Что-то зашуршало в углу. Едва заметной тенью растянулся по холодной стене чей-то силуэт. Голосами монстров распространялись по комнате навевающие страх звуки. Адель, протерев заспанные глаза маленькими ручонками, не сразу поняла, что именно ей померещилось, да и сам факт того, что ей что-то померещилось, ускользнул от неё, уставшей и измученной не первый день терзающими её разум мыслями. Девочка не сразу осознала, что проснулась: который день ей чудилось, будто она никак не может проснуться. Весь мир тогда представал нереальным, магическим. Сейчас же Адель чётко поняла, что наконец очнулась ото сна, но никак не могла определить, откуда доносятся странные повторяющиеся звуки. 

Выпутав ноги из одеяла, девочка отпихнула его в угол кровати и приподнялась. Звуки не прекращались, поэтому Адель поспешила наружу. Выбежав из небольшого домика для слуг и их детей, построенного рядом с усадьбой, девочка направилась к госпиталю, который, как ей показалось тогда, и был источником звуков. Адель сопутствовали обрушившиеся на поместье сумерки. Девочка боялась темноты, но это был тот страх, на который можно плюнуть, если дело касается вещей более сложных и необъяснимых, а сейчас в её жизни как раз был период не заканчивающихся трудностей и переживаний. С одной стороны, судьба преподнесла ей подарок в виде переезда под крыло Уокеров, но было ли это радостью, если с другой стороны умирал человек, которому она так надеялась подарить хотя бы немного счастья? Амфибрахий, по словам ухаживающей за ним Эми, совсем ослаб — в последнее время он перестал говорить, хотя обычно мог говорить очень много... Сначала он, как помнила Адель, с начала попадания в госпиталь, болтал без умолку: всё рассказывал ей и Фридесвиде, как скучает по Софии Ширли, как перечитывает написанные ими совместно стихотворения, и вместе с этим иногда даже немного плакал. А потом тоска, не болезнь, сразила его: горе ядом отравило всю былую в нём память, не оставило после себя ни одной живой клеточки, покорило себе все его прежние радости, которые теперь только тенью проявлялись на стенах потускневшей палаты...

Адель вошла на порог и удивилась. Эми, которая обычно спала в это время, суетилась и бегала по всему госпиталю. Волнение обычно не охватывало эту ледяную, сильную женщину, какой она теперь казалась девочке. Нет, не пустота, как считали окружающие её люди прежде, а огромная не выражающаяся словами сила таилась в Эми, которая занималась почти всеми самыми важными делами в поместье. Нужно сказать, что Фридесвида наконец вернулась к работе кухаркой, но это не отменяло других забот, которые выпали на долю многозубой Эми. Адель теперь часто наблюдала за её работой, и чем больше она это делала, тем красивее обрисовывался силуэт прежде уродливой женщины...

Эми заметила трущуюся у входа Адель и кратким кивком головы позволила ей войти. 

— Надо же... Так мало пробыла у нас... И, надо же, повесилась... — женщина быстро-быстро замотала головой. 

— Кто? — испуганно выкрикнула Адель, выпалив это так быстро, что даже испугалась собственного голоса. 

— Анжела, француженка, лекарша! — перебирала слова Эми, будто пытаясь найти самое подходящее. — Как же это... Я знала, что у неё с кем-то случился конфликт, но... Боже, как жаль, — женщина вздохнула и прикрыла лицо руками. — Такая молодая, красивая... Но слишком добрая... — Эми отпустила руки и на некоторое время, задумавшись, устремила глаза в пол и медленно, будто осознав что-то, закивала. — Да... Ей не место было среди нас. Она слишком чиста, слишком красива, слишком невинна для этого места. В поместье Аддерли все по-своему жестокие, злые, а всё почему? — она посмотрела на Адель. — Потому что несчастные. Никому здесь нет счастья, а откуда было его взять маленькой француженке, которая, наверно, на своей родине сталкивалась только с pardon и... Тьфу... — Эми схватилась за голову и замотала ей, будто справляясь с сильной болью. 

Адель опустила глаза. Анжела представлялась ей нежным цветком, тогда поместье Аддерли рисовалось грубой, обезвоженной почвой, на которой росли если и красивые цветы, то либо загубленные, либо с очень сильным стебельком... Сама девочка не могла понять, что она за цветок, но и поместье было не её почвой — не здесь этому цветку предстояло раскрыть свой бутон. Получается, и Анжеле нужно было уходить отсюда... И она ушла.

Несколько минут женщина и девочка провели в траурном молчании и думали каждая о своём. Наконец, из одной из "палат", как назывались ограниченные шторами пространства, раздались стоны. Эми, не раздумывая, подлетела к больному, быстро проверила его состояние и вернулась, став ещё печальнее, но теперь — спокойнее.

— Амфибрахий?.. — с надеждой спросила Адель.

— Не доживёт до утра. Стал совсем слаб. Не открывает глаза и дышит... едва лишь, — как-то холодно отрезала Эми, хоть Адель и понимала, что на самом деле для неё это огромное горе. Девочка знала, что её старому другу осталось совсем немного, но надеялась на лучший исход. Она всё ждала, несмотря на то, что боль от ожидания росла соразмерно самому ожиданию. 

— Можно я...

— Иди. Только недолго, — угадала женщина желание Адель посидеть с больным, и девочка, поблагодарив Эми коротким прикосновением к её плечу, дождалась краткого кивка женщины и будто провалилась в пыльные бесцветные шторы, отделяющие её от Амфибрахия, состояние которого уже несколько дней было ужасающим.

