Цветы шелковицы

Тот, кто рождён под покровительством созвездия Тяжесть Небес, обречён на непростую жизнь. Чун Юнь знает об этом больше, чем кто-либо, но порой так хочется, чтобы хоть на миг всё стало иначе. Особенно когда перед глазами пример того, кому всё даётся легко и естественно.

Син Цю хорош во всём. Он усерден в освоении техник Гу Хуа и ловок в бою. Он умён и начитан. Он образован и приятен в общении. Он красив, в конце концов — красив так, что юный экзорцист уверен: с таких, как его утончённый друг, пишут прекраснейшие портреты. Именно с подобных, а не с простачков вроде Чун Юня.

Но то, что чувствует Чун Юнь, не назовёшь завистью, нет, совсем напротив. Син Цю может вызывать только восхищение и желание снова и снова любоваться этими отточенными взмахами мечом, ударами с подшагом, напоминающими танец, когда весь стан юного рыцаря и всё его облачение, вплоть до последней крохотной кисточки на одежде, застывают в полете, чтобы через короткий миг вновь прийти в движение. Если бы Чун Юнь умел рисовать, ваять скульптуры или живописать словом, то он бы без сомнений выбрал в качестве своей музы Син Цю. Но, увы, вместо кисти или пера его рукам подвластен только двуручный меч — грубое, тяжёлое орудие, им не опишешь легчайшие пируэты и эфемерные взмахи шёлковых рукавов.

Когда Чун Юнь смотрит на своего боевого товарища, он чувствует, как собственный язык предаёт его и обращается чем-то вроде того неповоротливого меча: можно сколько угодно думать об этой красоте, но воспеть её он не сумеет. Конечно, и его порой посещает сиюминутное вдохновение, когда он не думая выпаливает красивую фразу, но эта "поэзия" ничтожна по сравнению с тем, какие гармонии плетёт из слов Син Цю — как тутовый шелкопряд, что способен сотворить тончайшую ткань из невзрачных листьев. Начитанный поэт не хочет обижать друга и говорит, что у того тоже талант, но Чун Юнь уверен: это лишь вежливость.

— Нет, прекрати делать такое лицо! Если я говорю, что у тебя есть поэтический дар, значит, это правда. Я несколько лет учился сочинять стихи, но твоя поэзия, — узкая ладонь едва не ложится на грудь Чун Юня, успевает замереть за миг до этого, — она идёт отсюда, из самого сердца. Ей не нужны каноны и правила.

Даже если это выдумки, Чун Юнь не расстраивается, пока можно слушать новые сочинения того, кто вдохновляет его лучше любых стихов.

Несмотря на всю невинность образа, есть у Син Цю и тёмная сторона, но Чун Юнь готов с ней мириться. Он всё-таки чуть старше и понимает, что его друг, грезящий рыцарством и мыслящий книжными сюжетами, ещё по сути ребёнок. Пусть выдумывает новые шалости и игры, пока они его радуют, а мир ещё не начал эту радость отнимать. Пусть его глаза искрятся, словно чистый ручей под солнцем, пока тучи не заволокли небо.

Всю свою жизнь Чун Юнь борется с солнечной энергией, которая сжигает его изнутри, и ищет избавления от этого проклятия. А пока не нашёл, приходится ограничивать себя во многом. Обычно от энергетической перегрузки спасают тренировки и медитация, но последнее время становится всё тяжелее совладать с собственным телом. Он осознаёт это не сразу, только после осторожного замечания Люмин, мол, чересчур разошёлся в очередной битве. Путешественница искренне переживает за новообретённого приятеля, уже осведомлённая о его проблеме, и Чун Юнь не может не ценить такую заботу.

Он решает уделять больше времени медитации, но получается с трудом: его раздражает и отвлекает любая мелочь, где бы он ни устроился в привычной позе лотоса. Тут слишком ветрено. Там слишком душно. Чёлка лезет в глаза. Солнце печёт макушку. В полях жужжат насекомые, а у воды булькают слаймы — ну вот как тут можно расслабиться?!

Спокойно, Чун Юнь. Экзорцист смиренно вздыхает. Его предупреждали, что в переходном возрасте станет сложнее, и он говорил, что готов на что угодно, лишь бы проклятие не одержало верх. Так что бесполезно ныть — надо работать с тем, что есть.

