Глухая, вязкая тишина опутывает коконом. И так темно. В ночной тьме не различить даже стен своих покоев, да и после такого количества вина они бы всё равно плыли и шатались перед глазами. Нельзя так напиваться, да Дориан и сам от себя такого не ждал. Не теперь. В конце концов, лорд Инквизитор точно не одобрил бы такого самоистязания. Но… он сейчас слишком далеко.
Временами кажется, словно он в темноте не только этими одинокими вечерами, но блуждает в ней всегда с тех пор, как вернулся в Тевинтер. Будто кругом беспросветная вечная ночь, а в небе пропала луна, служившая единственным ориентиром. Или будто Дориан ослеп — но тогда почему один конкретный образ как живой возникает у него перед глазами с завидным постоянством? Может, он глух и не может услышать, когда к нему обращаются — но почему прекрасно слышит бархатистый ласковый шёпот, едва прорывающийся сквозь уютный глухой стук дождевых капель по крыше?
В Минратосе не было дождей уже несколько недель.
Может, всё, что он видит — лишь сны наяву, но то не его вина. Может, он нем и не в силах донести свои слова до окружающих — но точно знает, кто услышал и понял бы его несмотря ни на что.
В этом, пожалуй, сила их связи, появившейся спонтанно, но захватившей обоих с головой. Неожиданное взаимопонимание, тесное, как соприкосновения тел притёршихся друг к другу в клубке змей. Дориану редко доводилось с таким сталкиваться, а в такой мере, возможно, и никогда до Аллароса.
Впервые с проявлением этого он столкнулся в бою при закрытии очередного Разрыва. Будто что-то дёрнуло в пылу сражения отвлечься от цели и обернуться — чтобы успеть заметить, как на оттеснённого от своей группы Инквизитора напирают когтистые тени демонов. Эльф пытался отбиться, но сплетённое впопыхах огненное заклятие сорвалось с навершия посоха бесполезными искрами. Реакция Дориана была мгновенной, и чудища замерли, парализованные электрическим ударом. Одного развеяло сразу, второму потребовалось ещё немного — Лавеллан после этого лишь обессиленно опустился на землю, привычно протянув подёрнутую завесным сиянием руку к Разрыву.
Научи меня как-нибудь этим своим молниям.
И он не забыл этой просьбы. Огненная магия Вестника была диковатой, никак не походила своей хаотичностью на строгие замысловатые плетения тевинтерских заклинаний, в которые Дориан позволял себе добавлять немного дерзкой импровизации, но Алларос оказался прилежным учеником. И в итоге учительская терпеливость Дориана помогла ему самому: эти молнии с чересчур ломаными длинными хвостами, не особенно похожие на те, что творил он сам, в одном из следующих сражений спасли его, когда оказался в такой же западне, что и эльф в тот раз, когда у самого не осталось маны и даже воздуха в лёгких для самого короткого заклятия.
Ты способный ученик, — нервное приглаживание волос, поднявшихся дыбом из-за статики, столкновение тёмного серебра и подёрнутого патиной золота взглядов и наконец первая искренняя взаимная заинтересованность друг в друге.
А ведь вначале было сложно. Не в самом начале, когда заигрывать с застенчивым Вестником Андрасте получалось так же легко, как с остальными — Павусу было привычно так общаться, в конце концов. Нет, тяжелее стало потом, когда он осознал, что смущённые кривые ухмылки веснушчатого долийца и его загадочный взгляд, будто всегда направленный немного за пределы мира, задевают в его душе какие-то непозволительные струны. И не просто задевают — дёргают и терзают по воле этого солнечного скромника, в присутствии которого влюбчивого Дориана постепенно стали посещать отнюдь не скромные мысли, после той боевой взаимопомощи и вовсе заискрившие совсем уж непристойными подробностями.
Когда же мыслям этим удалось воплотиться, стало совсем тяжко. Тевинтерцу привычно было сходиться с любовниками на приятную ночь-другую — и прощаться навсегда, не оглядываясь. Но в этот раз ему до тянущей тяжести под рёбрами не хотелось, чтобы это снова закончилось так.
И когда этот измученный возлагаемыми на него надеждами эльфийский мальчишка, запинаясь и захлёбываясь словами, стал уверять, что желает большего, чем сбежаться на несколько ночей — с надеждой и тем же обожанием во взгляде, что и буквально за полчаса до этого, когда самозабвенно отдавался опытному любовнику, — Дориан понял, что если эта неуверенная улыбка мягких губ не лжёт, то он согласен потеряться в ней.
С той ночи что-то незримо изменилось. В осанке влюблённого молодого Инквизитора, изображавшего строгость, когда до него доносились слухи об этой порочащей его связи — но явно подспудно наслаждавшегося их наличием. В самом Дориане, которого даже суровая невозмутимая Кассандра как-то раз подколола по поводу мечтательной улыбки, поселившейся на его губах. Во всей окружающей обстановке, будто погрузившейся в хмельной дурман.
И всё же сейчас, когда хочется выть от горькой тоски вынужденной разлуки, чаще вспоминается не первая ночь, а иная, когда до Скайхолда, обычно надёжно укрытого от непогоды объятиями гор, добрался-таки сырой циклон.