Некоторое время назад, тоже глубокой ночью, во время своего дежурства Дилан смотрел, как охватывают воды спокойного солёного моря корпус корабля. Сейчас судно было остановлено и поставлено на якорь в порту города N, название которого, верно, никак не определило бы ход истории. Почти весь экипаж, не считая капитана, его верных помощников и ещё нескольких важных лиц, предался сну. Дилан был избран дежурным в эту ночь, казавшуюся ему волшебной и таинственной, хранившей зависшее в воздухе молчание, поймавшей истинную тишину. Мальчик сидел на палубе и считал звёзды. Конечно, он не был так глуп, чтобы не знать, что звёзд на небе бесконечное множество, но он не то что считал, а скорее искал что-то родное среди многогранного небесного пространства. Ему нравилось море, оно было его стихией, но не домом, что навязывала ему мать. Взгляд Дилана, где бы он не находился, всегда был обращён точно в небо: мальчик продумывал у себя в голове детали создания такого корабля, который мог бы в один миг достигнуть самой высокой точки неба; но разве такое возможно? И где у неба самая высокая точка? Этого, наверно, никто ещё не придумал, но Дилан был не против стать первооткрывателем. Ему нравились открытия, нравилось получать новые знания, нравились книги и цитаты древних философов, ему нравились порой даже и глупые романы, которыми часто зачитывалась его младшая сестра, Сандра. Ему нравился весь мир — и он был готов пойти ему на встречу: забраться на самую высокую гору, прошерстить весь Мировой океан и, наконец, подняться по лестнице из звёзд. Куда бы она его привела? Знать этого Дилан не мог, но оттого эта идея и казалась ему куда более заманчивой. А ещё он точно был уверен в том, что ему нравится Адель, её милые золотые завитки волос, умные и добрые глаза, тёплые и мягкие руки, длинные чёрные ресницы, нравилась её душа, её мысли, её затеи... И он непременно ждал встречи с ней. Об этом знал только Дилан — и небо, бескрайнее, полное звёзд и чьих-то незнакомых мечт и надежд, которые то и дело угасали и проявлялись снова (верно, и надежды Адель тоже жили там), но оно обещало никому не проговориться.

Дежурство мальчика можно было бы назвать спокойным, если бы не странные женские крики, которые пронзили тишину. Вскочив, Дилан понёсся к правому борту, рядом с которым находился причал. С недоумением он посмотрел по сторонам и заметил несколько фигур, которые бежали сначала по причалу, а потом уже по палубе. Один из силуэтов явно принадлежал женщине, которая была очень недурно одета; лица её Дилан разглядеть не сумел. За ней бежали несколько моряков. 

— Позвольте мне доехать! Это дело экстренной важности! Я... — женщина, споткнувшись, позволила морякам догнать себя, но сдаваться не спешила. — Меня ждут дома! Меня дома ждут! Дома! — причитала она, но суровы морские законы: никто не спешил позволить даме остаться на корабле. — Позвольте! Я заплачу! Любая сумма! Это очень важно! У меня нет времени! — незнакомка расплакалась, что заставило моряков не напирать на неё так сильно. — Прошу... — женщина так рвалась, так плакала, так кричала, что Дилану невольно стало её жаль. 

Наконец незнакомка оказалась так близко, что мальчик с лёгкостью смог разглядеть черты её лица — это была необычайной красоты блондинка с собранными волосами, спрятанными под шляпой с красной розочкой; глаза её, карие, добрые и немного печальные, казались маленькими потухшими звёздочками, во взгляде прослеживался ум, походка и жесты выдавали представительницу знатного рода. Румяные щёки и горящие коралловые губы делали лицо женщины ещё прекраснее, при этом по ней было видно, что ей уже больше тридцати. Наряд был сделан из хороших, дорогих тканей, но при этом был прост и не затмевал красоту своей обладательницы. Даже сейчас, запыханная, женщина была прекрасна. 

— Вам нужно покинуть корабль, это незаконно! — закричал один из экипажа.

— Прошу! — незнакомка, заметив притаившегося в углу Дилана, обратилась и к нему. Во взгляде её читалась мольба о помощи, и мальчик вздрогнул, почувствовав на себе этот взор. 

— Оставьте её. Я знаю эту женщину, — подал он голос. Моряки расступились. Женщина с благодарностью посмотрела на мальчика и слабо улыбнулась, до конца не осознавая, что он её спас. Этот возглас подействовал на моряков, поскольку экипаж был нанят матерью Дилана, и они, хоть и не должны были подчиняться мальчику, относились к нему хорошо, не желая обрушить на себя гнев миссис Уокер, хоть и Дилан не был из числа ябед, но так — ради профилактики. 

Моряки расступились. Неодобрительно помотав головами, что дало Дилану понять, что они не согласны с его просьбой и в случае, если им попадёт от капитана, готовы указать на своенравного мальчика, они всё же ушли восвояси. Женщина, пробравшаяся на корабль, не переставала сверлить Дилана теперь уже взглядом, полным благодарности.

— Я не знаю, как и отблагодарить тебя, прелестное дитя, — осторожно, всё ещё неровно дыша, незнакомка притронулась к плечу Дилана в знак признательности. — Ты был послан мне небесами! О, как я благодарна, что...

— Не стоит, мисс... Миссис. Как я... 

— София Ширли, — бодро представилась женщина, расплывшись в ясной, словно солнечный луч, улыбке.

В тёмной комнате госпиталя звучал чей-то звонкий голос, эхом прокатывающийся по стенам, порой прерывающийся ровным и спокойным храпом Эми. Адель, в отличие от Дилана, не видела звёзд: потолок над её головой был увешан пучками паутины, засохшими телами самих пауков, грязными пятнами, верно, от каких-то препаратов, но это не мешало ей надеяться на чудо. Слушая неровное, сбивчивое дыхание Амфибрахия, которое то прекращалось, что очень пугало девочку, то восстанавливалось, Адель напевала то в половину голоса, то шёпотом: 

— Сердце, как море, волнуется от тоски.

По шагам, как по каплям, сбегает время.

