Вода. Начало всего сущего, бесценная, необходимая. Всё начинается в ней — а для кого-то в ней и заканчивается.
Величественная и мрачная глубина, поверхность которой то и дело подёргивается серебристой филигранью ряби — то ли от ветра, то ли от тоскливых песен левиафанов далеко под ней.
У каждого разное отношение к океану — как и у него к людям.
***
Тени с длинными хвостами и широкими плавниками беззвучно скользят под толщей воды. Они громадны и по природе своей неукротимы, эти существа, и Самуэлю это прекрасно известно. Как и то, что опасны они лишь потому, что борются за свою жизнь: не они вторглись в чужую стихию, в отличие от человека.
Не старый тогда ещё моряк размышляет об этом, стараясь не заглядывать в огромный глаз морского существа, захваченного китобойным судном, влекомого против воли к берегу. Человек — венец развития, покоритель всего сущего? Стоит ли это боли, плещущейся в этом ониксово-чёрном (как у него, потустороннего наблюдателя) взгляде, стоит ли это того, чтобы всё богатство даров океана всё равно оседало у одних и тех же людей, а остальные коротали свой век не лучше, чем эти самые исполинские киты, из которых живьём тянут необходимую целым городам ворвань?
Он не знает.
Самуэль Бечворт, щурясь от ветра, глядит на затянутый дымом заводов и фабрик горизонт и нервно сплёвывает за борт. Он достиг своей цели, уйдя в море, но мысли его, кажется, с тех пор стали лишь тяжелее.
***
Остались позади три острова Империи, и Гристоль уже совсем близко. Гристоль, ставший Корво практически родным. Совсем родным — после рождения Эмили.
Однако почему-то последние дни путешествия, по мере приближения к столице, к любимой, к своей семье, лорда-защитника одолевают всё более мрачные помыслы. В снах он видит лишь тьму, в снах его преследует детский плач и горестные вздохи левиафанов.
Он хочет скорее ступить на сушу, особенно после того, как в очередном сне ему чудится, будто с ним говорит сам океан — стонами китов, шёпотом волн, беззвучным криком безмерной боли.
Почему этого не было в прошлое путешествие? Он был тогда юн и восприимчив, он страшно волновался, даже страдал морской болезнью первые дни с непривычки: ему доводилось ходить прежде на судах, но совсем малых и не на такие громадные расстояния.
Конечно, сейчас состояние столичного острова плачевное в связи с эпидемией, однако можно принять меры, пока не появится лекарство: пусть готового рецепта не нашлось, но Корво везёт для Соколова наработки, собранные в нескольких институтах Империи, в том числе и записи из Аддермира, известнейшего научного центра его родного Серконоса. А значит, они справятся с чумой, пусть и будут потери. А у самого Корво всё ещё есть те, кто для него дороже всех богатств, которые может даровать океан.
Вот только почему в утро своего досрочного прибытия на Гристоль он просыпается в холодном поту от кошмара, в котором чернильной темноты Бездна поглощает всю Империю, в то время как он беспомощно наблюдает?
***
Дауд не любит океан — тот сыграл немалую роль в его жизни, начать хотя бы с его рождения , однако убийце всё равно тяжело находиться возле открытой воды. В Дануолле было легче: Ренхевен пусть и полноводна, но зажата в объятиях берегов, ощетинившихся металлом, отравлена сбросами фабрик, укрощена и подчинена людьми. Она пресная, и в ней почти не звучит голос Бездны.
Но теперь он вынужден впервые за десятки лет вновь столкнуться с водным пространством — громадным, величественным, настоящим живым океаном, не чета обмелевшему заливу Дануолла и даже лазурной бухте Карнаки.
Спасибо горькому, как океанская вода, милосердию опального лорда-защитника. Спасибо дурочке Билли, глупостью своей ослабившей банду настолько, что уже не оставалось смысла даже пытаться её сохранить.
И теперь ему кажется, будто здесь, на открытой воде, черноглазый божок — единственный, кто всё ещё не оставил его, — потешается над ним каждый миг. Издевается брызгами волн, смеётся шёпотом пенных барашков, с шипением тающих при ударах о борта сухогруза — одного из немногих судов, капитан которого решился нарушить карантинный режим и на свой риск отправился на Серконос.
Ты слаб, Дауд, ты стар, ты оплошал, оплошал, оплош…
С очередным плшшш высокая волна добирается через борт брызгами до его сигареты, и асассин в невольной отставке морщится, выбрасывая мгновенно промокший бычок в жадный лазурный зев океана.
— Подавись, черноглазый.
Уходит под навес, нервно комкая в пальцах свежую сигарету, а волны вокруг самозабвенно шепчут: убийца, убийца, убийца…
***
Путешествия по воде всегда давались Каллисте Карноу непросто, так что она старалась избегать их по возможности. Однако на этот раз не вышло, и она скрепя сердце поднимается на борт, с тоской глядя на город, который приходится оставить на время.