Вспоминается дождевая дробь по крыше инквизиторских покоев и редкие рокочущие перекаты вдали, отдающиеся едва заметным эхом возмущения привычной стихии под кожей мага. Тёплый Алларос под боком, до сих пор не уснувший и в сонной задумчивости скользящий кончиками пальцев по телу разморённого Дориана. Щекотно пробегающий ими от одной родинки на такой тёмной в сравнении с его коже тевинтерца к другой, вычерчивающий одному ему ведомые линии, я тебе не астрариум, аматус, — и его смех, тихий, звенящий, в ответ на ворчание почти уже дремлющего любовника.
Невыносимый эльф с хитринкой в зеленовато-янтарных глазах заявил тогда, что Дориан — его личный кусочек неба, с созвездиями и всем прилагающимся. Его грозовая ночь. Сентиментальный Инквизитор, во влюблённости которого эта черта лишь усилилась. Не желая разрушать эту царившую между ними в тот миг атмосферу невероятной нежной искренности, немного слащавой, капельку сумасбродной, Дориан ответил в лад, недолго подбирая слова.
Если я ночь, то милорд Инквизитор — точно сама суть утра.
Забавно, ведь именно утро отнимало их друг у друга, вынуждая покидать уют объятий. То самое лучистое утро, воплощением которого выглядел златовласый Лавеллан, улыбчивый и ласковый только для Дориана, смешно потирающий спросонья ладонями слегка тронутые веснушками щёки. Щурящийся от первых рассветных лучей так, что золотистые ресницы сцеплялись между собой, и что-то в душе тевинтерца обрывалось, со сладкой обречённостью ухая в пропасть, и хотелось целовать, целовать безостановочно эти скулы, и без того отмеченные рыжими поцелуями солнца, эти сожмуренные веки, острый нос и пухлые губы, подле которых примостилась по-своему очаровательная отметина шрама. Прижимать его к себе, не позволяя выбраться из постели и нести свой свет и жар кому-то ещё.
Дориан понимал, как нуждается мир в его Алларосе, и всё равно не мог полностью подавить эгоистичные мысли. Ведь очень немногие, включая самого Павуса, видели в эльфе с наивным взглядом, но строгим характером нечто большее, нежели священный символ, так нужный всем в эти смутные времена. Знали, каков он, когда не ведёт за собой победоносные войска и не восседает на ощетинившемся острыми лучами инквизиторском троне, вынося приговоры подсудимым.
Взоры всего Тедаса были устремлены на Инквизицию в благоговейном ожидании: куда она направит свою длань теперь? И держалось всё на Вестнике, невольном символе. До сих пор держится, пусть и побеждён уже Корифей и полчища жутких существ не пробираются сквозь изумрудные раны в Завесе.
Всё это кажется таким далёким сейчас, мифическим и ирреальным. Словно явившийся под утро сон, оставивший после себя ощущение счастья, резко сменившееся острым чувством потери по пробуждении. Хотя порой в мучительно тягучих хмельных размышлениях Дориану кажется, будто нереален здесь только он сам, будто его нет и никогда не было, в отличие от доблестного Инквизитора Лавеллана и тех, кто направлял его на его пути. Будто спустя неделю-другую Алларос и не вспомнит о вздорном тевинтерском маге и никогда больше не призовёт в бою приятно покалывающую пальцы цепную молнию, изменив на мгновение своей приверженности огненной стихии.
О том, что всё это не так, его аматус, ставший таким измученным и неулыбчивым после событий заседания Священного совета, напоминает каждый раз, когда они связываются друг с другом с помощью подаренного Дорианом амулета. Во время этих разговоров до безумия хочется обнять возлюбленного, чтобы утешить и хотя бы попытаться успокоить фантомную боль в потерянной руке. Но на беспощадном расстоянии с трудом получается справляться даже с болью душевной. Его Инквизитор, всё ещё юный и чувствительный, пусть и поневоле закалившийся в минувших событиях, часто напоминает, как ему не хватает рядом любимого мага. Несложно представить, как Лавеллан глядит ночами в ясное небо над Скайхолдом и в памяти своей выстраивает совсем иные созвездия.
Дориан давно не смотрит на звёзды — а может, и вовсе не способен больше их видеть, как и всё вокруг, кажущееся столь незначительным, — и точно знает, что спонтанно сорваться в поездку он теперь не может. Как бы ни бывал пьян, как бы ни тосковал, про свой пост и выбранное им самим, в отличие от этого поста, предназначение, он помнит.
Конечно, помнит об этом и не менее занятой Инквизитор. Часто напоминает новоиспечённому магистру о том, как сильно верит в него и что всякая целеустремлённая борьба важна, даже если кажется, будто она медленна и незначительна. Обещает, что скоро представит Инквизицию в неофициальном визите в Империум. Дориан слышит, как при этих словах изгибаются в долгожданной улыбке мягкие губы любимого и улыбается в ответ. Он ему верит.
Но пока одинокая ночь приходит снова и снова, порой Дориан встречает её пьяным, иногда — трезвым и почти спокойным. И почти каждый раз ему чудится звук дождя, укрывшего весь Скайхолд свежим серебристым покрывалом, ласково баюкающего своим дробным шорохом.
Лишь сейчас он осознаёт, насколько счастливы они были той ночью, ещё задолго до всего, что предстояло пережить. И пусть старинный форт был гулко пустоват тогда, пусть обстановка наспех обустроенных покоев Вестника была скромной, пусть ждала неизвестность — главное, что они оба были там, вместе.
И ещё был дождь. И дождь был только для них.