Фридесвида, оперевшись отяжелевшей от дум головой о стену, сидела на полу, поджав старое домашнее платье. Амфибрахий лежал в лихорадке уже несколько дней, и эти дни текли так, словно время остановилось вовсе; Меррик постоянно наблюдала ту же самую картину, что и в тот день, когда из-под ног её чуть не ушла земля: как пчёлы, вокруг Амфибрахия кружились слуги, в их числе была и Эми, отчего-то очень грустная. Фридесвида хотела бы помочь ей, но голова её разрывалась от мыслей. По ночам Фрида вскакивала и бредила, а Адель даже пару раз пугалась, находя её стоящей без сознания посреди комнаты. Однако эту ночь она провела замечательно. Мысли её выстраивали практически ясную адекватному человеку цепочку. Фридесвида очень волновалась, как бы Амфибрахия не хватил удар, поэтому постоянно сидела рядом с ним. Адель прибегала после каждого выполненного ею указания Аддерли, садилась на пол и долго не могла отдышаться, пот стекал с её румяного личика подобно слёзам, которые она проливала каждую ночь. Фридесвида обнимала девочку, целовала её в лоб и молчала. Никто не находил, что бы ему сказать. Одна Эми приходила, разводила руками и что-то бормотала. На этом звуки в комнате заканчивались.
Амфибрахий очнулся. Это происходило с ним периодически, после долгих часов беспамятства и лихорадочного бреда. Врачи, посещающие дом Аддерли ради него, не могли точно сказать, что с ним. "Последствия тяжёлых физических нагрузок", — говорили они обычно что-то заумное, непонятное, водное и размытое. Никто ничего не понимал, а Фридесвида, словно маятник часов, покачивала головой, закрыв глаза и думая о чём-то своём, таком далёком и абстрактном.
С тех пор, как Фридесвида получила новую травму — удар чугуном по голове, она стала больше думать о своей жизни, как бы пережёвывая каждый её момент. Каждый такой момент был разным на вкус: здесь были горькие воспоминания, сладкие мечты, солёные, то есть, пропитанные слезами, надежды. Здесь были неприятная правда, которая раскрылась Фридесвиде не так давно, и приторная ложь, которая выглядит так аппетитно, что ты невольно думаешь, что её несложно поглотить целиком; но ты ошибаешься, потому что тебя начинает тошнить от переизбытка сладкого. Фридесвиду тошнило от той ситуации, в которой она находилась. У неё не было никого: ни братьев, ни сестёр, ни матери, ни отца, ни веры, ни дома. Она могла бы быть путником, путешественником и просто наблюдателем, но и свободы, увы, ей не досталось.
Запыхавшись, в комнату вбежала Адель. Не церемонясь, она подбежала сразу к старой продавленной кровати, на которой теперь лежал Амфибрахий, и с заботливой печалью оглядела его искажённое болезнью лицо. Девочка часто думала о том, насколько красив был в молодости бывший моряк, и раньше ей удавалось нарисовать красивую картинку в своей голове, но сейчас, видя пожелтевшую кожу, впалые щёки и глаза, неприятно искажённые черты лица, Адель чувствовала, что ей становится плохо. Нет, её не пугала некрасивость и слабость её духовного наставника: её пугало только то, что настанет однажды и её час; девочка корила себя за этот страх, глубоко в душе уважая зрелость и следующую за ней старость, но ещё глубже, если хорошенько покопаться, она боялась, что однажды станет взрослой, будет болеть и однажды сляжет в постель навсегда. Адель молилась, чтобы Амфибрахий выздоровел: никто из взрослых слуг не говорил ей, что с ним. Но, смотря на уставшие лица Эми и Фридесвиды, которые особенно ухаживали за ним, девочка понимала, что всё не так уж хорошо. Расцеловав руки своего друга, Адель грустно улыбнулась, заметив улыбку на его лице, но глаза его уже не открывались, а рука, стоило её отпустить, словно подбитая снарядом птичка падала на смятую постель.
— О, мой друг, — заметив слёзы на лице девочки, Фридесвида потянула к ней руки. Адель, зарывшись лицом в грудь бывшей кухарки, горько заплакала. Эми снова что-то пробормотала и вышла из комнаты.
"Должен же быть выход", — думала Адель. Примерно то же думала и Фридесвида, поглаживая руками хрупкие плечики девочки и целуя её в макушку, представляя невольно, что в Адель течёт её кровь. В самом деле, иногда, ловя взглядом нежные, мягкие черты лица девочки, бывшей кухарке невольно думалось, что Адель очень похожа на неё и её сестёр. Возможно, схожесть эта заключалась в больших голубых глазах, полных доброты и какой-то вечной наивной печали, и в мягких очертаниях. Во всяком случае, у окружающих невольно создавалось ощущение, что Фридесвида и Адель явно приходятся друг другу родственницами.
Недавно, после того, как миссис Аддерли стала зарабатывать гораздо больше на выступлениях Фридесвиды, которые она ставила чуть ли не каждый день в последнее время, было решено (неизвестно, кем) купить ещё нескольких слуг. Обдумывая эту идею, Марлей смеялась, слишком активно перебирая пальцами и хаотично, будто бы в состоянии бреда, бегала по комнате, раскидывая по обветшалому столу бумаги с какими-то странными закорючками. Для того, чтобы выкупить несколько новых лиц в поместье, миссис Аддерли лично уехала за ними, потратив на это путешествие около недели. Домашние вздохнули спокойно, но с каждым днём отсутствия Марлей в доме всё нарастала тревога. Тревожнее всего было то, что впервые за пару лет в небольшом "госпитале", как называлось деревянное шаткое здание при поместье, в котором старательно трудились гомеопаты, появилось сразу несколько тяжело больных людей. Здесь лежал пожелтевший лицом Амфибрахий, служанка, напоровшаяся на какой-то штырь в момент уборки территории, и старуха Эдвена, являющаяся матерью стервозной, худощавой и болезненно-бледной Ноам. Та, несмотря на своё постоянное желание выйти из своей комнаты, которую она делила с матерью и ещё одним стариком, который, по легендам, был как-то связан с Эдвеной, заперлась и сидела, не высовывая носа. Только иногда, под навесом сумерек, Ноам осторожно, на цыпочках, приподняв своё длинное, грязное платье, которое предполагалось навырост, а на деле девочка совсем не выросла со своих восьми лет из-за постоянных болезней и недоедания, пробиралась в то место, которое высокопарно называлось госпиталем. Лекари, стыдясь, почему-то, находиться рядом с ней, молча выходили из палаты, где лежала Эдвена. Ноам, стервозная, громкая девочка, прикладывала свои губы к обмякшей руке её неподвижной тучной матери, и горько плакала, но так, чтобы никто этого не видел.
