«Тебе это в жизни очень пригодится», — сказала руководительница театрального кружка, когда Олеже было четырнадцать. Она говорила так обо всём, что они делали — как бы ни возмущались мальчики, которых туда привели матушки, и девочки, которые мечтали покорять киноэкраны, а не штопать кулисы. Не возмущался только Олежа. Ему в театре нравилось. Он пришёл туда добровольно, добровольно играл и добровольно брал на себя любую предложенную ответственность — до смерти хотел быть полезным.
Олежа таскал домой костюмы для спектаклей, закупал ниток да лоскутков на последние деньги и проводил вечера, утыкая пальцы кривыми иглами. Товарищи по драмкружку были только рады отдать все свои тряпки мальчику-энтузиасту. И лишний раз пригрозить кулаком на случай, если он решит «слиться» или подставить всех некачественной работой.
Перерыв от театра — только на школу да сон. Отдаваться любимому делу было приятно — даже если со стороны он казался странным, и даже если отец осуждающе качал головой — главное, что пока не препятствовал. Только флегматично пожимал плечами. Был убеждён — сын наиграется и бросит. Главное, чтобы оценки домой приносил хорошие.
Кулисы в театре были выжигающе-алые, а украшения отдавали золотым — будто не любительская сцена, а самый настоящий Мариинский Театр. Олежа жил почти напротив– выглядывал из окна, мечтательно обводил глазами величественный фасад здания. Однажды он уговорил отца сводить его на оперу — тот не был особенно впечатлён, но держался величаво и притворялся заинтересованным: в буфете перекинулся парой слов с важными людьми в важных костюмах, не смыслящими ничего в искусстве театра, но прекрасно владеющими хитростями продаж яхт.
Времени у Олежи было совсем в обрез — а надо успеть всего и побольше. Выучить роль, отрепетировать — залатать прорехи в костюмах. «У вас в деревне совсем не поют песен. И не рассказывают сказок», — бурчал Олежа в полуночной темноте себе под нос монолог, устраняя очередную прореху в рубашке. Качал головой. До рассвета ещё оставалось много времени, а завтра с утра в школу, а затем — к репетиторам, а затем — в кружок.
Слова выскакивали из головы, сбивались в кучу, но Олежа методично распутывал их вместе с клубком ниток. Выбора особо не было. Со сцены зачитывал ярко и громко, почти без запинки — отдавался делу настолько с головой, что ошибки звучали естественно. Руководительница вытирала слёзы и пророчила ему большое актёрское будущее. Дала ему не главную — но «самую сложную» роль в спектакле. И ещё стопку текста.
Мечты отлипали с трудом. Вернее, их отдирали с болью. Сидеть и ждать корабля на причале — не Олежин выбор: он украсил помост алой тканью, раздвинул кулисы — нашёл в толпе зрителей осуждающий взгляд. Поймал алым проблеском стремительно падающие оценки. Хотелось ловить звёзды, хотелось схватить мечту за хвост — не получается.
И тогда театр пришлось бросить. Со скандалом, со слезами — Олежа нехотя оборвал все связывающие его со сценой нити. Под тяжёлым взглядом отца скинул баночки грима в мусорный мешок и вынес на помойку. Проглотил слёзы, пытаясь утихомирить боль. И сосредоточился на чём-то «важном». «Вот вырастешь — и делай, что хочешь», — плюнули ему в лицо, но Олежа знал: он никогда не вырастет. Поступит, куда направит отец, и работать будет там же. Ни песням, ни сказкам в этом будущем места не было.
Олежа обещал себе, что завтра будет лучше, чем вчера. Он затесался в толпу выпускников и притворился своим. Неверящим взглядом смотрел на огромный корабль, растянувший свои алые паруса под белеющим небом ночного Петербурга, — наблюдал за отражением в окнах, вытягивался на носочках и вздёргивал нос, чтобы разглядеть получше: будто бы корабль вёз за собой перемены. Будто бы верил, что студенческая жизнь будет чем-то новым: вторым дыханием, откровением и открытием. Чем-то невероятным. Будто бы исполнятся мечты — или их исполнит кто-то другой: принесёт на блюдечке, однажды утром, под грохот оркестра, заливая оконные стёкла алыми всплесками.
Когда Олежа впервые приехал в Москву — тут же бросился смотреть на Кремль. На кирпичи Мавзолея. На все эти краски — обещания нового завтра. Веру в новую жизнь — взрослую и самостоятельную. Настоящую.
Может, театра в его жизни больше не было, но навыки действительно оказались невероятно полезными. Общежитие пропахло сыростью, плесенью и тараканами. Общежитие пропахло бесконечными абзацами сложных и непонятных текстов, в которые надо было вникнуть и которые надо было зазубрить — театральная память пришлась как никогда кстати. Сценические костюмы рыцарей, принцев, бояр да шутов сменились студенческими рубашками: времени и денег хватало только на то, чтобы кое-как зашить расходящуюся дыру и надеяться, что она не образуется снова.
