Светлячки

Светлячки. Хрупкие, вызывающие трепетное восхищение творения природы, живые движущиеся созвездия в густой, обволакивающей ночи. Крохотные огоньки, вселяющие надежду даже в самой непроглядной тьме.

Они всегда обитали в саду при Башне. Появлялись тёплыми летними ночами, добавляя уюта и тайным свиданиям, где полушёпотом произносились глупые клятвы, и возне с наследницей престола, не желающей идти спать и очень любящей прятки. Мерное низкое гудение дрожащих прозрачных крылышек оживляло ночь, делало её менее враждебной, а слабый мягкий свет, играющий бликами на траве, на мраморе плитки и ротонды, не позволял забыться. Напоминал, что этот сад — всё ещё часть убранства Башни, настоящей и материальной, как и остров, на котором она возвышается, а вовсе не вход в Бездну, пугающую и чуждую, каким он кажется при свете луны.

Последние полгода Корво Аттано находится в кромешной тьме, в которой после заката его собственного солнца не видно ни блика.

Теперь его реальность составляют лишь сполохи боли и отчаяния, а единственные источники света в ней — тусклая лампа под потолком допросной да раскалённые докрасна пыточные инструменты Морриса Салливана, мастера своего дела. Жестокого и изощрённого мастера.

Корво держится поначалу. Недолго, правда: палач регента разговорит любого, для этого у него целый арсенал и немало времени. И Корво кричит в подвале Башни, выкрикивает проклятия и ругательства в адрес Бэрроуза, и Кэмпбелла, и самого Салливана — что ли Бездна дала тому силу держаться на ногах почти круглые сутки?

Когда кончаются бранные слова, пошедшие по восьмому кругу, и окончательно срывается голос, лорд-защитник хрипит, но всё ещё отворачивается от бумаги с чистосердечным признанием, бросая исподлобья презрительный взгляд на своих мучителей.

Ещё совсем немного — и они решат, что, раз он всё равно ничего не подпишет, целые пальцы ему уже не так и нужны.

"Лучше малый огонёк, что греет, чем большой огонь, что испепеляет"*, — выведено убористым корявым почерком на стене в его камере. Корво не помнит, нацарапал ли это он сам куском извёстки или эта надпись видела уже не одного заключённого задолго до него. Он давно потерял счёт времени и своим действиям.

Но он согласен с этим высказыванием. И отдал бы всё, чтобы вернуться к малому огню на островке спокойствия, с которого его вышвырнули в жестокую бурю.

С островка, где когда-то так уютно сияли светлячки.

Близится дата казни, которую совершат в любом случае, подпишет он признание или нет, и вроде бы защитнику следует быть окончательно сломленным. Но Аттано на удивление спокоен, почти что умиротворён — или смиренно опустошён. Он привык к тьме, окружающей его, привык настолько, что кажется, будто она уже стала частью его.

Если не можешь бороться с тьмой, впусти её в себя и стань её приёмным сыном. Многие становятся её подопечными не от хорошей жизни: убийцы и чернорукие, колдуны и еретики — чем же обесчещенный, оплошавший защитник лучше?

И когда среди густого мрака, в который Корво готовится нырнуть с головой, вдруг начинает брезжить слабый огонёк надежды, защитник оказывается к этому не готов.

Ещё менее готов он к соблазну, который никогда не заставляет долго себя ждать везде, где есть слабость. Соблазн вседозволенности.

"Ты сам волен выбирать, как использовать этот дар, мой дорогой Корво".

Это большая ответственность, но разве ему впервой подводить свои собственные ожидания?

Лиловые лампадки светят холодно и мёртво, не живее, чем метка на тыльной стороне ладони — однако это тоже ориентир. И он идёт по этим огням, от одного святилища к другому, пробираясь по крышам опустошённых прожорливой чумой домов, в окнах которых больше нет тёплого свечения. У одичавшего императорского ворона своя мораль, причудливая и изломанная, как и все его мысли после нескольких месяцев непрерывных пыток. Но всё в его голове служит одному: найти и уберечь Эмили — а для этого довольно скоро приходится поступаться некоторыми принципами.

Он точно знает, что просто убийство было бы куда милосерднее, чем то, что он делает со своими целями. Впрочем, и еретик Кэмпбелл, и близнецы Пендлтон, похожие, словно профили на аверсе двух одинаковых монет, и Вэйверли Бойл, зачинщица пира во время чумы, вряд ли ожидали, что их персональная смерть явится, чтобы заглянуть каждому в лицо пустыми линзами, за которыми не теплится ни огонька. Не думали, что помощь чрезмерно амбициозному главе тайной службы первым делом подставит под удар именно их.

Нет, эту пляску смерти никак не назвать милосердием, хоть клинок его не вкусил пока человеческой крови. И когда удаётся вновь обнять дочь, которую уже не чаял увидеть, Корво боится взглянуть ей в глаза. Боится того, что она может увидеть там, ведь она единственная, перед кем он сейчас готов снять эту жуткую маску.

Маску, которая, возможно, уже не так страшна, как его истинное лицо.