Ноам была тем ребёнком, о котором все говорили, что это самый бессердечный и гадкий ребёнок, которого они когда-либо видели. Разумеется, никто бы не осмелился сказать ей это в лицо, потому что по поместью ходили слухи, что она накидывается на людей за малейшее слово о ней, которое ей не понравится. При этом, по мнению Фридесвиды, Ноам была тем самым ребёнком, который впитал в себя всю грязь поместья Аддерли, и не вина Ноам была в том, что стервозность, дерзость, невоспитанность, грубость и прочие качества, которые окружающие её люди считали самыми отвратительными в детях, были единственными эмоциями, которые девочка могла проявлять, находясь в обществе таких же грубых и невоспитанных людей. Ей не хватает нежности, ведь она девочка — говорил кто-то, возмущаясь. Но кто научил бы её этой нежности? И откуда ей взять ласку и доброту? Из чужих ли грубых, чёрствых сердец, грязных рук, ей брать уроки нежности и доброты? Фридесвида не высказывала своей жалости, но ей всегда было больно видеть, как Ноам, сама того не понимая, губит себя, крича на всех, и бывшей кухарке казалось, что в каждом её оскорблении, в каждом грубом и резком слове была скрыта лишь просьба маленькой девочки о любви, которой ей так не хватало. Ноам была словно младенцем, который просит есть и капризничает, когда хочет спать, но никому из взрослых нет до неё дела: и это была не её вина.
Адель выросла в той же среде, но в сердце её была сила, которая помогала ей преодолеть ту грязь, которую она видела ежедневно. Ей тоже порой хотелось кому-то нагрубить, подставить кого-то, чтобы порадоваться той единственной радостью, которая была присуща слугам поместья Аддерли — чёрной радостью, которая возникает у людей тогда, когда их сущий враг попадает в неприятность. Это было чем-то вроде развлечения в поместье среди некоторых молодых слуг, которые каждодневно строили друг другу козни, за что, правда, их порола сама миссис Аддерли. Злость, которая порой находила на Адель, была для неё очередным препятствием, но она могла и умела с ним бороться. Ей порой тоже было жаль Ноам, но здесь у неё возникало какое-то странное чувство вроде нежелания открыто помогать своему врагу. Фридесвида учила Адель тому, что врагов у человека быть не должно, и надо находить в себе силы прощать каждого, но христианская любовь ко всему живому не была близка Адель при всей её доброте. Она порой помогала Ноам косвенно, подстраивая всё так, чтобы ей не сильно перепало от озлобленной миссис Аддерли, но дочь Эдвены об этом не знала и не догадывалась.
Что до новых слуг, то те приехали сегодня ночью. Половина поместья высыпалась на улицу, чтобы поглядеть на новых лиц. Некоторые, впрочем, и не думали о том, чтобы выходить из своих комнат: лишнее попадание на глаза, возможно, озлобленной миссис Аддерли, было им некстати. Вдалеке послышался ровный стук лошадиных копыт по разбитой дороге. Наконец показалась старый экипаж, впрочем, неплохо отделанный на припасённые деньги Марлей, которой всегда внешняя оболочка казалась важнее внутренней, что проявлялось в её бессмысленных тратах на красивые наряды для своих уродов. Те, в свою очередь, сейчас замерли в ожидании, не зная, чего можно ждать от своей госпожи. Когда экипаж, наконец, въехал во двор, количество людей на улице прибавилось — любопытство одержало верх над страхом. В окне показалась красивая рука миссис Аддерли в перчатке, затем только вышла она сама, и по толпе пронёсся облегчённый вздох. Марлей выглядела серьёзной и настроенной на какие-то нововведения, и такой вид никогда обычно не нравился жильцам поместья, но сейчас, когда выбор стоял между яростью и задумчивостью, слуги с радостью принимали второе. Кучер подал миссис Аддерли руку, на что она ответила какой-то брезгливостью, проявившейся в искажении рта на её прежде приятном лице. Вскоре из экипажа выпрыгнули, словно вылетели, три женщины и двое мужчин. Фридесвида, покинув комнату Амфибрахия пару минут назад, тоже стояла здесь в последних рядах, задумчиво оглядывая новых жильцов поместья.
Одна из женщин сразу понравилась ей больше всего. Это была белокурая короткостриженная девушка с огромной родинкой на красивой щеке, глаза её, прежде скрытые тенью, засияли приятным свежим зелёным цветом, стоило ей выйти на солнце. Судя по тому, что на первый взгляд никаких заметных отклонений в её внешности не было, она была привезена в качестве обычной рабочей, или, может, кухарки на замену Эми. Как оказалось позже, звали эту девушку Анжелой, и приехала она в качестве лекарши, потому что умела каким-то образом заговаривать раны и нарывы. Испуганно оглядываясь по сторонам и пытаясь найти хотя бы один добрый взгляд в толпе, а лучше бы — просто взгляд, не обращённый в её сторону, Анжела попыталась скрыться среди людей, но у неё этого не вышло, поскольку её необычная красота будто бы возродила в душе многих какое-то приятное, светлое чувство, исток которого никак никто не мог разобрать.
Ещё две женщины держались постоянно вместе, хотя и, судя по их лицам и взглядам, обращённым друг на друга, им это не совсем нравилось, а, скорее, было вынужденной мерой. Их звали, как потом выяснилось, Памела — дама с чёрными, как крылья ворона, волосами до плеч, и Сесилия — девушка помладше своей спутницы, холодное лицо которой было обрамлено каштановыми, кое-где будто выгоревшими длинными волосами. Сесилия была слепа на один глаз и, как говорила её подруга, умела предсказывать будущее, притронувшись к голове человека. Сама она была молчалива и скрытна, как и все приезжие поначалу, но что-то постоянно шептала не то своей подруге, не то в пустоту. Памела ничего интересного из себя не представляла, кроме того, что лицо её, будучи таким же холодным, вскоре оттаяло, и она, войдя на кухню поместья, сразу же познакомилась со всеми своими соседями, расспросила о положении дел Аддерли, и, получив ответ, грустно закивала, будто выдавливая из себя жалость по отношению к людям, которые находились рядом с ней. По лицу её пробежала брезгливость, которую не заметил никто, кроме Фридесвиды. С ней Памела почему-то не общалась, но пару раз косо посмотрела в её сторону, и, указав своим тонким, изящным пальчиком, созданным явно не для грязной работы, на бывшую кухарку, сидящую в углу, приподняла голову, как бы задавая вопрос. Видимо, женщину интересовало, кто такая эта девушка с изуродованным лицом.