Хотелось приткнуться в какой-нибудь театральный кружок, но времени не было — да и где его найти?
Олежа старался не расстраиваться. Говорил про себя: «Просто постарайся сыграть довольного жизнью как можно убедительнее». Обещал самому себе, что однажды всё это кончится. Чем было это абстрактное «это» и как скоро оно должно было кончиться, он не рисковал уточнять. Иногда Олежа прикладывал слишком много усилий — и позже весь вечер смотрел в потолок, пытаясь убедить себя, что всё идёт по плану.
Это просто «завязка». Это просто «вступление». Интродукция — представление ролей. Режиссёр раздаёт указания, пишет ремарки — а действие вот-вот начнётся.
Пока Олеже не удавалось затесаться даже в массовку, по улицам города бегал главный герой. Выходить в город — встречаться лицом к лицу с алеющими светофорами, краснеющими вывесками, багряными отметинами — себе дороже. Соваться на митинги и страшно, и боязно, и никакой решимости — а вдруг повяжут? Расскажут отцу? Отчислят — и прощай, Москва? Рисковать он не мог и не привык. Боялся, что снова поволокут за шкирку, скажут: «Размечтался! Спустись на землю!»
Олежа замирал в ожидании — дрожал, храбрился, — но чуда всё никак не случалось. Самостоятельно сотворить его не было ни сил, ни времени. Олежа подбирал ноги, обкладывался учебниками — садился ждать у моря погоды.
А потом в его жизни появился Антон. В расходящемся по швам костюме, со стопкой реплик в руках, он кричал всем своим видом: эту пьесу спасёт только чудо.
И Олежа спас. Ему было не привыкать.
Выступления Дипломатора стали тщательно спланированными перфомансами. В главной роли — Антон Звёздочкин. А Олежа — опять на заднем плане. Опять несёт домой костюмы всей труппы, чтобы полночи латать разрывы. Но нити нужного цвета давно подошли к концу — остались только белые. Было непривычно — но приходилось работать с тем, что есть. А труппа теперь состояла всего из двух людей. И Олежа всё ещё не был уверен, что его имени найдётся место на афише.
Но он многого не просил. Не будет? И ладно. Главное, что знает, как был полезен. Не важно, сколько бессонных ночей осталось за плечами — важно, что Антон расплывался в благодарной улыбке. Это стоило каждой минуты.
— Знаешь, чего здесь не хватает? — Олежа изящным движением стряхнул с плеча Дипломатора пыль. Критично осмотрел плащ сверху вниз: безусловно, дорогой и красивый, но совсем не броский — в дальних рядах не видно. В партере – возможно, но билет туда был только у одного человека.
Антон опустил взгляд.
— Чего? — спросил доверчиво. Глаза у него блестели золотом — неестественно, вычурно, также броско, как весь его образ, — у Олежи чуть тряслись колени.
— Алой подкладки, — играть уверенность было легко.
— Наверное, — Антон неопределённо пожал плечами, а Олежа потратил очередную бессонную ночь на кропотливую работу. Нашёл большой кусок алой ткани, выкроил и изрезал его, засыпал пол обрезками — но на следующее утро принёс Антону в герметичном пакете плащ с алой подкладкой. И попытался не свалиться с ног от усталости — хотя бы не при нём.
Дипломатора теперь было видно со всех рядов. Олежа приобрёл карту магазина для рукоделия — всё равно бывал там по десять раз на дню.
Олежа сшивал между собой Антона и Дипломатора. Придумывал оправдания, затягивал раны, отстирывал кровь. У него хорошо получалось лгать — хоть про себя он называл это «актёрским мастерством». Это — тоже полезный навык. Тоже «в жизни пригодилось».
Хотелось написать отцу: «Ты мной гордишься?» Но тот сидел на самом дальнем ярусе, ближе к выходу, чтобы успеть метнуться в гардероб, когда начнут включать свет. Представления он не видел — да и вряд ли ему было бы интересно.
…в тот вечер Дипломатор ввалился в комнату багровым пятном. Отразился в промозглых оконных стёклах алым всполохом и рухнул Олеже в руки. Криво улыбнулся, пытаясь оправдаться — или извиниться. Следы помады стекли Олеже на руки, перемешались с кровью: вот оно — закулисье, вот она — «взрослая жизнь». Точка, где замолкают все песни и завершаются сказки.
Дипломатор тяжело дышал, пока Олежа пытался отмыть с лица беспокойный грим — вернуть Антона в реальность. Тёр щёки, пачкал пальцы и тонны салфеток. Стирал с собственного лица слёзы. Повторял про себя: «Однажды это закончится». По крайней мере, через какое-то время на лице Антона почти не осталось помады.
— Ты, наверное, сейчас очень сильно жалеешь, что взялся мне помогать, — прохрипел Антон, пытаясь поймать мечущийся по уставшему телу взгляд.
И тогда Олежа, зажмурившись, собрал в кулак всё своё актёрское мастерство и ответил твёрдым, как сталь, голосом:
— Ни капли.