Умиротворённый, как гладь пруда, на которую медленно опускаются золотистые листья гинкго…

— Юнь-Юнь! Не поверишь, в этой книге…

Напряжение ожидаемо достигает предела, и он именно что взрывается — так позорно, будто не было долгих лет тренировок. И кому достаётся весь этот неприглядный поток злых, колких эмоций? Конечно же, бедному Син Цю, который совсем этого не заслужил.

Узкие плечи юного мечника поникают, и сам он как-то весь съёживается, прижимая к груди злополучную книжку. Светло-карие глаза глядят с таким испугом и непониманием, что Чун Юнь мгновенно остывает от своей вспышки гнева — но уже слишком поздно.

— Прости, — бормочет Син Цю и спешно отворачивается, — больше не буду тебя беспокоить.

Чун Юнь пытается остановить друга, но тот не слушает и скрывается из виду быстро и легко, как сорванный ветром цветок. Надо догнать, извиниться, но не выходит: тело будто сковано коркой льда. Чун Юню давно не было так жгуче стыдно и горько от собственной бестолковости.

На следующий день Син Цю игнорирует его — вполне заслуженно, но легче от этого не становится. Чун Юнь знает, что долго это не продлится: мечтательный рыцарь отходчив, но при этом злопамятен, словно кошка, так что стоит подготовиться к примирению. Может, подарить новую книгу? Хотя осталось ли в Тейвате хоть что-то, чего Син Цю ещё не прочитал…

Люмин находит Чун Юня прежде, чем он успевает обратиться к ней за советом. Девушка виновато улыбается и предупреждает, что Син Цю оставил их отряд на некоторое время: появились важные дела то ли дома, то ли в додзё. Правда ли это — или он настолько сильно обижен?

— ...Кстати, я тут всё хотела отдать ему кое-что, но мне кажется, лучше это сделать тебе, — путешественница протягивает Чун Юню какой-то листок бумаги и торопливо удаляется, загадочная, как и всегда.

Чун Юнь отрешённо разглядывает бумажный клочок у себя в руке, пока не осознаёт, что это вырезка из новостного листа — явно не местного. Взгляд юноши цепляется за отдельные слова: "Легенда о клинке", "роман года", "захватывающий сюжет", "неизвестный автор". Сначала не получается понять, что к чему, но затем его осеняет. Глаза цвета весеннего льда расширяются, листок дрожит в руке. Чун Юнь взволнованно оглядывается, но Люмин уже и след простыл. Где она добыла газету из закрытой для всего мира Инадзумы — лишь Семерым известно, но эта бумажка сейчас кажется молодому экзорцисту величайшим сокровищем Тейвата. Он бережно убирает листок в поясную сумку и вздыхает с облегчением. Осталось дождаться возможности порадовать друга этим подарком, надо только заранее подобрать слова для примирения.

Однако следующие несколько дней удача не на стороне Чун Юня: когда Син Цю возвращается, никак не получается выгадать хоть минутку с ним наедине, а затем и самому экзорцисту приходится отклониться от маршрута их группы ради срочного заказа. Никогда ещё он не избавлялся от злых духов с таким рвением и скоростью, но даже при всей спешке вновь присоединиться к своим у него получается только спустя два дня. На этот момент с их с Син Цю ссоры минуло уже больше недели — немыслимый срок для лучших друзей, которые всегда были не разлей вода. Чун Юнь чувствует, что пора объясниться, и как можно скорее, иначе то недопонимание, что пролегло между ними, словно трещина в скале, разрастётся и бесповоротно уничтожит их отношения. Он не хочет проверять, сможет ли выдержать это.

На условленном месте встречи с отрядом он находит лишь свежее кострище и наполовину собранную палатку. Чун Юнь хмурится, а затем до него доносятся звуки сражения — кажется, из-за соседнего холма. Не теряя ни секунды, экзорцист мчится на помощь друзьям.