Впрочем, Фридесвиду мало интересовало, насколько хорошо устроятся новенькие в поместье. Двое обыкновенных мужчин уже не интересовали толпу, которая переместилась на кухню, чтобы устроить грандиозный ужин в честь миссис Аддерли, которая соизволила отправиться на поиски новых рабочих рук для того, чтобы её слуги работали поменьше. Разумеется, мало кто думал о том, что Марлей совершила благородный поступок: слуги фыркали и ворчали, метаясь из стороны в сторону с блюдами и посудой. Фридесвида покинула пределы кухни и направилась в госпиталь к Амфибрахию. Переговорив с врачами, Фрида поняла, что всё не так уж и хорошо, как ей думалось. Он лежал теперь без сознания, лицо его приобрело какой-то детский, наивный вид, и казалось, что вот-вот, и он очнётся, улыбнётся и непременно встанет с постели.
Адель сидела подле него, закрыв лицо руками и рыдая. Фридесвида мягко прикоснулась к её плечам, прошептав что-то на ухо. Девочка, резко поднявшись, с облегчением обнаружила рядом с собой свою подругу, а не миссис Аддерли, и прижалась к ней. Верхняя её губа, как бывало обычно, когда она сильно грустила, поджалась. Фридесвида гладила девочку по золотым волосам, думая при этом о чём-то своём. Конец ли это? Что будет дальше? Адель тем временем думала о письме, которое она отправила накануне самой Софии Ширли, и боялась, что оно дойдёт позже, чем Амфибрахия хватит удар. Ей хотелось помочь, но она понимала, что ей не по силам сделать это. Рыдая, она сильнее прижималась к груди Фридесвиды. Та целовала её в лоб.
— Ф...Фрида, — всхлипывая, проговорила Адель, отстранившись от её груди. — Что же нам делать...
— Лекари знают, что делать, и они помогут. Его сразила не болезнь, а вещь более страшная и неизлечимая: горе. Но, — вздохнула Фридесвида, — он сильный и справится с этим. Никто не знает, почему его здоровье подкосилось именно сейчас, но причина найдётся, я уверена.
На самом деле Фрида не была уверена ни в том, что необразованные лекари помогут Амфибрахию, ни в том, что у его состояния есть причина, которую можно устранить. Но, смотря на то, как мучается, захлёбываясь в слезах, маленькая златовласая девочка, прижимающаяся к её груди, Фридесвида чувствовала, что её обязанность — успокоить ребёнка, чего бы это не стоило. Сейчас она чувствовала родство с ней так сильно, как никогда.
— Я боюсь... стареть, — вдруг выпалила Адель и ей моментально стало очень стыдно из-за того, что она посмела произнести эту нелепицу вслух, но Фридесвида не смотрела на неё так же укоризненно, как остальные взрослые: взгляд бывшей кухарки был понимающим и проникновенным, и это сразу успокоило девочку.
— Ты всегда будешь молода, пока можешь сопротивляться, спорить, видеть несправедливость и бороться с ней, делать ошибки и спотыкаться. Ты состаришься только тогда, когда начнёшь слепо подчиняться всему, что происходит с тобой, и примешь то, с чем боролась, за норму, а свою прежнюю борьбу — за глупость, — ответила Фридесвида. — Что есть молодость по-твоему? Разве это не борьба, разве это не жар сердца, разве это не любовь? Я знаю, ты любишь: мы уже говорили об этом, — ласково протянула Фрида.
— Да, — кивнула Адель, вспомнив тот день, когда она встретила Фридесвиду у обрыва, и в голове её снова пронеслись все близкие ей люди: Амфибрахий, которого она любила всем сердцем; Фридесвида, которую она считала своим ангелом-хранителем; мать, за которую она была готова отдать жизнь; и, наконец, Сандра — её названая сестра. Почему-то в мыслях после любимой подруги Адель вырисовался Дилан: он плыл на корабле, шатавшемся от натиска волн, и кричал что-то, будто бы обращаясь к девочке. Застыв на мгновение в нашедших на неё мыслях, Адель невольно почему-то улыбнулась. Увидев улыбку на светлом личике Адель, Фридесвида улыбнулась тоже, и они обнялись.
Адель стало лучше, и она, разулыбавшись, решилась, наконец, рассказать Фридесвиде о том, что она узнала про Софию Ширли, и о том, что она написала ей письмо, в котором зовёт наследницу поместья домой ради встречи с Амфибрахием и объясняет ей, почему на самом деле ей никто не отвечал. Но стоило девочке открыть рот, как только раздался крик, который заставил Адель и Фридесвиду вскочить с места.
— Мои дети! Мои дети, Аиден, Лиам, Томас, Джейкоб! — раздался душераздирающий вопль. На улицу высыпались слуги, недовольные тем, что их тревожат. Из госпиталя вышли Фридесвида и Адель, держась за руки. Они подбежали к Катарине, которая, разрываясь от горя, продолжала кричать уже что-то невнятное. Она, захлёбываясь в слезах, кричала нечто нечленораздельное, никто не понимал, что происходит: краем глаза Фридесвида заметила миссис Аддерли, которая выхватывала у Катарины самого младшего её ребёнка, который, как знала бывшая кухарка, был родным сыном Клары. Фридесвида узнала его по родинке на щеке, о которой говорила усопшая. Девушка вздрогнула. Она помнила про данное ею обещание беречь этого ребёнка, но не могла ничего сделать сейчас.
— Отдайте моих детей! Не трожьте! Не смей!.. — кричала, разрываясь от смешавшихся ярости и отчаяния, метавшаяся будто бы в агонии Катарина. — Не смей! Я мать! Как ты смеешь их трогать! Ты!.. — в ответ ей прилетела пощёчина, и Фридесвида зажмурилась, вспомнив ощущения от пощёчины. — Ты... — она покачнулась, будто была пьяна, и оглядела толпу пустыми глазами. — Вы.. — Катарина, повернувшись к людям, подняла свой палец, и строго, будто отчитывая толпу, закричала. — Умрёте! Умрёте!... Мои дети... — она снова начала захлёбываться от душащих её слёз. Толпа понемногу рассасывалась, многие бормотали что-то про цирк, который устроила Катарина из ничего. Миссис Аддерли, оглядев буйную, лежащую уже на земле женщину строгим, холодным, ничего не прощающим взглядом, плюнула на неё и увела рыдающего, мечущегося в истерике младшего мальчика.