Печальную свою мысль я зажимаю в тиски:

Кто, как не бурное море, измерит

Мою печаль?.. — слёзы катились из её глаз. Преданная полуночной тьме, Адель сидела в полной тишине, будто ожидая чего-то, но безысходность томила её. Она держала Амфибрахия за руку. На лице его не было ни единого изменения, даже горе не меняло еле заметной, грустной улыбке на устах мужчины. Он постарел на десять лет за пару дней: лицо его иссохло, кожа пожелтела, глаза помутнели... Сейчас они и вовсе были закрыты. Спал ли он? Слушал ли, как поёт Адель? Снилась ли ему София? Или, может, молодость, ушедшая навсегда, обратившаяся в прах, море? Родители?... Что снится людям перед смертью, когда они умирают несчастными? Мысль об этом заставила Адель стукнуть ладонью по железной койке. Не могло быть такого... Не могло быть такого, чтобы он умер... 

— Проснись же... Я прошу... 

О, как много слов появляется у человека тогда, когда ему больше некому и незачем их говорить... Кто бы отнял у Адель дар речи взамен на здоровье Амфибрахия? 

Взгляд Адель упал на комод, стоящий рядом с постелью мужчины. В нём было множество его личных вещей: антиквариат, привезённый откуда-то из далёких стран, записки путешественника, старые, покрывшиеся пылью книги, которые некогда перечитывал Амфибрахий, фотокарточки с ним молодым и его друзьями, о которых он частенько рассказывал прежде, перья и другие старые письменные принадлежности. Но было кое-что, что особенно занимало внимание мужчины в последнее время: старые рисунки, к которым приложила свою руку ещё маленькая София Ширли, кораблики, которые он научил её делать, а она потом притащила ему кучу таких же — и он хранил и особенно любил каждый... 

В палату незаметно вошла Фридесвида и наклонилась к Адель, погладив её по мягким взъерошенным золотым волосам. Девочка, почувствовав родного человека рядом, прижалась к девушке и заплакала.

— Пойдём, пойдём... — ласково проговорила Фридесвида, присев, чтобы быть наравне с Адель. — Давай не будем омрачать это место ещё больше... — взяв девочку за руку, Фрида окинула Амфибрахия тревожным взглядом напоследок и вышла, проговорив что-то про себя. Адель послушно вышла следом. Стоило девушке отворить дверь госпиталя, как хриплый женский голос из одной из палат окликнул Адель. Девочка отпустила руку Фридесвиды. Та окинула её взглядом, полным тревоги.

— Не беспокойся. Она не причинит мне вреда.. Наверно, хочет что-то сказать... напоследок... — скомкано проговорила Адель, и сама в душе опасаясь того, что может сказать ей миссис Аддерли, всё не выходящая из бредового состояния.

— Я подожду тебя снаружи, — твёрдо сказала Фрида. Проследив за тем, как уходит обеспокоенная девушка, Адель подошла к шторам, закрывавшим больную Марлей, которая уже успела позвать её несколько десятков раз, то очень тихо, то слишком громко крича на весь госпиталь. Юркнув в "палату", девочка оглядела ослабевшую женщину. 

— Подойди ближе.. Подойди, не бойся, — как-то слишком мягко произнесла она, еле приоткрыв слипшиеся ото сна глаза. Адель присела на край койки.

Здесь было почему-то особенно холодно и мрачно, не так, как у Амфибрахия, и комод, находившийся здесь, был забит какими-то обрывками писем и прочим мусором. Вздохнув и поёжившись от холода, просочившегося через плотные пыльные шторы, девочка приготовилась слушать. Марлей была совсем плоха: красота её ушла — неизбежно пропала, утекла ручейком, и, наконец, иссякла. Если прежде горячее сердце, полное пусть и боли, но хоть чем-то полное, позволяло поддерживать природную прелесть госпожи Аддерли, то сейчас сил его не хватало и на то, чтобы женщина нормально задышала. Нет, это был не монстр, как рисовала Адель в своих мыслях миссис Аддерли, это был несчастный человек, лишённый любви, перед ней. Мутными, стеклянными глазами Марлей смотрела на маленькую девочку — цветущую, прелестную, полную жизни и счастья, и, взяв её маленькую, нежную, розовую ладошку, пахнущую детством и озорством, положила на свою грубую, нелепую, костлявую ладонь, больше напоминавшую ладонь скелета и пахнущую ничем иным, как наступающей смертью. Адель чуть дрогнула, но не вырвала руки... Сердце её, молодое и горячее, было способно к жалости: этой жалостью и наполнилось оно при виде слабой миссис Аддерли — монстра Острова Святого Генриха, который, по легендам, вылезал из Ирландского моря и откусывал часть острова своими огромными неказистыми зубами, или "ураган Эндерли". 

— Ты, верно, считаешь, что я.. монстр, — нечётко, с трудом выговаривая не то что каждое слово, а каждую букву, делая иногда долгие паузы, проговорила миссис Аддерли, казавшаяся Адели такой жалкой в этот момент.

— Нет, что т.. Вы, — поправила себя Адель.

Миссис Аддерли усмехнулась.

