На работе Макс старался вести себя как обычно: был доброжелателен, улыбался, шутил. Шутки выходили слегка натянутыми, а улыбки - заученными, но коллеги из вежливости ничего не замечали. Макс знал это. Он ощущал себя анатомическим манекеном с вываливающимися пластиковыми внутренностями, но упорно продолжал этот кукольный театр. Потому что для скорби обществом негласно отведен не слишком долгий срок, после которого полагается жить дальше. Дамы, десятилетиями скрывающиеся за траурной вуалью, остались в далёком прошлом, а Макс ко всему прочему и дамой не был.
Прошло полгода, как он в последний раз видел свою девушку. Живой. Они были вместе меньше, чем он теперь был без неё, собирались отпраздновать эти самые полгода - дурацкая женская прихоть, думал он, вечно придумывать какие-то даты, ну понятно ещё годовщина, но шесть месяцев - это же ни в какие ворота, вот возьму-ка и позову её замуж для пущей торжественности, пусть удивляется, ахает, пусть даже в обморок падает, я поймаю... Не успел поймать. Даже не видел, как она падала, отброшенная потерявшим управление автомобилем, опоздал и тут, только и видел дикие глаза водителя, уезжающую "скорую", кровь и шапку - розовую, с помпоном, её, Маринкину шапку, отлетевшую в сторону вместе с душой.
Полгода. Как оказалось, достаточный срок, чтобы влюбиться, и совершенно недостаточный, чтобы перестать ощущать как в грудину вколачиваются гвозди, не меньше сотки, особенно при виде её вещей, то и дело попадающихся при очередной генеральной уборке, как будто она специально распихивала по всем углам свои помады, фотографии, записки и серёжки, ей-богу, специально, даже за холодильник что-то умудрилась уронить...
На работе Макс ещё держался, а дома начинал сходить с ума. Хорошо хоть пить не начал, думал он, закуривая вторую сигарету, курить вот стал снова, это да, ей бы не понравилось, она запах сигарет терпеть не могла, прости, Маринка, но ты же знаешь, я не могу по-другому, мне снова пялиться полночи в потолок, а утром идти и улыбаться им всем, потому что нельзя мне придти, швырять кружки в стену и рыдать, или вообще не приходить, недозволено это тридцатилетним быкам, это маленьким Юпитерам только позволяется, поэтому я закурю ещё одну и, пожалуй, ещё, потом долго буду чистить зубы и грызть ментоловые леденцы, а ты отвернись, Маринка, как будто не видела ничего, хорошо?
- Сосед, не поделишься огоньком? - Макс вздрогнул, огляделся. Парень на соседнем балконе пару раз щёлкнул своей зажигалкой для наглядности - смотри, сдохла совсем, да как неудачно. Балконы в доме располагались впритык, и Максу не составило труда одолжить соседу свою зиппо. Тот закурил, кивком поблагодарил, протянул зажигалку обратно и уставился на Макса:
- Мужик, ты чего?
Макс смотрел вниз и немного вбок, на бетонное балконное ограждение. Свет фонарей выхватил полустёршиеся белые буквы на сером:
"Вот ты опять куришь, а я тебя всё равно люблю."
Почерк Маринки Макс узнал сразу, и к горлу подкатил ком, в глазах предательски поплыло.
- Сосед, ты в порядке? Эй?
- В порядке, - глухо ответил Макс, пытаясь удержать слёзы в глазницах. Обычно получалось, но в этот раз что-то подвело.
- Случилось чего?
- Случилось.
Макс всхлипнул и расплакался, как маленький Юпитер, в мясо разбивший коленки. Парень на соседнем балконе ждал, пока он немного успокоится, потом присел и тихо спросил:
- Расскажешь?
И Макс неожиданно рассказал. И то, как было хорошо, и то, как стало плохо, и то, что у него нет права на это плохо, а чёртово плохо никак не уходит и уходить не собирается, а все стараются его отвлечь и развеселить, заставить жить дальше, бегом-бегом, трусцой по дороге жизни, а у него в груди день и ночь стучит молоток, мерно заколачивая гвозди...
Парень слушал внимательно, не перебивая, не подбадривая и не утешая. После они сидели некоторое время в тишине, и Макс чувствовал себя дураком, тридцатилетним быком, пойманным на детской площадке, а потом парень заговорил.
- Знаешь, - сказал он, - когда люди ломают руку или ногу, им накладывают гипс, а если, допустим рёбра, то хотя бы накладывают тугую повязку. И рекомендуют покой, ещё и лёд, бывает, прикладывают поначалу, чтобы опухоль спала. Если бы ты сломал ногу, ты ходил бы в гипсе до тех пор, пока кости не страстутся правильно и крепко, пока не вытащат всякие титановые штыри и ты не будешь здоров. И уж точно не пытался бы танцевать чечётку. Когда ломается душа, ей тоже нужны лёд на опухоль, гипс и покой. Так что не пытайся танцевать, сосед. У тебя есть право на горе, сколько бы оно ни длилось. Воспользуйся им и позволь себе болеть и выздоравливать.
Парень говорил что-то ещё, и Макс с удивлением понял, что ему стало легче. Он не знал от чего - вовремя сказанных слов или простой и тупой возможности выплакаться и выговориться. Он выбросил давно погасшую сигарету, встал, пробормотал что-то неловко вежливое-признательное и отправился спать, а на следующий день никому не улыбался заученно и не делал вида, что он весел и жизнерадостен, а фотография Маринки на его столе отбивала вопросы у любопытных и претензии у вежливых.
Соседа Макс больше никогда не видел, и не был уверен, что тот ему не приснился - смежная квартира казалась вообще нежилой. Только и видел тогда, следующим утром, выходящих из неё парня и девушку - совсем других и, наверняка, тоже привидевшихся от недосыпа и горя.