— Хочу к маме!.. — раздался издалека, когда миссис Аддерли достаточно удалилась от поместья вместе с ребёнком, крик. Катарина резко вскочила и подбежала к воротам. Она протянула руку к своему сыну, тот протянул руку ей навстречу и заплакал, но миссис Аддерли ударила его по руке и ускорила шаг. Катарина упала. Её окружили слуги, которым было приказано успокоить сошедшую с ума мать. — Мои дети... — произносила она, повторяя эту фразу, проглатывая её вместе со слезами. Толпа, наконец, совсем разошлась, и Фридесвида смогла подбежать к рыдающей Катарине.
— Их продали.. Как щенят продали! — обращаясь будто бы к подоспевшей девушке, при этом смотря сквозь неё, отчаянно проговорила мать, лишившаяся своих детей. — Вместо них взяли этих... тварей!.. — Катарина кивнула куда-то в сторону, и Фридесвида, обернувшись, заметила рядом с собой робкую Анжелу. Та ласково спросила, не нужна ли помощь женщине, но в ответ получила лишь ведро помоев, извергнувшееся изо рта Катарины. Фридесвида взглядом попросила Анжелу удалиться, и та, поняв всё, зачем-то поклонилась и убежала в слезах.
Катарину увели прежде, чем Фрида смогла ей что-то сказать, но она даже и не знала, каким словом можно усмирить то горе, которое происходило внутри Катарины; однако, уходя, уже почти успокоившаяся, принявшая правду женщина, видимо, уставшая от боли, что душила её и подчинившаяся велению судьбы, кратко посмотрела в глаза Фридесвиды, и взгляд её, прежде строгий и злой, сейчас был наивным, молящим о помощи и спасении. Девушка вздохнула, приняв ужас всей ситуации. Адель, спрятавшаяся за углом дома, наконец, выглянула. Увидев потерянный вид Фридесвиды, она решила не тревожить её больше.
Миссис Аддерли приказала готовить экипаж для детей. Пока она отвернулась, Фрида успела заглянуть в окно, прикрытое бархатной шторкой. На неё был обращён любопытный взгляд того самого мальчика с родинкой на щеке: утирая слёзы после того, как миссис Аддерли отбила ему руки, он, всхлипывая, с детским любопытством оглядывал лицо Фридесвиды и желал, наверно, чтобы это была добрая фея, которая сумеет спасти его и вернуть его родной матери. Однако чуда не произошло. Вытянувшись, Фридесвида внимательно посмотрела на мальчика и проговорила:
— Твоя мама очень любит тебя, — и в этот момент девушка думала не столько о Катарине, сколько о покойной Кларе. Мальчик, всхлипывая, улыбнулся сквозь слёзы. Фридесвида не знала, зачем только она сказала это, но, стоило ей отойти от экипажа, как она заплакала, не зная сама, почему.
Адель стояла во дворе, парализованная страхом того, что скоро смогут забрать и её. Слёзы тонкими ручейками текли по её прелестному бледному личику. Шмыгнув носом, Адель наконец повернула голову и вытерла слёзы. Краем глаза она заметила, как из госпиталя выносят чьё-то тело. Ужаснувшись, девочка выглянула из-за угла. Мурашки пробежали по её коже, сердце, казалось, остановилось.
"Я не могу разглядеть, кто это... Я не могу разглядеть, кто это!" — панический страх напал на Адель. Она видела жёлтое обмякшее тело, которое выносили лекари под руководством дрожащей Анжелы. Столкнувшись взглядом с Адель, Анжела почему-то неловко улыбнулась, и Адель не поняла этой улыбки, впрочем, и не придала этому большого значения — в голове её не было никакой Анжелы, никаких лекарей — она летела через двор, с ужасом находя при себе надежду на то, что там лежит не Амфибрахий.
Когда Адель, наконец, добежала до дверей госпиталя, она заметила Ноам с каменным лицом. "Нет", — пронеслось в голове девочки. Протолкнувшись через лекарей, она увидела обездвиженное, лишённое жизни лицо старухи Эдвены. Адель облегчённо вздохнула и тут же ударила себя по губам. Ей было страшно находить в себе силы радоваться — и, к тому же, чужой смерти! С испуганными глазами девочка посмотрела на Ноам. Та стояла, не шевелясь, и будто бы приросла к одному месту. Адель тяжело задышала.
Когда лекари ушли вместе с телом Эдвены, Адель и Ноам остались наедине. Златовласой девочке было страшно взглянуть на лишённое эмоций лицо Ноам. Однако она заметила, что глаза её врага были мокрыми, и Адель начала корить себя ещё больше за ту радость, которая пронзила её сердце. Ноам вдруг повернулась к ней и, еле шевеля губами, проговорила, пронзая одним своим тяжёлым взглядом мысли девочки:
— Что ты знаешь о горе... Зря тебя оставили здесь, — чётко проговорила хриплым голосом Ноам, и по её лицу было видно, что каждое слово даётся ей с трудом. — Как ты смеешь приходить сюда, врываться и улыбаться потом?! Как ты можешь... — дыхание спёрло в её груди. Она закашлялась.
Адель виновато посмотрела на Ноам. Впервые ей не хотелось упрекнуть её в грубости: она всё понимала.
— Ноам, я знаю, что тебе тяжело...
— Ничего ты не знаешь! И к счастью для тебя, — закричала в слезах Ноам, и Адель впервые увидела живые эмоции на её лице. Поджав губу, златовласая девочка подошла к разгорячившейся Ноам и обняла её. Та не сопротивлялась и обняла Адель в ответ. Адель вдруг почувствовала, как сильно любит Ноам и как сильно ей её жаль.
Фридесвида, плотно закрыв за собой дверь, сползла по стене, устремив взгляд куда-то вдаль, далеко за пределы поместья, кишащего сейчас звуками, постоянной ходьбой, стуком лошадиных копыт по разбитым дорогам: каждый звук, который ловила Фрида, становился ещё более громким в её голове, доводя её до трясучки. Теперь она думала о том, насколько тяжела жизнь таких <i>существ</i>, которыми назывались жильцы поместья Аддерли и участники цирка уродов. Ведь чувства обычной матери ничем не отличаются от матери, у которой на спине множество тёмных родимых пятен; так же не отличаются чувства обычного человека от урода, только у последнего постоянно отнимают его право чувствовать, любить, жить в полноценной семье и заботиться о своих близких, да и жить в общем смысле тоже. Жизнь в поместье Аддерли отнимала у жильцов чувство гордости, и тогда, когда плевали на одного из уродов, он не отворачивался, а терпел, потому что единственное, что он мог — это терпеть. Миссис Аддерли отняла у Катарины и Клары не детей, а жизнь; ей было совершенно плевать, насколько отвратителен её поступок — она не считала, что уроды имеют душу, и испытывала отвращение к своим подопечным хотя бы по этой причине, если других причин у неё не было. Фридесвида долго ворочалась в постели, прежде чем в голову её пришла мысль, что на самом деле уродами должны называться не те, кто имеют внешние изъяны, а те, кто ставят эти изъяны выше внутренних качеств. Те, кто позволяют себе смеяться над тем, кто испытал горе; те, кто склоняют перед собой чистое, невинное существо, позволяют себе извалять его в грязи; те, кто, считая себя людьми, забывают о всякой человечности. Те, которым жалко лишь собственного достоинства; те, кто не способны к эмпатии, те, кто ставят развлечение выше чужих чувств.
