мартино был прав.

Даже когда Алессандро сказал про нож — Давид почувствовал не столько страх, сколько болезненное возбуждение, словно от страшного момента фильма. Конечно — ведь все это происходило не с Давидом. Он не главный герой, а зритель, и может безопасно гулять по краю и наслаждаться острыми ощущениями. Зная, что не упадет, ведь у него, в отличие от Але, есть страховочный трос. Только вот неизвестно: почувствует ли он, если трос вдруг отцепится? Или осознает это уже в полете?