В пять утра Олег выныривает из мутной дремы с единственной четкой мыслью: нужно сесть и поговорить. Отличный план, надежный, но одно дело — к умной мысли прийти, а совсем другое — ее в жизнь воплотить. «Говорить», нормально, словами, сложно по целому ряду причин: то горло дерет, то язык не ворочается, то голос просто сипит, хрипит и вообще не слушается. Доктор говорил, что это нормально, что Волков счастливчик, и стоит радоваться что вообще есть возможность стоять на своих двоих, и чтоб возможность не пропала, надо не забывать пить таблетки. Это все во-первых. Во-вторых… Да что сказать-то? Нет, в голове и на душе целая куча всего, да такая, что самому страшно копать слишком глубоко, а то выплеснуться может что угодно, от обвинений (между прочим, вполне оправданных) до карикатурно-сопливых признаний в любви.
Олег косится на часы, календарь с ежиками на шкафу, неспокойно дремлющего Разумовского на второй половине кровати, и его посещает вторая умная мысль — перед «разговором» сначала стоит перевести дух. Буквально пару дней, а потом можно и говорить, и разборки устраивать, и вообще, что там дальше по плану было. А пока Олег пытается привыкнуть… ко всему понемногу: к новому Сергею, новому дому, новой жизни в статусе особо опасного и скрывающегося международно преступника и, по совместительству, к новому голосу. «Перевести дух» немного затягивается по одной простой причине — плана, по которому можно действовать дальше, нет. Был, где-то там, да сплыл. Не планировал Олег вот это все: ни суп Разумовскому варить, ни таблетками его поить, ни нянчиться, но где они теперь? В лесу вот, на дно залегли.
Сергей все это время ведет себя подозрительно тихо-мирно — помалкивает в тряпочку не то в знак солидарности с сипящим Олегом, не то это минуты молчания по всему старому, а может и просто так, потому что захотелось. Олег не спрашивает, Сергей не говорит.
Молчит он для себя, конечно, рекордно, но по факту не то чтобы долго. «Олег-Олег-Олег-Олег» нарушает приевшуюся тишину, но звучит неправильно — Олег вздрагивает каждый раз и матерится на выдохе. Нервы сдают, наверное, или это все отсутствие фонового шума: ни машин за окнами, ни телевизора, только давящая на уши тишина да шелест деревьев за окном. Хотя, может, это все тон Разумовского? То, как он тянет, казалось бы, привычное «Олег» — тихо, осторожно, на пробу — режет слух. Олег хочет что-то сказать, что-то сделать, но не знает, что. Ему, оказывается, и не нужно. Сергею красноречивых взглядов и редких «что» хватает в качестве ответа на так и не озвученный вопрос, так что «Олег» звучит увереннее. Разумовский гоняет его изо дня в день, не сопровождая ничем особо содержательным, кроме как бытовыми мелочами, смешанными с «прости» по поводу и без. Олег! Прости, что разлил чай, Олег! Прости, что уронил вилку, прости, что опять разбудил ночью, прости, что не выключил свет, прости, но я доел последнюю конфету, за пять пуль тоже прости, за двадцать лет, за все плохое и хорошее, бесконечное «Олег» и «прости».
Ладно, про пули он не говорит, по крайней мере, вслух, но Олег, пусть и запоздало, но наловчился читать между строк. Он прощает, и Сергей это знает. Наверное? Простил, на свою голову, но еще не дошел до кондиции произнести это вслух.
Запланированное «поговорить» откладывается. Олег сам себя убеждает в том, что ему просто сложно, черт с ним с морально, банально физически. Это никакие не глупые оправдания и нежелание ломать их шаткое подобие нормальности, вовсе нет. Что за глупости?
Ломает, в итоге, Сергей. Сам предлагает поговорить, и Олег вынужден признать, что до «нормально» им как до луны пешком. Вот умные люди в свое время убеждали, что слова через рот хорошо влияют на отношения. С другой стороны, они никогда не пытались разговаривать с Разумовским, у которого на все неугодные разговоры всего два ответа: в хороший день «все нормально», а в плохой — «не твое дело», конечно же щедро сдобренные таким количеством беспощадного трепа, что второй раз тему поднимать не хочется вообще.
Наверное, со стороны Олега наивно надеяться, что после Венеции дела будут обстоять лучше. Хоть чуть-чуть. Как там говорится, надежда умирает последней? К сожалению или счастью, разговора не получается вообще. Олег к собственному недовольству, оказывается, был прав: морально — не морально, а физически организм к такому смертельному номеру не готов, но первый шаг сделан, и попытка, хоть и закончившаяся приступом кашля, тоже какой-никакой результат.
Второй раз уже проще. Сергей с ногами забирается в кресло, Олег лежит на диване и демонстративно смотрит в потолок, потому что искать слова так, не глядя ни в синие глаза, ни на рыжую шевелюру, ни на морщинки, собирающиеся на лбу, как-то проще, что ли. Олег чувствует себя снова на койке армейского психолога — к которому бы по-хорошему за шкирку притащить Сергея — но тогда вопросы были «для галочки», сплошной фарс, а сейчас жизни и смерти, если можно так выразиться после неудачной «смерти». Ладно.
На повестке дня один предельно простой вопрос — «какого ху…». Выражаясь культурным языком, «почему». Почему, Сергей? Почему? Почему сад, почему бомжи, почему так глупо попался? Почему взъелся на Грома? Нет ладно, с майором все понятно. Почему устроил весь цирк в Венеции, почему не сработал ошейник, почему пять пуль, почему-почему-почему?
С ответами Сергей не торопится.