— Даже человек, которого я любила больше всего на свете, называл меня на Вы. Мне так хотелось, чтобы хоть раз за все эти годы прижал он меня к своей груди... — грустно вздохнула она. — Чтобы сказал мне... Хотя бы соврал, хотя бы сказал неправду... Что любит... Адель.. Знаешь, я ведь всю жизнь любила не того... — грустно улыбнулась Марлей, и пустой её взгляд заставил девочку вздрогнуть. — Я ведь всю свою жизнь плакала... Даже в день своей свадьбы, когда он предпочёл ту женщину с картины... мерзкую... впрочем, она не мерзкая, она была гораздо красивее для него, она была для него и умной, и доброй, и, наверно, он делил с ней не только ложе, и не секреты... У неё было множество мужчин, я это знаю... Она обманывала Барни с другими... Он обманывал меня с ней... А я ждала, — усмехнувшись чему-то, она продолжила. — Дура... И сейчас, когда я предстану перед смертью, кто встретит меня там, в Аду? И кто провожает меня сейчас... Дитя, которому я причинила столько вреда... Я всем и всегда причиняла вред, и в этом мне нет оправдания: я иду на страшный суд. Кто бы стал моим адвокатом? — Марлей засмеялась. — Послушай, Адель, если у тебя есть желание слушать старую ведьму, погубившую столько жизней... Будь умнее, чем я. Сколько крови на моих руках? Литры... Десятки... Даже Фридесвида... Святой человек... Я и ей всё испортила... У меня были припадки... Как только я избивала их... Я плакала... — речь Марлей становилась не совсем ясной к концу, — я... пыталась себя убить... Даже здесь... Эми не дала удавиться... А ведь я её била, сама не знаю, с какой силой, — на глазах миссис Аддерли проявились еле заметные слёзы. — Да я ведь ненавидела каждого из вас! Но больше всего... себя... конечно... Ты прости, — рука её задрожала, что почувствовала Адель, но ладонь девочки женщина так и не отпустила. — Ты прости... Молодость всё прощает... Там меня уже не простят... А ты... Хоть здесь... Попробуй, — заплакала миссис Аддерли и затряслась ещё сильнее. Адель заплакала вместе с ней. — Ухожу... ухожу... простите, — с надрывом произнесла женщина, резко откинувшись на подушки, и замерла. Она мучилась ещё долго, постоянно дёргаясь в припадке, будто что-то не давало ей уйти, специально держало здесь, чтобы помучить ещё немного... "Отпусти её", — взмолилась Адель со слезами на глазах, прижавшись к холодному телу миссис Аддерли, и почувствовала, что оно обмякло. "Отмучилась"... — подумала девочка. Женщина умерла на её руках, свесившись с постели. Чёрные волосы, покрытые сединой, словно свежим инеем, сбившись в клочья, устало спадали с кровати. Приняв исход судьбы, Марлей будто вернула себе прежнюю красоту: смерть ей была к лицу. Морщины будто сгладились, ещё открытые глаза смотрели в бездну или сами являлись ею, лицо засияло. Жизнь склонилась над смертью и держала её на руках — как Адель держала теперь отмучившуюся Аддерли... Медленно подходил рассвет. 

Ещё незадолго до случая на корабле, в Шотландии, в одном богатом доме, произошёл странный случай. Миссис и мистер Мюррэй со своими тремя детьми собирались поехать в гости к родителям мистера Мюррэй по случаю годовщины их свадьбы, но кое-что заставило его жену приостановить сборы и отказаться от поездки. В самый разгар суматохи одна из служанок проверила почту и заметила, помимо самых различных деловых писем своему господину, одно небольшое неказистое письмецо для госпожи. С любопытством служанка оглядела его и решила сию же минуту подать находку суетившейся миссис Мюррэй. 

— Вилма, у меня нет времени на письма! — раздался звонкий женский голос, обычно бывавший весёлым. — Оставь на потом, как мы вернёмся. 

— Госпожа... — служанка обратила внимание на адрес, откуда пришло письмо.

— У меня нет времени! Оставь, ну!

— ..Пишут с Острова Святого Генриха...

Миссис Мюррэй застыла. Помотав головой, она бросилась к служанке.

— Зачем ты так шутишь?.. — грустно проговорила она повышенным тоном, считая, что Вилма издевается над ней.

— Я не шучу... Взгляните сами.

Женщина ловко вырвала письмо у служанки. Увидев адрес своими глазами, она пробежалась по этой строчке ещё несколько раз, чтобы убедиться в том, что это ей это не снится. Пятнадцать лет назад она впервые писала на Остров Святого Генриха, и ни разу за это время ей не пришёл ответ... Отбросив в сторону вещи, со слезами на глазах миссис Мюррэй побежала в свою комнату, где раскрыла конверт, и, ожидая увидеть то самое имя, начала читать:

"Уважаемая София Ширли! Не спешите рвать письмо. 

Простите меня за любопытство, проявленное мной. Некоторое время назад я нашла Ваши письма в одном из кабинетов усадьбы поместья Аддерли. Я знаю, что воспоминания могут потревожить Вас, но я не могла Вам не написать, хоть я и не знаю, в каком Вы сейчас состоянии и сможете ли Вы вообще мне ответить, за что прошу меня простить. Меня зовут Адель и я дочь обычной служанки, которая работает на поместье Аддерли. Я могу сказать Вам точно, что ни одно из Ваших писем не дошло до нужного адресата. Видимо, их перехватывали Ваши родные, когда были живы... Сейчас нашим поместьем управляет вдова Вашего умершего брата, Бенедикта Барни, миссис Марлей. Наше поместье находится под угрозой полного упадка. Для того, чтобы зарабатывать хотя бы какие-то деньги, миссис Марлей закупает ни в чём не виноватых людей с особенностями внешности, именуемых уродами, и отвозит их на выступления в Цирк Уродов. Это неправильно... Вы можете быть не согласны со мной и я это пойму. Простите меня за хаотичность мыслей, у меня совсем мало времени, чтобы Вам написать. Дело в том, что в поместье Аддерли всё ещё находится человек, который очень тоскует по Вам. Впрочем, мысль о нём и подвела меня к тому, чтобы написать Вам это письмо. Амфибрахий нездоров, и он, наверно, был бы очень рад увидеть Вас, потому что он много мне о Вас рассказывал. И ещё... В скором времени я, возможно, покину поместье, но здесь есть одна девушка, Фридесвида... Она стала для меня сестрой и заслуживает добра, которым Вы могли бы её наградить... Вы — последняя надежда поместья Аддерли... Простите меня, если я Вас разозлила. И... Ваша подруга, Эйприл... Она сейчас живёт здесь, неподалёку. Пожалуйста, не оставьте моё письмо без внимания. Поместье Аддерли ждёт Вас. Вас ждут дома.