Он врывается в битву так резко и легко, будто ныряет в ледяную воду. Звон духовных лезвий и шелест листков с заговорами вливаются в какофонию драки, заглушают собой звуки ударов и удивлённый писк парящей где-то вверху Паймон. Сила, дарованная богами и отточенная долгими тренировками, подчиняется не так легко, как хотелось бы, но Чун Юнь приноровился к её капризам. Следы Крио атак расцветают на земле причудливыми соцветиями, лёгкие наполняются морозным воздухом, рукоять меча лежит в хватке так привычно и надёжно — он в своей стихии, и горе тому, кто рискнёт с этим поспорить.

Может, Чун Юнь не совсем понимает, почему последнее время ему всё сложнее контролировать эмоции, но он давно научился чувствовать приближение взрыва своей внутренней энергии и старается этого избегать — или хотя бы обрушивать её на врагов, а не на друзей. Вот и сейчас он ощущает, что близок к подобному моменту, и врывается в самый эпицентр сражения, лишь бы не навредить своим. Но вдруг мир замирает на мгновение, когда экзорциста обволакивает прохлада потока Гидро магии, напоминающая ласковые объятия. Сотканные из воды тонкие клинки следуют за взмахами двуручного меча и продолжают его движения, разят противников и обращают их в лёд, сливаясь в полёте с призванными морозными лезвиями. Чун Юню вдруг становится так легко дышать, словно он оказался зимним утром где-то в горах Драконьего хребта. Энергия солнца уже не жжёт изнутри, а покидает его тело с каждым выдохом, обращается против врагов, а не его самого.

Вряд ли он когда-либо чувствовал нечто подобное, и так хочется поверить этому обманчивому ощущению. Проклятие никуда не делось, но сейчас Чун Юнь уверен: жить с этим не так тяжело, как ему казалось ещё вчера. По крайней мере, он не один. Его Син Цю, тонкий как тростинка — того гляди переломится, — совсем рядом, сражается плечом к плечу с ним, и от одного этого осознания хочется кричать от счастья. Он, конечно, не станет поддаваться этому импульсу, но само это желание — горячее, обоюдоострое, словно меч, — одновременно ужасает и приводит в дикий восторг.

После боя, видно, все эти чувства написаны на его лице, и даже Люмин обращает на это внимание.

— Не ожидала, что ты появишься вот так, Чун Юнь! У тебя уши горят, — добродушно смеётся путешественница, — может, тебе снегом умыться?

— Наш ледяной мальчик, наверное, наелся чего-то острого, пока отлучался, — ехидничает Паймон, кружа над их головами.

Сначала Чун Юнь смущается и отводит взгляд, но затем поддаётся искушению показать Паймон язык — к её и Люмин изумлению. Но насладиться этим получается недолго: к ним направляется Син Цю, и на лице Чун Юня, видимо, расцветает до того благостная улыбка, что искательница приключений торопливо ретируется, прихватив с собой летающую подружку.

— Тебе сегодня и меч не нужен был: я в какой-то момент подумал, что ты сожжёшь врагов одним взглядом, — Син Цю говорит нарочито небрежно, но экзорцисту прекрасно известно, как тяжело его другу идти мириться первым. И Чун Юнь был готов взять эту ответственность на себя, как обычно, но попросту не успел.

— Спасибо за помощь, дождевые клинки были очень кстати, — тихо отзывается он. Хочется немного подурачиться, так что слова слетают с языка быстрее, чем удаётся их удержать: — Без верного рыцаря у меня бы ничего не получилось.

Син Цю молча прячет взгляд, но не может справиться с лукавой кривой ухмылкой. Ещё пара мгновений — и она превращается в смущённую улыбку.

— Я уже не могу столько дуться, — он протягивает руку ладонью вверх. — Мир?

— Мир, — выдыхает Чун Юнь, гадая про себя, насколько силён будет всплеск энергии под рёбрами, когда он коснётся тонких пальцев.

Однако реакция собственного тела на соприкосновение рук его удивляет: слабая вспышка где-то под сердцем едва заметно даёт о себе знать, а после перетекает в отчего-то уже привычное ровное тепло. Так странно и неправильно, но… приятно? И это внутреннее сияние гораздо нежнее "энергии солнца". Как будто жгучий лёд, в который экзорцист так стремился обратиться изнутри, растаял в один миг, обратился своей вечной сестрой и противницей — кипящей, живой водой.