Фридесвида видела многое: умирающую Клару, так и не почувствовавшую, каково это — быть матерью, морально уничтоженную Катарину, наоборот, чувствовавшую любовь и глубокую привязанность к своим детям, и убитую тем, что у неё отняли детей, воспитанных ею. Она видела Адель, которая, хоть и не была в числе уродов, но росла в этой среде и мучилась; она видела Ноам, которая хоронила мать с застывшим лицом; она видела Эми, которая, не найдя себе места в жизни, нашла могилу, в которой медленно умирала с каждым днём; наконец, она видела своё отражение, лицо, которое было искажено не только последствиями пожара, но и болью, которую ей пришлось пережить не единожды. Красота... Что есть красота и может ли она существовать в мире, который полон грязи?
В то время, как философия вдохнула жизнь в размышления Фридесвиды, к воротам поместья Аддерли подъехал ещё один экипаж со стороны дома Уокеров. Миссис Аддерли, давно дожидаясь чьего-то приезда, накинула шаль на худые, прежде красивые и полные, плечи. Дело шло к вечеру: Марлей вынырнула из духоты засыпающего поместья прямо навстречу гостю. Это был мистер Уокер. Он был пьян, и это было заметно по отвратительному запаху спирта и бегающим туда-сюда глазам. Миссис Аддерли вздохнула и пожала плечами, приглашая Уокера войти. Тот приветственно снял шляпу и поклонился хозяйке чуть ли не в ноги. Та попросила его больше так не делать, хотя было заметно, что Марлей польщена, поскольку давно не испытывала должного внимания со стороны мужчин.
— Я слышал, вам привезли новых слуг, — быстро проговорил Уокер, запинаясь почти на каждом слове так сильно, что миссис Аддерли пришлось напрячь слух, чтобы понять его слова.
— Да... Я сама забрала их, — кратко проговорила она.
— Ах, вот как... Вы ведь помните наш разговор насчёт Фридесвиды?
— Да, конечно. Вы ещё как-то говорили мне, что хотите забрать Адель.
— Я смогу взять только одну, двух мне... нам не прокормить, — миссис Аддерли сильно сомневалась в том, что супруга Уокера в курсе планов мужчины, но её это не сильно тревожило, лишь немного забавляло.
— Что ж, я подумала над вашим предложением. Сумма, которую вы предлагаете мне за неё...
— Я могу дать в два раза... нет, в три раза больше, — разгорячился мистер Уокер.
Глаза миссис Аддерли загорелись.
— Что ж, в таком случае... — она задумалась. — Сейчас мы поедем в цирк, после выступления я буду готова отдать вам Фридесвиду, — женщина уже представляла, как она заживёт после того, как получит деньги — ей была предложена космическая сумма, которая окупилась бы только сотней выступлений Фриды, а миссис Аддерли давно сомневалась в том, что доживёт до того момента, как заработает эти деньги сама, поэтому особо думать не пришлось.
Мистер Уокер улыбнулся. Миссис Аддерли кивнула ему, и по коже её пробежали мурашки. Почему-то на душе ей стало противно, но она сама не знала, почему.
Адель подслушивала этот разговор на улице. Она тяжело вздохнула, услышав, как хлопает входная дверь. "Фридесвиду возьмут к Уокерам, а я уеду в другую семью на другой конец планеты и буду доживать свои последние дни в месте, которое может оказаться ещё более ужасным, чем это", — понурив голову, думала девочка. Поместье Аддерли не казалось ей таким ужасным, когда она вспоминала про милый дом Уокеров, находящийся совсем рядом. Мысли о неизбежном отвратительном будущем заставили её вновь заплакать, но слёз уже почти не осталось. С мыслями о самом плохом девочка отправилась в госпиталь, чтобы, возможно, проститься с Амфибрахием — её могли забрать в любую минуту.
В комнате Амфибрахия было несколько человек, и Адель очень испугалась, застав их в госпитале. Неужели с её другом случилось... Адель подбежала к его постели, расталкивая слуг с прохода, а те, почему-то, смеялись. Не понимая ничего, девочка заметила у изголовья кровати Амфибрахия Сесилию, которую прежде видела только издалека. Теперь она могла разглядеть её молодое, миловидное, но почему-то неприятное, холодное лицо, будто бы лишённое эмоций. С непонимающим, вопросительным взглядом Адель обратилась к ней. Рядом стояла смеющаяся Памела.
— Мы здесь гадаем. Вон той, — Памела обратилась к Адель и указала ей на одну из служанок, которая смеялась больше всех, — нагадали скорое замужество. Теперь смотрим, что ждёт Амфибрахия.
Слуги рассмеялись. Адель не понимала, что происходит. К чему бы это? Почему Сесилию так заинтересовал Амфибрахий? Она обратилась к слепой провидице. Та гладила мужчину по голове и что-то шептала, а затем, застыв в испуге, который Адель сочла поддельным, замолчала.
— Ну, что там? — Памела толкнула её.
— Тоже скоро женится? — толпа прыснула со смеха. Адель не понимала всеобщей радости.
— Нет, — холодным голосом ответила Сесилия. — Умрёт.
Толпа резко замолчала. Адель нахмурила брови.
— Что ты говоришь! Зачем ты стоишь здесь, хитрая лисица, и несёшь какую-то чушь? — Адель никак не могла понять, к чему весь этот цирк.
— Моё дело — предупредить, — как-то угрожающе, смакуя эти слова, будто ей самой понравилось, как именно она их произнесла, сказала Сесилия. Памела положила руку на её плечо и неискренне дружелюбно посмотрела на маленькую Адель.
В тот же момент в комнату вошла Фридесвида, и, заметив столпотворение около кровати Амфибрахия, удивилась и заволновалась. Задав Адель взглядом немой вопрос по поводу состояния их друга, она получила кивок и стала разглядывать собравшихся в комнате людей. Некоторые отчего-то были грустны. Памела и Сесилия смотрели на Фридесвиду без особых эмоций, однако Сесилия вдруг, нахмурив брови, шагнула навстречу девушке и дотронулась до её головы. На лице Сесилии застыл ужас.