С уважением и извинениями,

Адель Парсон, ничем не примечательная девочка".

Сложно рассказать, сколько слёз выплакала в тот день София Ширли и как душа её заполнилась счастьем. Она целовала это письмо, прикладывала его к груди, плакала... И тут же потребовала отвезти её в порт, чтобы немедленно уехать на Остров Святого Генриха, где ей и попался Дилан.

— Это такая удивительная история, как я вообще оказалась здесь! — смеялась София Ширли, разговаривая с Диланом за кружкой горячего чая. — Я была чуть старше тебя, верно, когда покинула Остров Святого Генриха навсегда, как мне казалось тогда.

Дилан улыбнулся.

— Сколько тебе, кстати?

— Скоро тринадцать.

София Ширли задумалась и закивала.

— Ну да, я была постарше. А как твоя фамилия, Дилан?

— Уокер.

— Ах, Уокер.. Знавала я одного... — усмехнулась женщина и тут же опомнилась. — Уокер? Как зовут твою маму?

— Эйприл. Эйприл Уокер. До замужества — Эйприл Браун. 

София Ширли застыла. Перед ней сидел сын её любимой женщины...

— Что-то не так?

— Нет, всё в порядке... Я знала твою маму, Дилан, — мягко улыбнулась София, а сама глубоко задумалась. — Ты очень похож на неё... У тебя такой же нос, — рассмеялась она, но нотка грусти отслеживалась в её смехе. Дилан не стал её расспрашивать.

Эми без особого сожаления убирала за умершей. Адель сидела в углу, обняв колени, и думала о чём-то своём, о том мгновении, во время которого некогда цветущая жизнь обращается в страшную смерть, и о том, что невозможно наверняка узнать, кого и когда ждёт это самое мгновение... 

— Смерть не приходит одна, — проговорила Эми. 

Адель с надеждой посмотрела на неё. Девочка поняла, что женщина говорит об Амфибрахии.

— Помоги мне. Хочу перенести его в его комнату, может, родные стены помогут. 

Адель кратко кивнула, последовав за Эми. Заждавшаяся снаружи Фридесвида помогла перенести Амфибрахия в его комнату в усадьбе.

— Фридесвида... Марлей попросила у меня прощения перед смертью. 

Фрида мягко улыбнулась.

— Я простила, — продолжила Адель. — И мне как-то даже... не грустно. Но очень страшно за всех нас.

Девушка вновь присела рядом с ней.

— Это нормально. Время однажды остановится для каждого из нас. Только ты не пытайся его обогнать — не думай о смерти раньше, чем она заставит о себе вспомнить. Ты молода, Адель. 

Девочка кивнула и прижалась к груди Фридесвиды, одними губами молясь о том, чтобы София Ширли как можно скорее приехала в Эндерли. И тогда... Может быть, тогда у неё была бы возможность перевернуть ход времени хотя бы для Амфибрахия?..

"Пожалуйста, поспеши, София Ширли".

В то время София Ширли, она же госпожа Мюррэй, спешила в экипаже вместе с Диланом, но уже на суше, а не на море. Лошадей поторапливали. Женщина всё торопила время, напевая одну хорошо знакомую ей мелодию: 

— Летопись дней смеётся, тешась над нами.

Время небрежно и беспощадно течёт.

Море всё возвращает, знаю;

Ракушки, песок, камни,

Воды изначальный исток,

Зарытую временем память,

Сахара лживый песок,

Окутанный штормом корабль,

Моряков, что служили на нём;

Море всё возвращает, правда?

Значит, тебя мне вернёт.

Солнце ручьями выливалось в окно комнаты Амфибрахия. Здесь сидели почти все слуги, пожелавшие проститься: Бренна Парсон, дочь Эдвены, которая в глазах Адель почему-то похорошела после их разговора, Эми, несколько её "помощников", Фридесвида и сама Адель, которая о чём-то долго разговаривала со своей матерью, а после вернулась к Фриде. 

— Мы собрались здесь, чтобы проводить Амфибрахия, человека, который много лет служил по совести.. — начала было Бренна, но её дочь осекла её.

— Прекратите! Он ещё не умер!

— Ещё, — буркнул кто-то.

— Адель, мне жаль, но... — Бренна хотела было остановить дочь, но та подбежала к Амфибрахию, села на край его кровати и прижалась к нему.

— Я не плачу; не сплю, не смыкая глаз.

Сколько крови и слёз ты испило, время!

Сколько прощальных и лживых фраз

В одном вспоминаньи калечат.

Я у моря стою; оно на ладони вышито

Ему — все мои молитвы.

Море всё возвращает, если вернуть позабыло —

Такого не может быть... — плача, проговорила она, и никто не в силах был её оторвать.

А там, уже на Острове Святого Генриха, приближаясь к Эндерли, вторил второй голос:

 — Море стонет, волнуется, рыщет, и, камни бросая,

От тоски забываясь, время влечёт на дно.

Море всё возвращает, знаю —

И тебя мне однажды вернёт.. — напевала София, грустно смотря по сторонам. 

