1

Мир сузился до боли, непрекращающейся боли. Тидан не видел ничего, не мог пошевелиться и почти не слышал – вернее, боль, что тянущейся пульсирующей массой заполнила голову, усиливалась от звуков, даже тихих, так что львёнок не мог понять и осознать, что именно он слышит.

Время замерло, не делясь больше ни на день, ни на ночь. Бастард был заперт в теле, вдруг подведшем и ставшим плахой, пыточной. Бывший принц не слышал своего дыхания, но осознавал, что это именно он орёт. Тидан просто не улавливал момента, когда сознание плыло и он отключался, когда под действием магии и лечебных зелий вновь возвращался.

Тело львёнка горело от постоянного жара, путая сознание ещё сильнее, размывая грань между кошмарами и ужасной реальностью. Иногда бастарду являлись чудовища в темноте, пришедшие за его душой, чтобы растерзать, уничтожить. Боль заставляла желать этого, желать смерти, но те брезговали и раз за разом исчезали.

Пять дней прошло, прежде чем магам удалось справиться с лихорадкой. Ещё через день бастарду привезли с самых дальних южных земель Сайвора сладкий сироп из цветков цха, прекрасно унимающий любую боль, но вызывающий привыкание очень быстро.

— Пить, — попросил Тидан, тихо, почти неслышно, опасаясь, что собственный голос вернёт невыносимую боль, та вновь взорвётся в черепе, сжигая саму возможность думать.

— Сейчас, маленький мой, — отозвался почти неслышно Эйхо, сжав ладонь сына.

Только вот Тидан не почувствовал этого прикосновения. Он жадно слизывал воду, что падала с влажного платка на губы, и всё никак не мог напиться.

— Папа, дай воды, кружку, — попросил бастард, с трудом сглатывая слюну.

— Не могу, нельзя. После сиропа цха ещё часа два пить нельзя, чтоб подействовал хорошо, — поцеловал в ту часть лба, что не была спрятана под повязкой, своего львёнка омега. — Прости, малыш. Как ты?

— Я ничего не вижу, — сообщил Тидан. — И ничего не чувствую.

— Это пройдёт… Ты жив, малыш, и это главное, — соврал Эйхо, понимая, что его сын слишком слаб, чтобы принять и пережить мысль, что возможно никогда не сможет больше ни видеть, ни ходить.

— Папочка, а что со мной случилось? — глухо спросил бастард, боясь ответа.

— На тебя напали, но сейчас ты уже в безопасности, — заверил омега, гладя по щеке и любуясь своим львёнком, наслаждаясь просто звуком его голоса, почти не веря, что снова слышит сына.

О том, что нашли его не сразу, что лужа крови, уже запёкшейся, испортилась так, что нашедший бастарда бета ещё наблевал на пороге комнаты, папа не собирался говорить Тидану. Наверняка львёнок бы умер, но в гостинице никого больше не было, дрова прогорели, печи и камины давно не грели комнаты. Холод помог остановить кровь, продержаться молодому крепкому альфе.

В ту ночь омега внезапно проснулся в пустой огромной постели и сел. Эйхо уже привык быть тенью в доме собственных родителей. Те словно не замечали сына, скользя безразличными взглядами. Время упрёков в бесполезности и никчёмности прошло, и теперь Эйхо из рода Яростных котов степи род просто не замечал. Словно это омега был виновен в том, что император редко звал его в постель и новых детей в браке так и не появилось. Ведь именно то, что Эйхо родил ему лишь одного сына, дало возможность альфе признать брак недействительным, выкинув супруга, словно сломанную, старую и ненужную вещь.

Никому, тем более родителям, Эйхо не посмел рассказать о своём самом сокровенном: он и правда любил мужа. Влюбился с первого взгляда и долгие годы по крупицам вытравливал из сердца яд этих никому не нужных чувств. Но, лишь оказавшись изгнанным из Ока Мира, омега смог вздохнуть полной грудью и… разлюбить. Правда вместо любви пришла холодная и не менее сильная ненависть. Эйхо прощал Амасту всё: жестокость, унижение, других мужей, но не предательство их единственного сына.

Иногда, совсем редко, но старый, почти изжитый в роду Яростных котов степи дар предвидения просыпался в омеге, и тот, как и многое другое, предпочитал держать это в тайне от родителей. Смотря невидящим взглядом в темноту своей спальни, Эйхо пытался дышать глубже, ровнее, понимая, что смерть, невидимый спутник каждой жизни, прошла рядом, задевая тем потусторонним холодом. Не его, сына. Омега понял, что нужно спешить, но вот, где его неугомонный львёнок и что ему грозит, понятия не имел.

