Холодно. Немеют пальцы в истрёпанных старых перчатках — на одной петли распустились, и потерялась резинка, так что эта перчатка вечно сползает с руки. Впрочем, и под трикотажем на тонких, но сильных пальцах остаются багровые следы от тетивы лука, и заживают на морозе они плохо.
Но её мозоли и царапины ничто по сравнению с ранением Джоэла.
Элли перетягивает тетиву перед очередной вылазкой, чтобы не подвела на охоте, и старается хотя бы немного не думать об остальных проблемах, кроме слабого лука. О том, что скоро в округе больше нельзя будет добыть еды и придётся перемещаться, а значит, перевозить раненого. Об усиливающихся морозах и метелях почти каждую ночь.
О том, что Джоэл умирает и с новой охоты она может вернуться к уже остывшему телу.
Девочка жмурится — мороз колет глаза, — и стискивает лук в руке, а другой прячет в карман любимый ножик. Почему-то кажется, что не будь на её совести раненого товарища — а как ещё его называть? напарник? покровитель? отец? — и Элли бы уже давно сдалась, легла в сугроб и тихо уснула, не заботясь больше ни о чём на свете. Говорят, от холода умирать совсем не больно. Просто засыпаешь, и всё…
Но Джоэл всё ещё дышит — прерывисто, хрипло, ни разу не придя в сознание, — а значит, он должен выкарабкаться. А Элли обязана ему в этом помочь.
Ты мне ещё споёшь!..
Выбираясь из ангара и стараясь негромко опустить за собой роллетную дверь, Элли шмыгает носом и ёжится, поправляя на себе куртку. Нельзя расклеиваться. Джоэл не позволил бы себе такого.
Лучше подумать о том, что будет дальше. Он обещал научить её играть на гитаре: шагая по снегу и выдыхая лёгкий пар, Элли не может сдержать улыбки, представляя, как он терпеливо учит её правильно держать инструмент и брать аккорды, как он улыбается, когда у неё получаются первые звенящие баррэ. Ей даже не нужно представлять, когда и где это будет, до встречи с Цикадами или после. Просто будет, и всё. Может быть, после долгих уговоров Джоэл даже споёт — голос у него низкий и бархатистый, и Элли уже практически слышит, как он смущённо прочищает горло и заводит какой-нибудь поначалу негромкий напев. Она не будет пытаться вторить ему своим слабым цыплячьим голоском. Будет просто слушать.
Хотя, отмечает про себя девочка, вернувшись через некоторое время в ангар, она бы охотно послушала его рассказы о прошлом. О мире до эпидемии, который кажется таким чудным и нереальным теперь, а ведь для кого-то он был обыденной реальностью. Комиксы, фильмы, фургончики с мороженым… Машины для приготовления кофе. Если бы можно было достать где-то этот странный ароматный продукт, по которому Джоэл скучает, она бы притащила ему хоть целый мешок. Возможно, даже попыталась бы сварить сама, но наверняка бы испортила… А был бы хороший подарок ко дню рождения.
Губы Элли сжимаются в жёстком изгибе. Он не отмечает дня рождения. И подарков, наверное, не принимает, хотя последний, полученный двадцать лет назад, носит с собой до сих пор. Наручные часы, навсегда остановившиеся, бесполезные, с которыми он никогда не расстаётся. Вот они, по сей миг на его запястье, чернеют застывшим в безвременье циферблатом.
Мария упоминала кое-что, даже отдала фотографию, но Элли почему-то хочет услышать всё сама. Если, конечно, так будет нужно, если он сам захочет рассказать ей о своей катастрофе. Если упрямый, замкнутый, мрачный Джоэл посчитает необходимым поделиться своим горем и снедающим его вот уже двадцать лет пустым отчаянием с девочкой, которая вроде бы ничего не должна для него значить.
У неё за спиной своё горе, не меньшее, ведь с каждым без исключения выжившим случалось нечто похожее. Все они теряли, ничего не обретая взамен. И трудно теперь быть непредвзятым и милосердным, когда лишился того, чего лишаться было никак нельзя, когда от воспоминаний в груди тяжело, будто там полно холодного свинца. Особенно страшно и горько вменять себе вину за произошедшее, хотя это не изменит уже ничего. Страшнее, чем быть виноватым — считать себя таковым.