Чун Юнь размышляет об этом весь остаток дня. Приглядывается к другу, прислушивается к своим внутренним ощущениям, к этому тёплому нечто, которое щекотно ворочается в груди каждый раз, когда он ловит взгляд распахнутых глаз нежного чайного оттенка. Впервые за долгое время его окутывает тепло, от которого не хочется бежать, которое не нужно заглушать внешним холодом — да и не получится. Син Цю препирается с Паймон, заливисто смеётся над шутками Люмин, задумчиво улыбается чему-то в новой книге — и Чун Юнь забывает, как дышать, от горячих волн, что затапливают его сердце весенним половодьем.

Это странное чувство заполняет его целиком, до краёв души, и юноша понимает, что заметил это только сейчас, хотя оно не могло появиться в одночасье, а значит, копилось по капле уже очень долго. Как горы Ли Юэ постепенно срастались из мельчайшей пыли, так и это ощущение в груди, приятно тяжёлое, но вместе с тем окрыляющее, усиливалось с каждой встречей, разговором, совместными прогулками и шалостями — это заметно лишь теперь, будто он впервые окинул взглядом цветастое шёлковое полотно, над которым неустанно трудился. И даже такие неприятные моменты, как их недавняя ссора, нашли там своё место, вплелись тёмными нитями в канву: от них уже не избавиться, но иначе не вышло бы такой ослепительной красоты.

Но одного осознания своих ощущений мало: следует ещё определиться, как с ними поступить. Беречь у сердца, рискуя сгореть одному от избытка нерастраченного тепла, или поделиться — и быть готовым обжечься злыми искрами неразделённых чувств? Чун Юнь не привык плыть по течению, вся его жизнь — это отчаянная, усердная борьба, но именно сейчас он теряется и не может принять решения. Слишком непросто всё это, и слишком многое не зависит от него самого. И он ничего в жизни так не боялся, как сейчас опасается ранить Син Цю. Юный поэт, грезящий о рыцарстве, хрупок, как его любимые шелковичные соцветия. Они прекрасны, но нечего и думать к ним прикасаться: сомнёшь нежную красоту грубыми пальцами. Так что лучше повременить с задушевными разговорами.

Но пару дней спустя решение приходит само. Между ними всё как прежде, будто и не было глупой ссоры. Син Цю в восторге от новости о нежданной популярности "Легенды о клинке" и с удвоенным рвением трудится над очередным романом, а Чун Юнь… Что ж, он рядом, как и всегда, готов помогать в меру сил и просто счастлив наблюдать за другом в порыве вдохновения.

Они вызываются дежурить у костра первую половину ночи. Син Цю всё равно не уснёт, пока не допишет главу, а Чун Юню и причины не нужны, да и Люмин уже не удивляется, что поэт и экзорцист всегда неразлучны. Так что эта ночь, наполненная стрёкотом ночных насекомых, шелестом травы, негромким плеском воды где-то внизу, у руин на перевале Линцзю, принадлежит только им двоим. Син Цю погружён в работу над своими текстами, и если поначалу он то и дело бормочет себе под нос и уточняет, как лучше звучит та или иная фраза, то вскоре замолкает — остаётся лишь шуршание бумаги и скрип пера. Эти звуки вкупе с мерным гудением статуи Гео Архонта где-то над ними, на вершине горы, успокаивают лучше любой мантры, и глаза Чун Юня начинают слипаться. Он борется с этим, заставляет себя искать знакомые созвездия на небе или пересчитывать кружащих поблизости светлячков, но, видимо, в какой-то момент всё же проваливается в лёгкий, неглубокий сон. Впрочем, ненадолго: бумажный шорох вдруг стихает, и Син Цю неожиданно подаёт голос, негромко, но этого достаточно для пробуждения.

— Я рад, что мы с тобой помирились.

Чун Юнь растерянно моргает, отгоняя дремоту. Они так и не поговорили об этом, но ему казалось, что там и обсуждать нечего: помирились — и ладно.

Он пожимает плечами и тихо бормочет в ответ:

— Прости за то, что я тогда устроил…

— Перестань, — от нежной улыбки становится тепло-тепло, будто в объятиях. — Я знаю, что ты не со зла. Да и, честно сказать, после моих выходок странно, что ты не сорвался раньше, так что извиняться надо мне.