Где-то там, за каменными стенами, её воспитанница, уже совсем взрослая, сбилась с ног от стараний не только снова поставить Империю на ноги, но и приумножить её благополучие. Неудивительно, что у неё не нашлось минутки проводить свою гувернантку в поездку.
Каллиста и не обижается. Разве что грустит самую капельку.
А дальше тянутся мучительные деньки: головокружение от качки не оставляет её, как и банальная морская болезнь, всегда портившая ей такие путешествия. Хотя, возможно, Каллисту мутит от одного только осознания, сколько ещё дней придётся провести на этой шаткой палубе, уплывающей из-под ног.
Однако когда начинает подниматься шторм, вдруг становится легче, несмотря на качку — вероятно, от свежего ветра. В резкое затишье Каллиста впервые за всю жизнь чувствует себя хорошо на корабле. Улыбнувшись потемневшим волнам, вспоминает вдруг, как когда-то давно, в кругу заговорщиков в пабе "Пёсья Яма" поделилась своей проблемой насчёт морских путешествий. Лодочник Самуэль подсказал ей в ответ, мол, может, не стоит и вовсе выбираться на кораблях куда-либо: не любит её океан. Лорд-защитник тогда ещё глянул на него так долго и внимательно, — это Каллиста запомнила хорошо, хотя не придавала прежде значения. Теперь же вот отчего-то вспомнила.
А может, действительно не любит, — успевает подумать она, укрывшись в каюте за пару мгновений до того, как исполинская волна накрывает судно, переворачивая его и круша обшивку.
***
Бухта Карнаки сияет в солнечных лучах, захлёбывается аквамарином водного зеркала и золотом его оправы из гор и пляжей. Приём подозрительно радушный, однако свергнутую Императрицу этим обмануть непросто: Эмили Аттано, разыскиваемая преступница, с прищуром осматривает окрестности по мере приближения их с Меган катера к берегу и сильнее надвигает шёлковый платок на нижнюю половину лица. Отчасти — в целях маскировки, но не в меньшей мере и чтобы хоть немного перебить наплывающее с доков облако не самых приятных ароматов. Соль едва ли спасает от запахов свежей и застарелой крови, разложения… Обыкновенные портовые запахи — однако в то же время и наглядная демонстрация того, что Жемчужина Юга действительно гниёт изнутри.
Эмили резко оборачивается, когда совсем недалеко за её спиной ударяет плашмя широким хвостом по воде кит — ещё достаточно молодой, судя по размеру торопливо скрывающегося в волнах тела. И как не боится заплывать так глубоко в залив, когда на берегу испускает кровь в воду ещё свежая туша его собрата?
Бриллиантовые капли так заманчиво искрятся, отлетая от борта катерка, что Эмили не отказывает себе в удовольствии опустить туда руку, подставляя растопыренные пальцы потоку, чтобы поднять ещё больше брызг в россыпи крошечных радуг. День яркий и приветливый, однако ни это, ни такое малое дурачество не вызывает даже проблеска детского восторга в душе.
Юная Колдуин поворачивает ладонь тыльной стороной наверх и мгновенно мрачнеет при виде изящной метки, по-паучьи ловко умостившейся поверх сплетения сосудов. Юноша из Бездны говорил, что у неё есть выбор, однако оба они понимали, что это лишь формальность. Она отчаянная, конечно, но не до такой степени, чтобы бросаться очертя голову в пекло, когда ей предлагают такую могущественную помощь. Однако это вынужденное согласие царапает по душе, заставляя задуматься, какова на деле выгода второй стороны…
По мере приближения к берегу Меган заглушает мотор лодки, и Эмили убирает руку на свои колени, стряхнув в воду ставшие рубиновыми от китовьей крови — она не заметила, когда они подошли так близко к докам бойни, — капли. Нервно стискивает рукоять отцовского меча, впервые за очень долгое время оставляя на нём солёные красноватые разводы.
Увидит ли этот клинок больше крови, чем некогда в руках его прежнего владельца?
***
Вода коварна и таинственна. Способна освежать, давая прохладу — и убивать, закручиваясь жестоким водоворотом. Успокаивать — и пугать. Дарить надежду, толкая к новым берегам — и лишать её же, передумав посреди пути, над глубокой впадиной, откуда не выбраться. Становиться спасением от жажды — и горьким, разъедающим горло ядом.
Стихия вечно юного мёртвого бога.
"Словно песок сквозь пальцы", — так говорят о чём-то быстротечном, но гораздо живее сравнение течения времени именно с водой. Той, что оставляет на руках обманчивый след, который, однако, мгновенно испаряется.
Кто бы ни столкнулся с силой океана, равнодушным он не остаётся. Великий, крушащий целые флотилии и ластящийся к рукам на диких пляжах, он таит в себе силу куда более значительную, нежели только физическая мощь стихии.
Прячутся в глубинах киты, заходясь в мучительной последней песни, загадочно улыбается левиафанье божество, жертвенное дитя, источающее неземную силу заместо сияющей ворвани. А океан... Океан остаётся вечен со своими мрачными тайнами, как бы ни старался человек разорить его в жадном порыве обладать всем миром.
Мало кому ведь известны его истинные пределы.