Руки Элли предательски трясутся, когда она вводит лекарство и накладывает шов на страшную рану, на которую и смотреть-то дурно. Чтобы успокоиться, она упрямо стискивает зубы и на миг снова проваливается в болезненные, но столь необходимые ей мечтания.
У неё всё получится, и месяцы спустя они будут сидеть где-нибудь вместе с Томми и Марией и вспоминать весь этот ледяной ад как всего лишь дурной сон. Обязательно будут. И, может быть, глупая маленькая Элли, которой даром не нужен этот чёртов иммунитет против кордицепса, окажется достаточно важна для упёртого скрытного Джоэла, чтобы он доверил ей самое ценное — свою боль.
Он ничего не бережёт так, как своё горе, свои воспоминания, эту свою единственную слабость. Иногда он кажется Элли таким пугающе бесчеловечным — и не сразу она вспоминает, что послужило причиной для этого. Но ведь Джоэл всё ещё живой, пусть и пытается двадцать лет убедиться в обратном. Всё ещё живой он и здесь, лёжа в беспамятстве под крышей ангара в этих забытых бессердечным богом заснеженных землях. Элли спит плохо от беспокойства и холода — все одеяла оставлены для мучающегося в горячке "пациента", и она лишь придвигается к нему спиной, чтобы получать хоть немного тепла, — но каждый раз просыпаясь ночью от обострённой сном тревоги, она слышит рваный ритм его дыхания и снова с облегчением смыкает веки. Жив.
Последующее не хочется и вспоминать. Особенно события зимы. Элли порой до сих пор просыпается от кошмаров, в которых её окружает треск огня и хруст битой посуды под ногами и никак не получается отделаться от липких, мерзких прикосновений, от тяжёлого жаркого дыхания на лице. Задыхаясь, она распахивает глаза, выныривая из толщи сна в звенящую ночную тишину, пялится недолго в темноту, а после поджимает колени к груди, сворачиваясь клубочком, отгоняя от себя плоды безжалостной памяти. Насильно напоминает себе об ином. Об объятиях, в которых ей больше не было и никогда не будет страшно, о нескрываемой нежности и искреннем беспокойстве за неё в этом его "Элли, солнышко". Только это согревает и помогает снова уснуть.
И она знает, что Джоэл солгал ей однажды. Тогда, сказав, что Цикады отпустили их. Знает, что они ни за что не расстались бы с таким экземпляром, даже окажись он в итоге бесполезным, и хоть растащили бы её на кусочки, если бы это пролило свет на болезнь.
И ещё девочка знает, кто единственный в этом проклятом мире смотрит на неё не как на диковину, годящуюся лишь для изучения в лаборатории.
Постепенно затягиваются раны, и проявляется всё больше седины в жёстких волосах. Элли знает, что жестокое время не лечит, а чужие ошибки не могут чему-то научить. И что её собственный, не самый богатый жизненный опыт наверняка может показаться бесполезным для человека, который пережил гораздо больше, чем она, хотя бы из-за разницы в возрасте, хоть с этим можно и поспорить.
И всё же она верит, что есть что-то, способное приглушить боль и слегка сгладить душевные шрамы. Что она способна помочь с этим одному очень важному для неё человеку.
И в нужное, правильное время он приходит к ней с этим. Смущаясь и ероша собственные волосы, бессонной ночью он просит Элли просто выслушать его, потому что нет больше сил носить в себе всё это в одиночку. Потому что тяжело дышать, потому что тянет под рёбрами, потому что злополучные часы будто вот-вот оживут и пойдут в обратную сторону.
Элли не знает, сможет ли найти подходящие слова для поддержки или сочувствия, но осознаёт, что это ему и не нужно. Уже не нужно. Так что она, сонно жмурясь, садится рядом, накрывает его широкую ладонь своей и просто обещает ему, что будет внимательно слушать.
И Джоэл рассказывает ей о своей катастрофе.