Тарабанят по камням колёса экипажа — неровно, не в такт, расстраивают слова песни. Дождь закапал, от этого в воздухе ещё больше осела грусть — душная, не дающая ни вздохнуть, ни выдохнуть; разбежались в стороны капли, будто расступаясь перед экипажем. Где-то молятся два сердца, а, быть может, уже и больше. Торопит ход времени, спешит, летит над лужами экипаж, наезжает на камни, подлетает, висит в воздухе очень долго, как кажется Софии. Дилану не понять, почему так быстро гонит она лошадей: даже если бы он и знал эту историю, он бы тоже не смог осознать, что творится на душе у миссис Мюррэй, в полной мере. Скачет сердце, бьётся о грудную клетку глухим стуком, пытается раскрыть рёбра — не получается. Оно задыхается от волнения и бьётся ещё. София не может вспомнить, что значит фраза "Вас ждут дома", но она ей очень нравится. Будто и вправду когда-то давно она ушла не из поместья Аддерли, а из дома... Дом... Такое хорошее, чудное слово. Кто только придумал его? Вас ждут дома... Меня ждут дома. Разве это не всё, ради чего живёт человек — ради того, чтобы кто-то скучал по нему, с нетерпением ждал встречи, и не переставал ждать, даже если прошло пятнадцать лет? Растянулась дорога. Последние мили даются тяжелее всего. София смотрит по сторонам, боится проглядеть дом. Каков он? Какова её комната? Каков Амфибрахий, о котором она думала все эти годы? Воспитывая детей, София вспоминала о нём, стараясь быть такой же тёплой и любящей, каким был Амфибрахий, которого она увековечила в своей памяти не меньше, чем отцом... Вас ждут дома. Значит, жива и Эйприл, успела обзавестись замечательным сыном... Может, не одним. Или у неё есть и дочь? Внезапная горечь пронзила сердце Софии, тоска о прошлом сразила её волнующееся сердце. Образ родной Прии вырисовывался в разуме миссис Мюррэй, но она была готова ко встрече с совсем чужой Эйприл. 

Что думала она о своих родных всё это время? Лелеяла ли в памяти усопших отца, мать и брата? Пожалуй, забывая даже о том, что за атмосфера царила в поместье, София тосковала и по ним, не зная тогда ещё, что судьба пророчила им погибель спустя некоторое время после её побега. Не разыгрывались их образы в её голове мягкими и нежными, она рисовала их правдоподобно, строгими и колючими, но не забывала и о том, что порой отец грубой рукой гладил её по голове, что мать, бывая очень редко в хорошем расположении духа, называла её не Софией Ширли, а дочерью, и что брат, с которым так редко они общались, смеялся порой над её шутками. Ярким рисовались места, в которых бывала женщина раньше. Вот и сад её, под окнами комнаты, существование которого она отстояла в споре с родными, вот и белая скамья, на которой сидела София долгими вечерами, читая книги, вот и прехорошенькие деревья и цветы, которыми была усыпана территория вокруг усадьбы. Вот страшный, мрачный лесок, вот — овраг и стеклянный при солнечном свете пруд. Вот маленькая София залезла в него по колени, а рядом — ещё не знакомая Прия, которая помогает ей вылезти, сама случайно заплутав на чужой территории. Они смеются; строгая мать Прии смягчается, узнав, что дружбу та завела с Аддерли, которые в своё время были особенно богаты. Вот — первый поцелуй, мягкий, совсем короткий, неуверенный, еле заметный, но сейчас, спустя года, до сих пор ощутимый на сухих губах. Прия и София смеются, лежат на траве, глядя в самую глубь небес, протягивают к звёздам руки, попутно оставляя поцелуи на щёках друг друга и краснея, и даже ещё не знают, что суждено им расстаться на много-много лет, жить порознь и только вспоминать тот день... А потом — София чётко представила, как она побежала домой — в объятия Амфибрахия: он сердито, но не всерьёз, а в шутку, состроив строгую гримасу, спрашивает девушку, где она была допоздна, но, увидев улыбку воспитанницы, смеётся сам. Тёплый июньский вечер стоит над поместьем Аддерли низким грязно-белым облаком, но кроме него никаких больше облаков нет: небо почти чистое, сияет и переливается созвездиями, не успев потемнеть до конца. Амфибрахий подталкивает Софию внутрь, говоря, что сейчас-то уж точно миссис и мистер Аддерли рассердятся; та, хихикая, в последний раз вдыхает аромат июньского вечера и пропадает в дверях, будто бы улыбаясь самой себе повзрослевшей, которая наблюдает на неё через воспоминания. 

На Софию давила внезапно нашедшая тоска по своей молодости, проведённой.. дома. Зачем уезжала она тогда? Хотела уехать от нелюбимых. А зачем же в итоге уехала от любимых? Зачем оставила здесь Амфибрахия и Прию, посчитав, что не может жить в одном доме со своими родителями, это пусть, но своих любимых-то зачем подвергла вечной скорби и боли?.. Умом София понимала, что жизнь её дальнейшая в поместье была бы невозможна, поскольку однажды её бы выдали замуж за богатенького человека, личность и внутренний мир которого её родных бы никак не волновали, и дом всё равно пришлось бы покинуть — только теперь ещё и в роли жены чёрт пойми кого. Нет: у миссис Мюррэй в Шотландии жили любимые дети, и в постели с ней лежал пусть нелюбимый, но очень хороший человек, о чём София по-своему и сожалела, и нет, и променять эту жизнь на какую-то ей неизвестную было, конечно, романтично, но, возможно, совсем не хорошо. 

Миссис Мюррэй уже продумала, как перевести из Шотландии детей, как вынудить мужа согласиться с хитрым её планом, и дальнейшая её жизнь казалась яснее, чем прошлая. Она совсем не знала, что в это время медленно умирал Амфибрахий, вдыхая в последние разы духоту, комом стоявшую в его комнате, которая была полна народу. Экипаж шёл быстрее..