— Огонь, — проговорила она. Фридесвида и Адель переглянулись. В толпе послышался шёпот, который заглушила Памела одним лишь своим жестом. — Огонь. Пожар. Будет и был.
Фридесвида нахмурилась. То, что пожар связан с её жизнью — это правда, но об этом можно было легко догадаться, посмотрев на ожоги на её лице. Но что значит будет? И откуда Сесилии об этом знать? Мурашки побежали по её телу. Адель испуганно наблюдала за происходящим, поджав губу и готовясь вот-вот заплакать. Не выдержав напряжения, которое царило в комнате, Адель выбежала из неё, захлёбываясь в слезах.
— Жди, — сказала Сесилия. — Ждите огня, — повторила она. Памела взяла спутницу за руку и вывела её из комнаты, периодически бросая непонятный взгляд на Фридесвиду. За ними вышли все слуги. Фридесвида, наконец, осталась наедине с Амфибрахием. Тот, приподнявшись вдруг с постели, посмотрел на неё горящими глазами.
— Что?.. — только и произнёс он, не ожидая, что ему не хватит сил договорить. Фридесвида окинула его нежным взглядом и поправила ему одеяло, как бы настаивая на том, что всё хорошо и ему не о чем беспокоиться. Позвав в комнату лекарей, в числе которых была и Анжела, Фридесвида вышла из комнаты, надеясь найти Адель. Анжела окинула уходившую девушку непонимающим взглядом, желая узнать, что произошло за время её отсутствия, но не решаясь спросить напрямую.
Адель сидела, прислонившись спиной к стене госпиталя, и плакала вновь. Фридесвида видела заплаканное личико своей названой сестры чаще, чем плакала сама, а делала она это в последнее время часто. Девушка присела рядом с девочкой, которая лишь ненадолго повернулась в её сторону.
— Вот и произошло то, чего я боялась. После следующего выступления тебя выкупает мистер Уокер. Меня заберут и увезут, наверно, куда подальше в самое ближайшее время, — ей требовались силы, чтобы договорить это. Адель всхлипывала всё больше с каждым словом. Фридесвида посмотрела на плачущего ребёнка и вздохнула. Давно перед ней стоял выбор: остаться в поместье, лишившись единственного шанса на неплохую жизнь с хорошими хозяевами, продолжать крутиться в отвратительной сфере цирка уродов или лишить счастья Адель, которой она всю жизнь желала лишь добра? Девочка вздохнула и подняла глаза к небу. Фридесвида вздохнула с ней в унисон. Выбор давно был сделан. Девушка поднялась, отряхнула платье и ушла, оставив Адель в недоумении. Она давно знала, что ей нужно делать и как выбираться из той ситуации, в которой она оказалась. Оставалось только найти поддержку.
Фридесвида, вернувшись в поместье, узнала, что миссис Аддерли отсыпается перед ночной поездкой в цирк уродов. Мерзкое ощущение появилось у бывшей кухарки на душе. Меррик прошла на кухню и позвала всех тех, кто считался уродом: здесь были Эми, дрожавшая от страха, Катарина, чуть не повесившаяся в подвале, мужчина с огромной опухолью на лице, женщина с синдромом бабочки и ещё несколько людей. Все они склонились над столом, бурно обсуждая что-то. Фридесвида говорила уверенно и убедительно; расходясь, каждый из них посмотрел вслед друг другу и что-то пробормотал про себя.
Меррик, выходя из кухни, случайно наткнулась на Анжелу, которая, по всей видимости, подслушивала разговор уродов. Фридесвида прижала её к стене, думая, что она обязательно расскажет о намерениях слуг своей госпоже. Анжела отнекивалась; поверив, наконец, бедной девушке, которую застали врасплох, Меррик провела её в свою комнату.
— Я ничего не слышать, клянусь! Обрывки, — говорила Анжела, дрожа. Фридесвида усмехнулась.
— Ты плохо говоришь по-английски?
— М... Да, мало, я француженка, — вспомнив, наконец, как сказать это по-английски, проговорила девушка.
— Что ж, тогда я не сомневаюсь, что ты мне не врёшь. Как ты сюда попала? Зачем Марлей выкупила именно тебя? Она редко берёт к нам... нормальных людей, — на этом слове Фридесвида запнулась, — ..просто для того, чтобы они работали в качестве лекарей.
— Есть изъян! — уверенно проговорила француженка. Она повернулась спиной к Фридесвиде. Та ахнула. Почти из лопатки Анжелы росла будто бы третья рука — огромная тератома или что-то вроде того. Меррик понимающе закивала.
— А ты... Огонь, — неуверенно, неловко смущаясь, проговорила Анжела, задумываясь о том, действительно ли она говорит что-то понятное. Фридесвида кивала ей.
— Да, мне пришлось пережить пожар, — закивала Меррик, и француженка зачем-то закивала ей в ответ, что заставило девушку усмехнуться вновь. Анжела неуверенно повторяла почти каждое действие Фриды.
— Девушка с пятнами... — прервала Анжела молчание, грустно согнув брови. Фридесвида поняла, что речь идёт о Катарине.
— Она переживает горе. Её детей забрали сегодня и собираются продать, — француженка снова понимающе закивала, и Фриде почему-то стало смешно, хотя тема была абсолютно серьёзная. — Ни слова миссис Аддерли, что мы говорили с тобой об этом, — и Анжела снова кивнула. Поговорив ещё кое о чём с иностранкой, Фрида, наконец, выпустила её, хотя Анжела, кажется, была не против такой компании. Положив голову на подушку, измученная событиями сегодняшнего дня Фридесвида уснула.
Проснулась девушка от привычного шума, однако за окном было ещё темно. Время близилось к утру. В коридоре послышался голос миссис Аддерли, и в комнату Фриды, особо не церемонясь, зашли две служанки с нелепым пышным розовым платьем и парой блестящих туфель. Фридесвида с нежеланием протянула руки к одежде. Миссис Аддерли, зайдя к ней в комнату, усмехнулась.
— Красота! Отличный наряд, — она теперь и не была уверена в том, что сможет избавиться от Фридесвиды. Как пойдут её дела в её отсутствие и не обманет ли её мистер Уокер? А если его супруга разозлится? Впрочем, это не то, о чём миссис Аддерли стоило думать сейчас. Её целью на сегодняшний день была неплохая сумма денег — последняя, которую она своими руками сможет выдоить из Фридесвиды.