Если бы Тидан всё ещё был принцем, возможным будущим императором, Эйхо просто поднял бы на ноги родителей, обратился к главе своего рода и те, не задавая вопросов, бросились бы искать юношу. Но львёнок больше не был принцем, он навсегда был обречён остаться львёнком, и никто, никогда не посмел бы назвать его львом. Львом мог быть только император.

Хотелось выть от собственной беспомощности, и всё же, Эйхо наскоро оделся, открыл окно и, обернувшись, спрыгнул вниз. Небольшой манул, размером с обычную домашнюю кошку, имел свои преимущества: его редко замечали и пролезть он мог там, где крупным котам было бы не пробраться.

В мире, где, прекратив быть мужем императора, Эйхо потерял всё, даже уважение рода и благосклонность родителей, у омеги, возможно, оставался лишь один союзник, располагающий достаточным количеством золота и слуг, чтобы помочь. Нет, разумеется, Тайный сыск тоже не позволил бы бастарду пропасть без вести, но… Эйхо хорошо знал своего львёнка и не был уверен, что хочет, чтобы хоть кто-то знал, что натворил и в какую ситуацию попал его сын. Не хотел омега давать Императору Сайвора, Амасту из рода Великих львов повода изгнать сына из Ока Мира вслед за самим Эйхо.

У надёжной двери богатого дома Эйхо обратился и постучал. Заспанный и оттого недовольный привратник открыл двери и посмотрел на омегу с явным непониманием.

— Передайте своему господину, что Эйхо из рода Яростных котов степи хочет с ним поговорить. Я знаю, что поздно, но дело срочное, — быстро выпалил омега, опасаясь, что если не скажет это сразу, то может и отступить, понимая всю нелепость и странность своей просьбы. И то, сколь мал шанс, что в этом доме омега ещё важен.

— Мой господин дал чёткие распоряжения: Вам всегда рады в этом доме, и он рад Вам в любое время, — кинул слуга. — Я отправлю мальчика разбудить господина…

Эйхо поднял полные слёз глаза к потолку, благодаря всех богов за длинную память демона.

2

В свои комнаты Ландан вернулся озадаченным и совсем не понимающим того, что происходит. В голове то и дело мелькали обрывки разговоров, отдельные фразы и реакции льва. Логичные, построенные на собственном опыте общения с бастардом, предположения рассыпались, словно сгоревший бумажный дом.

Тидан должен был жаждать мести, просто обязан! Избалованный львёнок из правящего рода не мог бы простить подобной дерзости, закрыть глаза на попытку убийства. Но северянин исключал саму возможность того, что император использовал собственного папу в попытке усыпить бдительность, втереться в доверие, просто чтобы потом сделать Ландану больнее. Кот искал, но не находил ни одной причины для этой встречи. Идя на обед, северянин рассчитывал, что его будут изящно и зло унижать, насмехаясь под вежливые улыбки, делать больно с безразличными или даже участливыми лицами.

Но нет. Все ошибки в этикете и поведении просто «не замечались», даже когда от волнения вместо ножа для масла Ландан взял нож для мяса. Промах, граничащий с оскорблением, допущенный с вином, не вызвал ни одной неприятной ремарки. Эйхо словно изучал северянина, не пряча интерес, но был при этом до мурашек, до вставших дыбом волос на затылке, дружелюбен. Словно папа самого императора Сайвора пытался понравиться коту из мелкого, бедного, провинциального рода, забытого и оборотнями, и богами. И Тидан, которого бесил просто внешний вид Ландана, голос северянина, сам факт существования того, был спокоен. Великий лев словно пытался игнорировать пропасть между ними.

Если всё это было притворством и шло по плану, то Эйхо и его сын были не только самыми коварными существами, коих видел Ландан, но и гениальными актёрами, достойными играть в лучшей труппе империи.

Мысли, хаотичные, невероятные, страшные, внушающие напрасную надежду на то, что он сможет вернуться, вновь увидеть Северные Ворота, заставили стены давить на северянина. Коту казалось, что тут душно, несмотря на открытое окно, а комната, огромная, как главный холл его родового поместья, стремительно сужается, грозя раздавить Ландана, словно спелую ягоду.

