А ведь перед последним сражением с Корифеем казалось, будто это действительно финальный рывок к долгожданному спокойствию. Ошибаться и обманываться свойственно всем.
Магистр повержен, но пресловутого спокойствия произошедшее точно не приносит, и даже после этой победы у Инквизиции остаётся немало дел. На военном совете Эллана Лавеллан, ещё более молчаливая, чем обычно, не глядя передвигает тяжёлую фишку-пирамидку по карте в область Изумрудных могил. Нет, найти там его она не надеется, да и сама толком не знает, зачем ей нужно именно туда. Может, её долийское "я" таким образом ищет хоть каплю успокоения. А может, просто хочется оказаться подальше от Скайхолда, где всё несёт в себе память и на последнем отрезке стены в ротонде светлеет незавершённая фреска.
На Долы спускается ночь, и всё словно как прежде. Негромко переговариваются поблизости агенты Инквизиции, у костра Сэра и Дориан спорят о чём-то — впрочем, вполовину не так шумно, как бывало раньше. Неподалёку Кассандра чистит меч и то и дело бросает на Вестницу настороженный взгляд: как всегда, берёт на себя чересчур много ответственности. Сейчас вот вроде бы несёт дозор, но на деле взялась следить, как бы глава их разношёрстной организации — и по совместительству её, Кассандры, близкая подруга — чего не натворила. И подобное беспокойство заметно за всеми из ближайшего инквизиторского окружения, кто решил пока что остаться при своей предводительнице.
Но Эллана почти что невозмутима. Прошёл период бурного неприятия и жгучей ярости. Теперь — только обречённая, горькая, глухая тоска.
Уйдя от костра, Лавеллан устроилась у статуи волка — рыцарского сторожа. Искусно обтёсанный камень согрелся за день под солнцем и теперь отдаёт тепло, так что кажется, словно она прижимается к горячему боку живого зверя, а не изваяния. Кроны вековых деревьев, этих зелёных призраков, за каждым из которых кроется имя некогда жившего эльфа или эльфийки, смыкаются высоко вверху, их листва шепчет едва различимо. Баюкает или проклинает?
Громадная луна лениво ползёт у горизонта, а вверху, над самой головой, если прижаться затылком к холке каменного зверя, видны причудливые гроздья созвездий. Холодные и далёкие, они мерцают в кисейной дымке то и дело набегающих облаков, и постепенно глаза устают вглядываться в это мерцание. Веки смыкаются, и Лавеллан проваливается в такую же нестойкую, как эти самые облака, дрёму.
В этой дрёме возрождаются из памяти обрывки разговора — неизвестно, звучавшего ли когда-либо в реальности. О важном и значительном, умело вплетённом в привычную беседу о магии и Тени.
Ранить может только то, что имеет для тебя силу. То, во что ты веришь. Если не веришь — оно тебе не навредит.
Было это сказано на самом деле или звучало лишь в её голове?
Порыв тёплого ветра создаёт ощущение, будто округлый бок волка у неё под спиной вздымается дыханием и пальцы бездумно скользят уже не во мху, наросшем на податливом камне, — в густой длинной шерсти, мягкой, пахнущей зверем и лесом. Странный запах. Древний.
Едва заметно, чтобы не спугнуть видение, Эллана слегка размыкает веки и сквозь ресницы встречает сияющий льдисто-голубой взгляд волка. И, верно, шальная иллюзия из-за необходимости глядеть через прищур играет с ней шутку: словно этих пронзительных глаз три пары вместо одной.
Когда тонкая рука скользит вверх по лохматой шее, зверь жмурится и тычется лобастой головой в ладонь — слишком осознанно, разумно. Что-то обрывается внутри, и Лавеллан прячет лицо в густом подшёрстке, судорожно выдыхает в тёмные волны шерсти и даёт себе волю выплакаться.
Если не веришь, тебя невозможно ранить.
Задохнувшись ставшим на миг неожиданно родным и знакомым землистым дурманом трав, Эллана рыдает взахлёб, словно она снова маленькая девочка, для которой все беды и все привязанности слишком огромны, чтобы было возможно их вынести. Пригрезившееся диковинное создание терпеливо ждёт и вдруг низко скулит — коротко и горько, будто бы виновато. Придвигается чуть ближе, и ощутившая себя крохотной по сравнению с громадным волком эльфийка устало устраивается у тёплого мохнатого бока, постепенно успокаиваясь, сомкнув искрящие зеленью пальцы в тёмной шерсти.
Наутро она обнаруживает себя в своей палатке; под одним навесом с ней обманчиво безмятежно спит Кассандра, а где-то поблизости громко сопит и ворочается Сэра, — ну и досталась же Дориану соседка. Эллана выглядывает наружу и, ёжась от сырости раннего утра, буравит взглядом очертания каменной волчьей фигуры среди клочьев тумана.