Наконец все вышли на улицу. Нахождение в доме стало невыносимым. Фрида, покидая поместье, столкнулась с печальным взглядом Адель. Та помахала ей рукой. Фридесвида мягко улыбнулась ей. Адель считала, что теперь её судьба в руках Фриды. Так оно и было. Теперь судьба всего поместья была лишь в руках бывшей кухарки. Эми, Катарина, ещё несколько уродов и сама Фридесвида сели, наконец, в экипаж. Впервые Амфибрахий не сопровождал Фридесвиду, но она знала, что он будет гордиться тем поступком, который она совершит. К удивлению Фриды, с ними поехали Сесилия и Памела, которые болтали с Марлей всю дорогу. Та была весела и хохотала так, как не делала этого никогда прежде на памяти Меррик.
Дорога до музея, в котором проходили выступления и показы экспонатов, никогда ещё не казалась Фридесвиде такой мучительно долгой. Ей не терпелось приехать туда. Не терпелось сделать этого и остальным. Правда, Эми почему-то очень волновалась, на фоне этого её укачало — но это была меньшая из бед, которая приключилась с ними.
Меррик, войдя в музей, хорошо огляделась. Здесь присутствовали знакомые ей лица: подбирая подол платья, она кивала им. Если бы не доброе сердце и умение найти общий язык со всеми из живых экспонатов, ей бы давно не кивали, а плевались вслед, считая, что она, словно трюфель, затмевает все блюда на накрытом для шикарных гостей столе. Фридесвида шла уверенно: пройдя на своё место и, к своему удовольствию, найдя яркую улыбку на лице миссис Аддерли, приготовилась к вопросам.
— Что ж, мисс... Фридесвида, — запинаясь, проговорил рослый человек с цилиндром на голове. — В прошлый раз вы хорошо обыграли каждого из нас. Готовы ли показать тот же успех?
Девушка кратко кивнула. Миссис Аддерли сияла и чокалась с мистером Линдсеем, который был в самом хорошем расположении духа.
— Кто такой Ян Лятош?
— Понятия не имею, — отрезала Фридесвида. В толпе раздались недоумевающие крики. Миссис Аддерли нахмурилась.
— Что ж... — смутился рослый мужчина. — Что насчёт Коперника?.. Помнится мне, мы уже говорили о его трудах с нами?
— Нет, не говорили. Кто это? — с удивлением проговорила Фрида. Миссис Аддерли кинула бокал на пол. Толпа обернулась к ней и засмеялась.
— Никколо Тарталья?
— Что? Тарталья? Это, кажется, такое блюдо, — весело проговорила Фрида. Толпа снова рассмеялась. Мистер Линдсей захохотал и с недоумением посмотрел на свою собеседницу. Мистер Уокер, сидевший рядом с ней же, удивлённо окинул взглядом происходящее.
— Что происходит, Марлей? Это что, всё было подстроено? — выкрикнул мистер Уокер, резко поднявшись со стула. Миссис Аддерли окинула всех шокированным взглядом. Она, разумеется, ничего не понимала, ведь это было единственное, в чём она была честной до конца: Фрида никогда не играла, и Марлей была в этом уверена. — Неужели умный урод — это лишь игра?! — вскричал он, и толпа начала кричать вместе с ним. Одна лишь Фрида была непоколебима. Она стояла, уверенно держа голову, и смотрела на окружающих её людей. Миссис Аддерли вырвалась к ней, не пытаясь больше оправдываться перед накинувшимися на неё гостями, и грубо схватила её за руку. Когда Фридесвида со своей госпожой оказалась на улице, она почувствовала крепкий удар по лицу. "Узнаю миссис Марлей", — засмеялась Фрида. Вслед за этим ударом прилетело ещё несколько — по голове, ногам, рукам, животу. Миссис Аддерли рассвирепела, но Фрида больше не боялась, подставляя ей новое место для ударов с каменным лицом и широко раскрытыми глазами. Сцену этого избиения не видел никто: Фридесвида не издавала звуков, кроме тяжёлых вздохов, и терпела до конца, пока крепкие удары не превратились в злые, короткие, несильные удары. Марлей заплакала.
— Как ты можешь, дрянь! Как ты можешь! — ярость в глазах миссис Аддерли смешалась с отчаянием, но она ничего больше не могла сказать. Ударив Фриду в последний раз, Марлей будто бы почувствовала резкую боль в руке и отстранилась, держась за руку и смотря на Меррик, как на предателя. Фридесвида вырвалась и вернулась в здание.
Гости расходились по банкетным залам, начиналось время грандиозного приёма пищи. Все, смеясь, обсуждали произошедшее с Марлей и косились на Меррик. Та прошла мимо оставшихся в одиночестве экспонатов, которые тоже что-то обсуждали, но замолчали, увидев её.
— Они хотели посмотреть на уродов, — радостно проговорила Фридесвида. — И мы покажем им уродов.
Всем им нечего было уже терять. Фрида собрала рядом всех, с кем говорила накануне; за ними высунулись остальные экспонаты, с опаской, но интересом наблюдая за тем, что происходит в главном зале музея. Все стулья были убраны. Фрида попросила нескольких людей перетащить несколько вещей, нужных ей для какого-то особенного плана. С какой-то маниакально навязчивой идеей, заставляющей сердце бывшей кухарки биться всё чаще и чаще, она руководила процессом. Кто-то относился к этому с негодованием или страхом; кто-то помог ей.
..Когда гости, наконец, покинули банкетный зал и вернулись на место, они удивились. Стулья были поставлены к стенам. В главном зале, параллельно стенам, посередине выстроился ряд уродов. Все они уверенно держали свои головы, сливаясь один с другим. Они все стояли босиком, без обуви; рваные туфли и ботинки получше лежали в одной куче, как бы не имея никакого смысла. По их лицам было видно, что все они будто ждут казни или дара небес: выражения лиц были одинаковы, и проходившим мимо гостям казалось, будто все уроды были похожи друг на друга. Между каждыми двумя уродами, стоящими плечом к плечу, стояли зеркала. Рядов было два: передний и задний, и все экспонаты стояли так, чтобы их спины были прикрыты другими уродами. Они обнажали животы и казались одновременно и беззащитными, и готовыми в ту же секунду пойти в атаку. С каждой минутой их количество увеличивалось, поскольку некоторые из тех, кто сомневались в этой идее, приняли решение встать рядом со своими назваными братьями и сёстрами в знак солидарности. Все блестящие вещи, отвлекающие взгляд, были сняты и валялись в общей куче на полу ближе к стульям. Уроды молчали и не двигались с места. Марлей, опечаленная и ещё более недоумевающая, тоже была здесь. Ей было невдомёк, почему экспонаты так оживились и осмелились устроить молчаливый, тихий, но бунт. Она прошлась взглядом по двум рядам, но не заметила среди них Фридесвиды. Она подошла чуть позже, затмив всех.