Экзорцист удивлённо наклоняет к плечу вихрастую голову. Срываться на друге? Это совсем не про него. А что до розыгрышей — ему, кажется, давно известна их истинная цель.

Син Цю подтверждает его догадки:

— Понимаешь, я делаю это всё… Расставляю ловушки, подсыпаю специи в еду, наливаю горячий чай — потому что ты единственный, кто со мной искренен, и мне нравится видеть тебя настоящего. Не в этом, — изящный взмах шёлкового рукава, — ледяном коконе. И, может… Может, это потому, что я тогда чувствую настоящим самого себя. Знаю, знаю, — он покаянно поднимает узкие ладони, хотя Чун Юнь молчит, — я жуткий эгоист, но ты для меня самый близкий человек, и без тебя мне было бы ужасно одиноко.

В воцарившейся тишине треск поленьев в костре кажется оглушительно громким. Син Цю глядит на пламя, а Чун Юнь, не менее заворожённо — на его отражение в глазах друга.

— Со мной сложно, — наконец выдыхает экзорцист, не в силах отвести взгляда от лица, тонкие черты которого зацелованы горячими бликами.

— Проще, чем с другими, — безмятежно пожимает плечами Син Цю. — Все остальные, кто когда-либо пытался стать моим другом, делали это ради моего положения и связей. Я понимаю, что контракты и расчёт питают Ли Юэ, как земля — растения, но не хочу стать ещё одним колоском, который оберут, а после втопчут в пыль. Я хочу… чего-то настоящего. Искреннего. Как ты.

В ушах звенит, будто от удара ледяным лезвием, и Чун Юнь не уверен, что вообще дышит, но его прекрасному поэту, который уже увлёкся собственными откровениями и от волнения ударился в высокий стиль, ответ, кажется, не нужен вовсе.

— Это может быть не так очевидно, но я всё время сомневаюсь. Во всём. Да, я могу не переживать, что однажды придётся стать главой гильдии, но если не эта судьба — тогда какая? Стать писателем? Моя проза оставляет желать лучшего, а стихи и того хуже — нет, не спорь, мы же решили сейчас быть откровенными. Что же до Гу Хуа… Справлюсь ли я с возрождением целой школы? Получится ли у меня, — судорожный вздох, — хоть что-нибудь?

Чун Юнь слишком хорошо понимает, о чём идёт речь. Ему самому тоже всё время кажется, что он занимается чем-то не тем или делает недостаточно. Возможно, молодому экзорцисту и впрямь недостаёт фехтовального таланта: меч в его руках не порхает пёрышком, как у других воинов, и не всегда легко разит наповал. Но тем ценнее каждая победа, когда она досталась тяжким трудом и изнурительными тренировками. Пусть ему никогда не сравниться с другими мастерами меча, он и не собирается конкурировать с ними — лишь с самим собой. Бороться со своими слабостями, своим проклятием, своей несдержанностью, которая делает больно и окружающим, и ему самому. В конце концов, ради этого он и посвятил свою жизнь истреблению зла. У Син Цю схожая цель, но совсем иной путь, на котором он пусть и заплутал, но Чун Юню эта дорога видна хорошо, как в эту самую ясную ночь.

Может, затем они друг другу и нужны: не так легко сбиться с пути, когда есть на кого положиться.

— Тебе тяжело определиться, но не обязательно делать это сейчас, — осторожно начинает Чун Юнь. — Что бы ты ни выбрал, я тебя поддержу. Как всегда. И ведь… — он смущённо ерошит собственные волосы, — иногда важна не цель, а путь, ты же сам говорил.

Син Цю кивает как-то отрешённо, а затем словно просыпается: вздрагивает и, встряхнув головой, впервые смотрит другу прямо в глаза. Чун Юнь обычно избегает таких прямых взглядов, слишком волнующих, но сейчас не может оторваться — чувствует, как тонет, проваливается сквозь лёд в неожиданно тёплую реку, которая подхватывает его и уносит куда-то далеко, куда раньше и глядеть было страшно. А теперь всё ощущается, будто так и должно быть: ласковые волны вокруг, успокаивающий плеск, а напротив — глаза цвета речного ила, приглядись — и достанешь до дна, отыщешь сокровище в неприметном буром песке.