Адель, склонившись над умирающим, постаралась резко не шевелиться, чтобы случайным движением не затушить свечу, не нарушить её спокойного света. Амфибрахий не открывал глаз: он спал, видно, последним своим сном, и девочке было интересно, о чём думы в его голове. Есть ли они? Не могло быть такого, чтобы не было: Аделли точно знала, что Амфибрахий всё видит, пусть и с закрытыми глазами, всё слышит, хоть и не может об этом сказать. Стянутая пожелтевшая его кожа стала грубой наощупь, словно обшивка старого кресла. Адель с надеждой обернулась к Эми, но та, зажигая свечи, лишь пожала плечами и продолжила готовить комнату... Только что вынесли на кухню чёрный гроб с миссис Аддерли. Когда-то она сама смотрела на умерших, ехидно расплываясь в нездоровой улыбке, почему-то дрожала и уходила в свою комнату, после чего её долго не было видно в усадьбе. Сейчас помолодевшая Марлей лежала в центре кухни и, если бы Эми не прикрыла ей глаза, смотрела бы на всех укоризненно, взглядом проходя через стены. Адель не подошла к ней сейчас, не подошла она и тогда, когда миссис Аддерли вынесли с кухни. Съёжившись, сидела она в тёмной комнате Амфибрахия, с тревогой смотря на загорающиеся Эми свечи. Холодно... 

— Холодно, — проговорила Адель хриплым голосом. Приподнявшись, она накрыла Амфибрахия тёплым пледом. В него же укуталась она сама, подобрав край, спадающий с края кровати, и прикрыла глаза. Тишина наступила в поместье. Там, за дверью, уже стояла процессия, Адель знала традиции этих мест, и от этого ей становилось не менее страшно. Повернувшись к Амфибрахию, девочка начала шептать что-то про себя, так, чтобы никто не услышал. Вдруг мужчина закачался, и Эми, поняв, что это агония, вывела Адель из комнаты.

Девочка, выйдя, заплакала и упала на колени. Фридесвида, подлетевшая к ней, без слов обняла ребёнка и прижала его к своей груди. Слуги, столпившиеся у дверей, ждали сигнала. В доме повеяло смертью... Дочь Эдвены, та самая забияка в прошлом, недавно вышедшая из дома, вернулась с выпученными глазами, и, дрожа, долго пыталась что-то сказать.

— Ну! — не выдержала одна из служанок.

— Там..

Не успела девочка договорить, как раздался крик с улицы:

— Госпожа! Госпожа приехала! София Ширли здесь! — кричал кто-то.

Адель, надрываясь, не вставая с пола, поползла к двери в слезах. София Ширли, долго не думая, вошла в двери усадьбы. Перед ней возникло множество любопытных лиц, и мало знакомых было среди них; некоторых старых слуг ей удалось узнать, те потянулись к ней, но радости не было ни в одних глазах. 

— София... Как мы...

— Он Вас ждал! Он очень долго ждал... И не дождался так мало... — заплакала Адель, наконец-то встав и добежав до Софии, и прикрыла лицо, зарыдав. Слёзы гроздьями лились по багровым щёкам, капали на старый деревянный пол со стуком. София осторожно, с удивлением и грустью, ещё ничего не понимая, подошла к девочке. Фридесвида посмотрела на госпожу не то с обидой, не то с горечью. 

Из комнаты Амфибрахия выпорхнула, словно ужаленная, Эми, на которой от удивления будто бы не было лица. Адель, сидящая спиной ко всем, почувствовала движение за своей спиной. София, сглотнув застрявший в горле комок, вдруг удивилась ещё больше. Фридесвида переменилась во взгляде. Из комнаты, держась за палку, неуверенно, неуклюже, слабыми шагами вышел Амфибрахий... Взгляд его, изумлённый, был направлен на одну лишь Софию. Все сопровождали его удивлённым взглядом; кто-то захлопал. Адель, обернувшись, немедленно расплылась в улыбке и утёрла слёзы, не веря своим глазам и думая, что она, верно, провалилась в яркий сон. Амфибрахий застыл на одном месте: в глазах его камнем стояли слёзы. Глаза были мутными из-за них. Как обычно бежала на него София, побежал на неё он сам — насколько можно было назвать это полноценным бегом в силу его слабости, обнял и упал ей в колени, плача и бормоча что-то про себя. Он улыбался и плакал одновременно, как ребёнок, не веря себе и своим глазам, гладил руки Софии и разглядывал её лицо. Она упала вместе с ним, не переставая обнимать человека, который был ей ближе отца, и заплакала. Все вокруг подчинились их слезам, сбежались к ним, но Адель жестом попросила всех оставить их наедине.

— София! София... Моя София... Ширли, — плакал Амфибрахий, еле разборчиво произнося слова. Время вдруг замедлилось или остановилось вовсе. Дождь больше не капал за окном, отбивая по стёклам марш, сам затаил дыхание, словно боясь перебить говорившего. 

София долго не могла ничего сказать: глядела на Амфибрахия, видела его беспомощным, и плакала от этого, а ещё больше — от того, что оставила его одного. Прижимаясь к его плечу, чувствовала София запах родного дома, и вспоминала медленно, что такое дом... И как он пахнет...

Несколько минут плакали они, прижавшись друг к другу, шептали что-то, смотрели друг другу в глаза. Эми, расплакавшись, чего обычно не делала вовсе, помогла Софии довести Амфибрахия до его комнаты, где мужчину, которому внезапно полегчало, уложили спать и набираться сил, пусть он и сопротивлялся, не желая снова отпускать то, что так давно потерял и наконец, спустя долгие годы, сумел найти.

София осторожно вышла из комнаты. Адель только сейчас заметила, как прекрасна была эта женщина, и, поклонившись, подошла к ней. София, к удивлению всех присутствующих, поклонилась в ответ, чем зацепила Адель.

— Я не делю людей на тех, кто заслуживает и не заслуживает уважения, — догадавшись, чему все так удивились, мягко и спокойно проговорила она. От её истерики не было и следа: настоящая госпожа! Покрутившись по сторонам, София обратилась к Адель. — Это ты Адель?