— Фрида, ты же ведь... — беспомощно пролепетала Марлей. Фрида даже не посмотрела на неё. Она молча сняла с себя обувь и бросила её в сторону, чтобы показать, что она находится на равных со всеми экспонатами. Миссис Аддерли тяжело сглотнула комок, застрявший в горле. Меррик, не поднимая головы, заняла своё место среди своих братьев и сестёр если не по крови, то по той боли, которую им всем пришлось пережить по разным, но таким одинаковым причинам. Проходя мимо зеркал, гости действительно видели уродов: это были люди в цилиндрах, сюртуках, пиджаках, накрахмаленных платьях и с высокими причёсками, с нервными, злыми лицами, искажёнными борьбой со всем человеческим, что в них когда-то и текло, но сейчас уже явно было уничтожено изнутри, со всеми корнями и истоками. Уроды стояли, подняв головы, и зрителям была видна вся жизнь, отражённая в их глубоких, печальных, иногда — пустых затуманенных глазах. В толпе кто-то вскрикнул. Под зеркалами и глазами уродов сияла надпись, нанесённая каким-то скульптором, видно, давным-давно: "Уроды, над которыми стоит только смеяться; уроды любые, какие они есть, в привычной среде существования", и чуть выше обычное, простое, лаконичное название: "Уроды". Настоящие экспонаты отражались в глазах целого ряда людей. Людей: не существ и не уродов. Фрида вспоминала умирающую Клару и огромную, невозможно крепкую горечь в её глазах — и, кроме того, удивительное желание бороться за свою, казалось бы, жалкую и ничтожную жизнь. Мурашки одна за другой бежали по коже Фриды, так же, как и по телам гостей. Многим не понравилась эта затея, и они, недоумевая, вышли; но в голове каждого, в памяти, закрепилось то выступление уродов, что они видели. Кто-то остался в зале, тревожно бродил среди экспонатов, и, вздыхая, находил себя уродом в зеркале. В глазах Фриды, как позже говорили какие-то впечатлительные девицы, горел огонь. В глазах Эми царило нежелание больше жить, а глаза Катарины были такими пугающими, что никто не смел подходить к ней ближе. Здесь стояли все люди, которым пришлось заслужить считаться людьми, и здесь стояли уроды, которые променяли это звание на светские беседы и развлечения.
В толпе кто-то плакал. Маленькая девочка, которую привели сюда неизвестно зачем, поджимая губу так же, как делала это Адель, когда была особенно печальна, разрыдалась, прося родителей немедленно уйти отсюда, потому что увидела у кого-то в глазах страшную картинку. Толпа была взбудоражена происходящим. Мистер Линдсей хотел вмешаться, но никак не мог прорваться сквозь возмущенную толпу: его убеждения, пожалуй, были с ним с глубокого младенчества, он будто бы принял их с молоком матери; его ненависть ко всему человеческому никак нельзя было искоренить.
Вдруг раздался крик. Фридесвида почувствовала запах горелого. "Ждите огня", — пронеслось в голове Фриды, и она спустя только мгновение поняла, что это была не её мысль, а изречение из-за её спины. Девушка обернулась и увидела смеющуюся Сесилию. Рот её неестественно изогнулся.
— Ждите огня! — вторила она смеясь. Фридесвида заметила выбегающую откуда-то Памелу с горящим факелом в руках. Заметив Меррик, она споткнулась и кинула огонь прямо посредине комнаты.
— Жаклин! Джор... — эхом пронеслось в голове Фриды. Всё вокруг было затуманено; она снова пыталась найти своих сестёр в задымленном помещении. Однако жуткий грохот заставил её опомниться. Рядом стояла Эми с обреченным взглядом.
— Выход завалило, — заплакала она. Фрида быстро оглядела зал. Он уже был весь в дыму; того времени, которое она провела в забытье, хватило на то, чтобы пожар разошёлся: многие уже успели убежать. Меррик схватила Эми за локоть и побежала к тому месту, где должен был быть выход, но там теперь были только развалины: потолок начинал трескаться, стены не выдерживали огня. Пытаясь не наглотаться дыма, Фрида начала разбирать выход. Эми заплакала; Меррик шикнула на неё, прося о помощи. Та, быстро сориентировавшись, закивала и начала помогать. Огонь, тем временем, подступал всё ближе. Наконец девушки увидели свет. На улице сияло солнце, будто бы издеваясь над происходящим. Эми пролезла в дыру; Фрида хотела было пролезть за ней.
— Где Катарина? — вдруг вспомнила она. Эми, осмотрев толпу, заметила, что все уроды, кроме Катарины, были на улице. Вдруг Фрида услышала истошный крик, исходящий из здания.
— Нет, Фрида! — завопила Эми. Впервые она была так эмоциональна. — Не лезь туда! Катерина, верно, уже... Ты не выберешься! — заплакала она, но Фридесвида выдернула свою руку из её руки. Эми зарыдала. Меррик, пробежавшись глазами по пустому залу, заметила в самой гуще дыма женское тело. Фрида подбежала к Катарине: та была ещё в сознании.
— Катарина, надо идти, — Фридесвида попыталась поднять её, однако девушка отпустила руку своей спасительницы. Фрида с недоумением посмотрела на неё.
— Оставь меня, — спокойно произнесла Катарина, оглядев Меррик своими пустыми глазами. Фрида с ужасом смотрела на отчаявшуюся женщину.
— Нет! Я не могу оставить тебя, Катарина, мы ведь..
— Я всё равно умру: я бы сделала это сама, как только бы вернулась в поместье; не пе... — она закашлялась, — не переживай... Иди. Иди, прошу тебя! — умоляюще проговорила Катарина, и по лицу её потекли слёзы, сливаясь постепенно в одну огромную; ею словно можно было затушить любой пожар, но не тот, который разгорался в глубине сердца матери. — Иди. Ступай же, Фрида! Не повторяй своих ошибок!.. — Катарина, закашлявшись, уже не могла говорить от смога, который осел будто на её лёгких. Она сопела что-то, будто бы молилась, и глаза её были мокрыми от слёз. Фрида не знала, что ей делать; она хотела было уговорить Катарину вылезти, но вдруг почувствовала, что кто-то дёргает её за плечо. Это была Эми.
— Себя! Себя спаси, — кричала она, и хотела сказать было ещё что-то, но Фридесвида уже ничего не помнила: в её память лишь врезалось уже обугленное тело Катарины с застывшими в молчаливой молитве глазами, полными слёз. От того, что Меррик слишком долго пробыла в задымленном пространстве, она потеряла сознание прямо на руках ревущей Эми, думающей, что она опоздала.