До чего беспечно всё начиналось, на душевном подъёме и желании творить, изучать, исследовать, словно ребёнок, которого впустили в магазин сладостей. Станция казалась воплощением того самого сокровенного, идеального, что мы со старшим братом так долго лелеяли, взращивая в своих разумах. Утопической картинкой из ярких детских снов. Жаль, но она стала лишь идеальной золотой клеткой.
Как же легко было меня одурачить, и мне казалось, будто это именно то, чего я на самом деле желаю. И так просто оказалось это получить. Не пришло тогда в голову, что я — часть чьего-то плана, чётко продуманной схемы. Чьего же? Екатерины, которая, чёрт с ней, была движима личными мотивами, а после стала метаться меж двух огней? Алекса, который некогда казался самым близким и понимающим в мире человеком, но не сумел надолго сохранить этого впечатления? Родных отца и матери, не усомнившихся в своей правоте, когда пришлось приказать избавиться от нас? Любой ценой уничтожить рассадник тифонской заразы, прежде чем та доберётся до Земли…
И почему вечно достаётся именно мне?
Да, ошибок на моём счету немало, пусть теперь я и не помню каждую. Закрыть глаза на зарождающийся на станции скрытый бунт. Согласиться на эксперименты, не просчитав полностью, к чему они могут привести. А после позволить себе потерять надежду, когда всё вышло из-под контроля. Какая из этих ошибок стала фатальной? Я никогда не узнаю, впрочем, возможно, что и все они вместе.
О, как же просто оказалось меня обдурить, и всё, что блестит, мнилось золотом, совсем как щёгольская обшивка ‘Талоса’, сверкающая обманка, отвлекающая от главного. Крайне опасно бывает вот так обмануться, об этом могли бы рассказать мотыльки, летящие на пламя в вечерней мгле. За наивную очарованность им приходится платить жизнью.
Вот и мне пришлось многим поплатиться. Чьим-то доверием, уважением, непрошеными нежными чувствами — мне тогда казалось, что это естественная плата за стремление двигаться вперёд, ни на секунду не останавливаясь. Вот только позже пришлось вспомнить об этих авансах. И тогда пришлось расплачиваться уже мне лично, а цена возросла до моей собственной семьи, человечности… жизни.
Но теперь за мной нет долга. Больше нет, выплачен с лихвой. Ради этого пришлось с головой погрузиться во всю эту грязь, буквально позволить аду обрушиться на меня… и пришлось пережить всё это. Хотя определение не совсем верное. Уже сложно сказать, какая часть меня действительно дожила до исхода этих событий.
Все мы умираем порознь, в одиночестве.
Но тебе мало и всего этого, я чувствую. Я слышу твой зов, хотя не хочу этого. Ощущаю твой голод и твои мысли, не менее спутанные, чем мои. Но я не отдам контроль тебе, больше тебя не выпущу. Прячься, уползай на задворки сознания, где отсиживаешься в тёмных уголках. Уходи по-хорошему, уходи навсегда, я не твоя добыча.
Я — человек, и пока мои руки выглядят человеческими, пока они держат увесистый разводной ключ, обманчиво красивый мамин ‘Маркграф’ или тянутся к ещё чьей-то тёплой и живой руке — тебе не удастся обрести надо мной власть.
Я больше не боюсь тебя.
Не проси, не уговаривай, не пытайся соблазнить помощью. После всего, что мне пришлось увидеть и сделать, я не верю в то, что ты можешь что-то исправить. Чем теперь ты можешь помочь мне? Тебе нечего мне предложить.
Чем теперь ты можешь помочь мне, когда всё уничтожено из-за тебя (меня?), твоими (моими?) руками, твоими (моими?) разрушительными мыслями?
Чем теперь ты можешь помочь, когда всё, что у меня было, утрачено навсегда, начиная от семьи и заканчивая родным домом, плывущим в холодной тишине, из лазурного шара ставшим золотым клубком...
Заглуши свой зов, свои невыносимо громкие вопли, звучащие лишь в моей голове. Заткнись. Спрячься.
Тебе нечего больше разрушать.
Мне нечего больше разрушать...