Девочка кратко кивнула, почему-то волнуясь, но волнение ушло бесследно, стоило миссис Мюррэй улыбнуться.

— Именно благодаря этой смелой девочке я оказалась здесь, — обратилась София ко всем, а потом, перейдя на шёпот, наклонилась к самой Адель. — Спасибо тебе. Ты связала то, что, как я считала, уже невозможно связать. Из-за тебя я наконец.. дома, — с наслаждением госпожа произнесла это слово и улыбнулась, потрепав девочку по голове. — Какие у тебя, однако, прелестные волосы!.. — София снова покрутилась. — А Фридесвида..?

Адель поспешно указала на Фридесвиду, затаившуюся в углу, которая недавно вышла из комнаты Амфибрахия, проверив, что тот крепко уснул и даже улыбается во сне. Смутившись, она сначала не поняла, почему обращаются именно к ней. Все слуги расступились, давая ей пройти.

— Адель рассказала мне о Вас... В своём письме, — улыбаясь, начала София. Фридесвида, услышав к себе обращение "Вы", смутилась ещё больше. — Пусть мне и предстоит узнать ещё больше, чтобы разгадать Вас, я уже, признаюсь... Благодарна Вам за Вашу доброту. Ведь именно Вы сделали для прелестной Адель так много. 

— Да, но... — покраснела девушка.

— Перестаньте, — улыбнулась София, взяв Фридесвиду за плечо. — Не уменьшайте своих заслуг. Никогда. 

— Вы бы знали, какая она храбрая! И что вообще у неё за судьба! Вы бы знали, София Ширли! — весело проговорила Адель.

— Я обязательно узнаю, но я уже верю, — мягко проговорила госпожа, совсем не смущаясь.

За спинами троицы отворилась дверь. На порог вошла растерянная Эйприл Уокер. Фридесвида и Адель, расступившись, позволили Софии подойти к ней. Миссис Мюррэй долго не решалась что-то сказать, она лишь смотрела на лицо своей любимой женщины, которую потеряла пятнадцать лет тому назад, и с грустью находила в нём не менее любимые черты, губы, нос, щёки, которые так любила целовать. Софию и Прию отделяли сейчас не мили — между ними была огромная пропасть длиною в пятнадцать лет. Но по обоим краям от неё находились два любящих сердца, стучащих в один такт, пусть и переживших слишком многое. Что сказать? У Софии было столько слов, все они куда-то улетучились: хотелось только целовать, обнимать, шептать что-то нежное, несерьёзное, что Прия обязательно бы поняла, над чем бы она рассмеялась пятнадцать лет тому назад, и не оттолкнула бы Софию — никогда. Мюррэй понимала, что она сама виновата во всём, что произошло с ней и Прией, что она сама построила всё так, что им сейчас было тяжело. Она подвергла страданиям Прию... Как? Ведь совсем недавно они смотрели на небо и мечтали о чём-то совместном: грёзы их сливались воедино, продолжали и совершенствовали друг друга. Но и спустя пятнадцать лет они всё так же мечтали об одном... Только с каждым годом всё слабее.

— Ты, наверно, злишься на меня... — осторожно, задыхаясь, проговорила София.

Эйприл долго только смотрела на неё и не говорила ни слова. Было видно, что ей очень тяжело. 

— У меня было пятнадцать лет, чтобы злиться на тебя, — проговорила она тихо, поджав губу, — дай только тебя обнять, — и заплакала. 

София Ширли, расплакавшись то ли от нахлынувшей на неё любви, то ли от облегчения, то ли от того, что Эйприл не злилась на неё, подтянула её к себе и обняла крепко-крепко — как никогда и никого не обнимала. Почувствовав тепло, прошедшее насквозь через два тела, София поняла, что нашла её — свою родную и любимую Прию. Пусть это и случилось спустя пятнадцать лет безуспешных поисков... Долго плакали две женщины, слившись воедино, и плакали от неразделённой любви и от того, что всё закончилось — у них были семьи и ничего бы больше не вышло: но они увидели друг друга, и это, пожалуй, полностью оправдывало те страдания, которые влюблённые успели перенести. 

Адель и Фридесвида вышли из дома, держась за руки. За ними пошли многие слуги. Прохладный ветерок предупреждал о скором похолодании, но это не тревожило жителей поместья. Девушка и девочка о чём-то долго болтали, смеялись, вспоминали всё то, что пережили, но уже со смехом и шутя. Фридесвида смотрела на ясное небо и не понимала, как могла она пропустить рассвет. Несмотря на то, что наступило уже утро, на небосклоне виднелся едва приметный месяц — и девушка, улыбаясь, подумала о том, что оттуда на неё смотрят её погибшие сёстры. Не пугала её больше мысль о своём прошлом: когда вдоволь наглядишься на чужое счастье, оно и к тебе придёт — тонкое, неосязаемое, нагрянет неслышно, бесшумно, пройдёт, схватит резко за плечо, заглянет в лицо и засмеётся так же, как смеёшься ты сам над своей болью. Там были не только её сёстры: и Катерина, и Клара, и миссис Аддерли сидели там, покачивая ногами, и смотрели на звёзды сверху. Там, на небе, боли больше не было. Фридесвида улыбнулась и им и еле сдержалась, чтобы не помахать, передав привет с земли.

Вдруг кто-то из слуг закричал звонким, оглушающим голосом:

— Смотрите! Радуга!

Фридесвида обернулась.

И вправду, по всему небу раскинулась яркая огромная радуга. Её было видно отовсюду: и из комнаты Амфибрахия, где давно посветлело, и из гостиной, в которой что-то обсуждали София и Эйприл, и, наверняка, с высоты — там, где покачивали ногами призраки прошедших дней, там, где смеялись давно не смеявшиеся, там, где были счастливыми долго горюющие. 

День только начинался.