Шорох бумаги и шелест шёлка разрывает тишину: Син Цю убирает в сторону свою рукопись и пододвигается ближе, но всё ещё держится на давно условленном расстоянии. Чун Юнь отмечает это неосознанно и вспоминает: да, он когда-то сам предупредил, мол, какими бы хорошими друзьями мы ни были, лучше держать небольшую дистанцию — хотя бы в пару ладоней. Он сравнил это с ледяным панцирем: считай, сказал, что я закован в большую ледышку. Друг тогда рассмеялся, но с тех пор старался правила не нарушать, и экзорцист был за это благодарен. Не то чтобы он не любил прикосновений — совсем наоборот, — но слишком легко они возмущали солнечную энергию, неважно, были это родственные объятия или дружеское тормошение и щекотка. Исключение составляли лишь соприкосновения рук, но и с этим последнее время было странно… Впрочем, только в отношении одного конкретного человека — того самого, который сейчас в нерешительности замер рядом, подтянув под себя голенастые ноги и не зная, позволено ли ему нечто большее.

Чун Юнь и сам всегда старался об этом большем не думать: о какой телесной нежности может идти речь, если теряешь контроль от слишком горячего питья и острой еды? Его ровесники уже могут позволить себе обниматься украдкой и даже дарить кому-то первый поцелуй — но для него, чья жизнь омрачена проклятием, это непозволительная роскошь. И так будет до тех пор, пока он не справится с энергией солнца, дарованной ему за молитвы — или грехи — всего его рода. Или не научится жить с ней.

Из тяжёлых мыслей экзорциста выдёргивает осторожный вопрос:

— Можно?..

Син Цю протягивает руку к его волосам, но замирает на полпути. Чун Юнь кивает резко, взволнованно и на всякий случай готовится воззвать к Крио, чтобы заглушить внутреннюю энергию. Но ощущения не устают озадачивать его: от осторожных касаний ладони, что ложится на голову, становится лишь спокойнее — теплее, но тепло это не опасное. Тонкие пальцы приглаживают непослушный короткий вихор на макушке, бережно перебирают светлые, будто снегом припорошенные пряди, зачёсывают назад беспорядочную чёлку — и Чун Юнь готов урчать, словно ленивый домашний кот. Он и забыл уже, как это приятно, когда чувства выражаются в прикосновениях. Он жмурится и легонько бодает ладонь, слышит тихий смех в ответ — но когда открывает глаза, с непривычки напрягается: давно никто не был к нему так близко, а лицо друга такое яркое от жарких отсветов пламени. Впервые за всю ночь неутомимая энергия солнца даёт о себе знать, предупредительно обжигает кончики нервов — и, видимо, это так заметно по лицу экзорциста, исказившемуся в страхе потерять контроль, что Син Цю тут же отстраняется, нервно облизывает собственные губы и поджимает их.

Чун Юню хочется провалиться под землю. Он предупреждал, что с ним тяжело, но никто не обязан терпеть это. Лучше уж быть одному, отдалиться от всех, кому он может навредить, посвятить всего себя своему пути и ощущать только холод, холод, холод…

Этот приступ внутреннего самобичевания прерывает голос, дрожащий то ли от веселья, то ли от волнения — а может, и всего разом:

— Отлично для начала. Я боялся, что ты вообще не разрешишь прикоснуться.

Экзорцист недоверчиво поднимает взгляд: светло-карие глаза полны интереса, а вовсе не отвращения, нижняя губа игриво закушена, голова наклонена так, что кисточка серьги касается узкого плеча — бесёнок, да и только. От одного этого образа хочется умыться ледяной водой, но Чун Юнь не может найти в себе силы ни протянуть руку к лежащей неподалёку фляжке, ни хотя бы просто отвести взгляда. Он вздрагивает, когда это чарующее наваждение мелодично смеётся, вскакивает на ноги и вприпрыжку шагает вокруг костра:

— Ещё немного — и у тебя на щеках можно будет запекать слаймов на завтрак. Держи, — последнее слово звучит уже гораздо мягче, заботливее, и Чун Юнь, ошалело хлопая белёсыми ресницами, вцепляется в протянутую ему флягу, которая тут же покрывается тонким слоем инея.