Когда Корво добирается до Башни — преобразившейся не в лучшую сторону, ощетинившейся укреплениями, хищно стрекочущей стенами света, — он ломается окончательно. Или думает так. Вместо светляков в воздухе некогда ухоженного парка мелькают холодные огоньки разрывных болтов толлбоев, каждый дюйм земли не остаётся без присмотра — правда, наверх по-прежнему мало кто глядит. Тот, кто прячется теперь за этими стенами, тешит свою паранойю — но забывает, что те же китобои попали в ротонду отнюдь не по дорожкам.

Замерев на крыше злосчастной беседки, продумывая маршрут, Аттано старается не думать о холодном кенотафе с золочёными буквами прямо под ним.

Когда же внутри Башни, в потайной комнате, в которую он кинулся первым делом, лорд-защитник находит последние послания Джессамины, о том, чтобы и дальше сдерживать рвущуюся наружу ярость, не может быть и речи. Голос его Императрицы льётся из аудиографа, сплетаясь с тихим вкрадчивым шёпотом костяного амулета, и, прикрепив безделицу на перевязь, Убийца в Маске незаметно выбирается из убежища. Сегодня нет сил даже на сомнительное милосердие.

Бэрроуз узнаёт его и даже не пытается вступить в бой, надеясь успеть спрятаться за спинами стражи. Жалкая, трусливая мразь, — рычание закипает в горле, однако не находит выхода: Корво стискивает зубы и расправляется с виновником своих бед тихо, быстро и чётко.

Удар клинком под рёбра — как ей в тот самый день — и ещё один, между шеей и плечом. Он уже давно понял, что расправа над настолько никчёмным врагом не принесёт удовлетворения, даже если он будет пытать Хайрема так же долго, как пытали его самого, или даже вдвое дольше.

Хаос влечёт за собой лишь ещё больший хаос.

Увы, и после победоносного возвращения Корво чувствует лишь усталость и ни проблеска радости. Что-то не так, но что именно, он узнаёт чуть позже. Позже, когда оказывается на самом дне Дануолла, хотя ещё недавно думал, будто хуже быть уже не может. Когда его путь освещается лишь разлитой ворванью на узких улочках зачумлённого, агонизирующего квартала.

Так иронично, что из всего снаряжения, собранного для него лоялистами, у Корво остаётся лишь проклятая маска. Да и та уже вряд ли сделает его ещё более жутким.

Он плохо помнит, как разобрался с китобоями. Только то, что приберёг для Дауда, и без того уже сломленного, наказание похуже смерти: пусть мучается оставшиеся годы, размышляя над решением духа мести, пугающего весь город. Пусть не догадывается, что, уже почти занеся над ним клинок, Корво передумал, когда на миг перевёл взгляд за китобоя, на украшающую здание Торговой палаты статую Императрицы — и напомнил себе, что гибель её убийцы уже ничего не изменит.

Ещё хуже память защитника хранит детали того, как он выбирался из карантинного квартала, спасал выживших обитателей паба от осады и прокладывал путь до крепости с маяком.

Когда-то светлячки обитали только на острове Кингспарроу, — вдруг врывается в его голову шёпот из прошлого — а может, из мерно бьющегося за пазухой механического сердца. Корво застывает на месте — он только что отключил преграждавшие ему путь стены света и собирался уже выбираться из водостока, в люк которого пришлось для этого забраться, но вдруг замечает то, чего не видел очень давно.

Над потоком воды, льющейся из стока, порхают крохотные жёлтые огоньки. Брюшки насекомых то вспыхивают, то гаснут, и посреди дня это смотрится очень непривычно — впрочем, здесь царит полумрак, так что существа, даже при застройке острова сумевшие найти себе убежище, наверняка путают теперь день с ночью.

Джессамина упоминала как-то, что в парк при Башне Дануолла светляков подселили именно с Кингспарроу. Только на этих двух островах да в паре задичавших мест у реки их и можно теперь встретить. Надо же: пережили даже возведение целой крепости.

Лорд-защитник недолго любуется мирно порхающими созданиями, а после метка на его руке вспыхивает, как их крошечные лантерны**.

Наверх, к убежищу уже второго за последние полгода регента, Корво добирается крайне осторожно, не поднимая шума, стараясь не трогать никого из стражи. В конце концов, именно с этими людьми придётся иметь дело позже, когда он освободит Эмили. Приближаясь к зале с распахнутыми дверями, защитник слышит неспешную речь Хэвлока, замечает фигуры остальных заговорщиков за столом… и холодеет, осознав, что зарвавшийся адмирал уже давно говорит сам с собой. Мертвецам-то плевать на его рассуждения.

Если с Эмили хоть что-то не так, я тебя…

Мысль проносится в мозгу медленнее, чем решение, параллельно пришедшее на ум. И только когда клинок вонзается в шею адмирала, за дверью какой-то дальней комнаты раздаётся голос:

— Кто там? Корво? Это ты?

С ней всё в порядке.

Корво тщательно вытирает вязкую алую жидкость с клинка — крупица хаоса, не достойная попасть в поле зрения Эмили, — пока плечистая фигура с вдруг поникшей головой осыпается белёсым прахом. Он берёт ключ со столика у камина и идёт к дочери.

Над столом с тактической картой, среди мертвецов, мерно жужжа, беззаботно кружат светлячки.