Не мог такой сон навеять рыцарский сторож. Здесь что-то иное.
Что именно, Вестнице доводится узнать много позже, спустя два года, когда в один миг судьба не только её Инквизиции, но и всего Тедаса повисает над пропастью. Впрочем, впервой ли? И до сих пор статус единственной надежды мира не стал для долийки привычным.
И всё же Эллана помнит об этом своём нечаянном долге, об ответственности хотя бы за тех, кто в неё верит, — и на Совете, и в утомительных боях с неизвестно откуда взявшимися в таких количествах кунари, и даже когда обрывки слухов, домыслов и запылённых легенд начинают неумолимо занимать свои места в громадной сложной мозаике догадки. Столь пугающей, что боль от этого комка льда, поселившегося у неё под рёбрами, уступает лишь жидкому изумрудному огню, то и дело прошивающему левую руку.
В итоге все дороги Перекрёстка, все элювианы с заманчивой радужной рябью гладких зеркал ведут только в одну, финальную точку пути, вокруг которой всё замыкается. И то, что ждёт там, пугает Лавеллан стократ сильнее, нежели самые изощрённые политические интриги и самые сильные воины Кун.
Как проклинают друг друга долийцы? "Пусть тебя заберёт Ужасный Волк"?
Сколько раз она представляла эту встречу, продумывала подходящие фразы: то резкие и обвинительные, то горькие и нежные. Вопросы, ответы на которые, возможно, ей и не нужны. Убеждения, и мольбы, и ругань… Всё, что вместило бы в себя те боль и растерянность, что мучили её эти долгие два года. Но теперь все эти слова, казавшиеся когда-то выверенными и гладкими, правильными, рассыпаются и не ложатся на язык. Силы остаются лишь на то, чтобы выдохнуть только имя — то, которым действительно клянут друг друга долийцы и которое слишком часто звучало вокруг все эти дни с начала Совета.
Скупая похвала за догадливость и скорбное одобрение в холодном взгляде — последнее, что ей от него нужно.
Её vhenan сейчас кажется ещё более далёким, чем прежде, совсем чуждым, — и в то же время именно здесь, в древних эльфийских руинах, он смотрится как никогда уместно. И от старинной постройки, и от замершей на ней ладной фигуры непривычно высокого эльфа так и тянет древностью, потерянным величественным прошлым. Вот только Солас — это не только прошлое, но и настоящее. И, вероятно, будущее, которое не всем придётся по нраву. Рядом с ним Эллана ощущает волны той же немыслимой, неизмеримой силы, что укрывала её теплом волчьей шерсти в далёкую ночь на Могилах. Силы, что способна стереть в пыль по мановению изящной руки — но не посмеет навредить одной-единственной дочери клана Лавеллан.
Правда, становиться любовницей мятежного бога она никогда не желала, как не планировала и вести за собой Инквизицию, влияющую теперь на жизни в каждом уголке Тедаса. Но разве судьба когда-нибудь интересуется нашими желаниями?
Слишком многое нужно осознать. Свыкнуться с мыслью, что боги, у которых её с детства учили искать защиты и милости, ложны, а их метки, — Лавеллан задумчиво касается кончиками пальцев чернильно-синих узоров, с коими так и не решилась расстаться, — не несут в себе никаких символов, кроме рабских. Что перед ней стоит тот, кто взялся разрушить все эти упрямые мифы, но он совсем не походит на создание, которым их, ещё детьми, пугали в клане.
Она действительно не знает, готова ли сжечь призраки прошлого и довериться тому, кто будто бы до последнего не мог решить, нужны ли ему эти чувства. Чувства их обоих. Пытался остановиться? Хотел уберечь нечаянную возлюбленную от боли? Но зачем тогда каждым жестом, каждой цепкой фразой, произнесённой этим мягким, но невероятно уверенным голосом, продолжал заявлять права на место в её душе? Из них двоих лишь Солас — Фен, чтоб его, Харел, — точно знал, что долго это не продлится и ничем хорошим не кончится. Знал, что он сам не безгрешен. Знал о том, что сделал, и что сделал бы всё это снова.
Знал, что играет с огнём. И по-своему наслаждался этим.
Беседа, о которой Лавеллан думала два года, и которая оказалась совсем иной, чем можно было представить даже в самых бредовых фантазиях, оказывается недолгой: чуть присмиревший Якорь напоминает о себе с новой злобной силой, будто стремясь отомстить за краткие минуты спокойствия. И, может, дело в этой оглушающей боли, а может, что-то светлое в душе Элланы всё же перевешивает тёмную обиду, но завершает диалог она звонкими эльфийскими словами. Теми, что горчат дикими травами, терпкий дух которых она пьёт с губ Ужасного Волка.
Она верит. И это действительно ранит.