Скинув сюртук прямо на пол своей гостиной, северянин обернулся, и барс, крадясь, стараясь остаться незаметным, на полусогнутых лапах прокрался к окну. Точный и длинный прыжок – и непропорционально широкие лапы, что позволяли ему не проваливаться в снег, коснулись покатой крыши беседки, увитой побегами винограда, ещё почти голыми. Ландан даже облизнулся, почуяв слегка кисловатый запах молодых и нежных листьев винограда. Северянину лишь изредка доводилось пробовать далму: северное лето было слишком холодным и коротким, чтобы выращивать виноград, но само блюдо нравилось настолько, что даже вид и запах листьев казались соблазнительными.

Зажмурившись, прижав уши к голове, барс потянулся и осторожно сорвал зелень, принявшись с задумчивой мордой жевать. Сырой лист, да ещё съеденный в звериной ипостаси, горчил и не был вкусным, но Ландан жевал, вспоминая, как, сидя с отцом, они ели далму, споря о том, кто быстрее завтра словит первую птицу.

Сосредоточившись на объедании листиков, барс не сразу уловил тихий скрип песка под подошвой, но успел прижаться к крыше беседки, затаиться, надеясь, что его светлую шкуру не заметят на фоне светлой краски. Оборотень – стражник, судя по форме – и правда не увидел или не обратил внимание и прошёл мимо, но момент был безвозвратно разрушен. Тихо и недовольно фыркнув в усы, барс спрыгнул на траву, а затем побежал к ближайшим кустам.

Никто Ландана не преследовал, добычи тоже не было видно, но было приятно просто нестись в полную силу, так, чтобы лапы едва касались земли, а дыхание обжигало лёгкие.

Тидан прижался лбом к стеклу, даже прищурился, пытаясь рассмотреть, за кем или от кого бегает его жених. Но никого не было. Барс вёл себя более чем странно: вначале ел листья, сбежав из комнат через окно, а не выйдя через двери, теперь вот бегал, меняя направление неожиданно и непредсказуемо. Понаблюдав за этой вакханалией ещё минут десять, император не выдержал.

Выйдя в сад, он сразу обернулся, и лев, слегка хромающий, неспешно, почти крадучись, направился к тому месту, где в последний раз видел барса.

Столкнулись они резко, и северянин зашипел, испугавшись больше самой неожиданной встречи, чем того, кого он встретил. Огромный лев с густой светлой гривой и шрамом на морде остановился и опустился, прижавшись брюхом к траве, словно испуганный котёнок или тот, кто готов признать своё поражение. Ландан отступил на пару шагов, растерянный таким поведением более крупного хищника, тем более альфы, и вновь низко зарычал, резко виляя длинным хвостом, ударяя им себя по бокам. Шерсть на загривке сама собой стала дыбом, всё звериное нутро кричало, что со львом не справиться и надо бежать. Северянин же упорно стоял, зло и настойчиво рыча. Лев поднялся, прижав хвост к задней левой лапе, и принялся отступать. Барс же медленно наступал, словно просто прогонял чужого альфу со своей территории.

Оба хищника были напряжены, не отрывали взглядов друг от друга. Только если звериные инстинкты Ландана требовали уступить, сбежать, спасать себя, то зверь Тидана сетовал на рычание пары, признавая право другого, более слабого альфы, рычать и прогонять себя. Так лев отступал бы лишь повинуясь своему омеге или играя с львёнком. Это было неправильно, невероятно, и всё же зверь внутри императора был доволен поведением своей двуногой половины.

Огромная лобастая морда была опущена, Тидан отступал, норовя всё время опуститься на брюхо, умилостивить своего серебристого противника, уговорить языком тела, подчинением, позволить остаться рядом, чтобы начать игру, наладить связь. До дрожи хотелось прикоснуться к пятнистому густому меху, чтобы вобрать запах с этой восхитительной шкуры. Потереться мордой о морду, оставляя на Ландане свой запах, чтобы пометить своё и защитить.

В сторону Ландан рванул неожиданно и без предупреждения. Императору потребовалась вся выдержка, чтобы не дать льву рвануть следом, начать преследовать. Тидан был доволен собой и этой встречей. Ведь чем чаще и резче выпускает когти его жених, тем быстрее заметит, что всё изменилось и лев больше не представляет опасности. Тидану хотелось заслужить если не любовь, то хотя бы доверие, а может, и прощение, но в последнее император верил слабо. Он сам бы не смог простить и забыть подобное – наверное, никто бы не смог.