От ледяной воды сводит зубы, на языке привычно горчит привкус цветов цинсинь, и жгучий ком в груди шипит с недовольством, словно горячий уголь под дождём, неохотно успокаивается — надолго ли? Чун Юнь делает несколько глубоких вдохов и выдохов и вдруг ловит себя на улыбке — странной, непроходимо глупой, но такой искренней. Она, словно в зеркале, отражается на губах Син Цю, который уже как ни в чём не бывало сидит на прежнем месте по другую сторону кострища, уткнувшись в свои рукописи. Снова скрип пера, сухое шуршание складываемой бумаги — и над костром пролетает маленький бумажный "планер", приземляется прямо в руки экзорциста. Тот приподнимает брови и разворачивает листок. Почерк у юного поэта и правда корявый донельзя, но Чун Юнь привык его разбирать.

"Обещаю больше не делать глупостей", — гласит записка, но искристые глаза — там, за притихшим костром, — твердят об ином. Син Цю благоразумнее, чем может показаться, но его тяга к хождению по грани, проявившаяся сегодня особенно ярко, слегка… щекочет нервы. И теперь совершить глупость хочется уже Чун Юню.

Он нашаривает у костра остывший уголёк и быстро, не давая себе времени на раздумья, чиркает по листку, а затем возвращает "планеру" его прежнюю форму и дрожащими руками отправляет обратно к хозяину. Бумажные крылья скользят по воздуху в опасной близости от низких языков пламени, один неловкий порыв ветра — и не нужно будет ни о чём думать, но тогда под сердцем поселится тянущая пустота, ведь сил на повторный смелый шаг уже не осталось. Но, видно, Анемо Архонт сегодня в хорошем расположении духа: записка прибывает к адресату в целости, и Син Цю разворачивает её со знакомой шаловливой усмешкой — которая через мгновение тает, словно ледяная корка на воде. Чун Юнь вжимается спиной в скалу, у которой сидит, и с холодным ужасом осознания сделанного наблюдает, как его друг растерянно трепещет тёмными, по-девичьи длинными ресницами и в кои-то веки не находит слов.

Экзорцист жмурится, но не успевает второй раз за ночь пожелать себе провалиться в Бездну, ведь до его ушей доносится робкое:

— Правда?..

В тесной клетке рёбер плещется уже не река и не море — одуряюще тёплый океан, в который не страшно нырнуть с головой.

Чун Юнь распахивает глаза и глядит на Син Цю — тот напряжён, словно струна, пальцы нервно стискивают края бумаги, на лице — готовность то ли расплакаться, то ли рассмеяться. Кажется, это первый раз, когда его удалось вывести на такие сильные эмоции — и экзорцист наслаждается ими как самым желанным подарком. Он наконец кивает и порывисто прикладывает ладони к своей груди, там, где истово колотится горячее сердце.

— Юнь-Юнь… — выдыхает Син Цю и повторяет его жест, прижимая к сердцу измятый листок. На очаровательном лице читается желание сделать минимум тысячу глупостей, и, если бы можно было, Чун Юнь одобрил бы каждую из них. Но они оба понимают, что это пока что невозможно, и Син Цю лишь тихо-тихо, едва ли не одними губами, отвечает: — Это взаимно.

Океан гудит в ушах неистовой симфонией. Созвездие Тяжесть Небес проплывает где-то над головой и уже не кажется таким жестоким и мрачным.

Чун Юнь как-то услышал от астролога Моны, одной из множества друзей Люмин, что бесполезно противиться судьбе — с ней можно только смириться. Эта мысль совсем не вяжется с философией юного экзорциста, посвятившего всю свою пока недолгую жизнь борьбе с, казалось бы, необратимым проклятием. Но кто знает — возможно, так должно было сложиться, чтобы из-за этой особенности самым близким ему стал именно терпеливый Син Цю, единственный, кого это не оттолкнуло? Тогда ради этой ласковой улыбки, озорного взгляда и редких бережных касаний прохладных пальцев Чун Юнь готов принять такую судьбу, пусть даже она грозит ему ещё сотней проклятий.