— И чего молчишь?
— Прости я… не знаю, что сказать, — приехали. Если у великого оратора Разумовского слова кончились, что уж там до Олега. — Я делал то, что считал правильным. С садом. Потом… Завертелось.
— Завертелось? Это теперь так называется?

Сергей неопределенно пожимает плечами, смотрит куда угодно, кроме как на Олега, сжимает кулаки на коленях до побелевших костяшек.
Разговор не клеится.

— Прости, я виноват. Мне жаль. Что мне сделать?

Олег думает. Встает, меряет шагами комнату, как будто по углам надеется найти ответы на все вопросы человечества или хотя бы на насущный «что сделать».

— Я не знаю. А что мне с тобой делать?

— Пристрели, сдай в полицию, отпусти на все четыре стороны?

Сергей начинает заводиться, его деланного спокойствия не хватает на темы столь щекотливые, и, с одной стороны, это, конечно, не к добру, но с другой, Олег даже рад — тихий и смирный Разумовский как будто и не Разумовский вовсе.

— Я тебя не держу, — бубнит Олег вместо хоть чего-нибудь содержательного. Сергей одним быстрым взглядом предельно ясно дает понять «врешь как дышишь».

С дыханием те еще проблемы. Черт с ним с «почему», сейчас Олегу хочется предъявить Сергею все, что скопилось, но голос подводит в самый неподходящий момент, вместо слов — кашель, а ведь доктор просил не нервничать, не напрягаться, таблетки пить… Олег делал все в точности да наоборот.

— Воды? Лекарство? Олег?

Сейчас не до разбора полетов. Сергей встревоженно прыгает вокруг, а Олег зыркнул бы красноречиво, наглядно демонстрируя все, что думает о таких вопросах, но от кашля наворачиваются слезы. Убедить организм не разваливаться, потерпеть еще немного и подышать еще чуть-чуть — задача не из легких, Олег чуть не выливает на себя непонятно откуда появившийся стакан с водой. Сергей нависает сверху, протягивает руку коснуться плеча, но отдергивает в последний момент, ловит стакан.
Олег, вместо очередного позыва выкашлять легкие, в груди давит уже раздражение, и стоит кашлю отступить, первым делом накидывает куртку и уходит во двор. Сергей подрывается следом, но Олег хлопает дверью у него перед носом.
Нужно собраться. Остыть немного, подышать.
Как же тяжело «разговаривать».
Сергей, конечно, при всей своей делано-показательной кротости такое с рук не спускает. Следующая попытка «поговорить» начинается сразу с вороха вопросов — звучащих подозрительно как обвинения — уже от него: почему ты ушел, почему вернулся, почему просто исполнял команды? Вместо логичного «почему ты жив» он бросает глухое «почему жив я».

Олег мог бы рассказать. Попытаться объяснить, выложить все, что накопилось в душе, да черт с ним, просто банальное «люблю» потому что, ну да, а что еще, но обида за то, что сам Сергей ничего объяснять не торопится, что уж там, никогда не торопился, свербит в мозгу, и все, что Олег говорит, это короткое:

— Потому что.

На такое в ответ можно ожидать что угодно: истерику, битую посуду, новый ворох обвинений потому что конечно, всегда во всем виноваты окружающие, никак не его святейшество-гениальнийшество Разумовский.
Чего Олег не ожидает, так это звонкой пощечины. Это… Неприятно.

— Какое клише, — невесело усмехается он.

Сергей испуганно отшатывается, замирает. В глазах плещется злость, но больше никаких желтых линз, никакой ледяной стены между ними. Сергей… Открытый, уставший, отчаявшийся. Олег смотрит, не может отвести взгляд и не знает, чего хочет больше: ударить или обнять. Дилемма, видимо, отражается на лице, так что Разумовский делает выбор сам — сжимает зубы, ладони, замахивается снова, уже кулаком. Удар выходит слабый, весь запал ушел на пощечину, Олег перехватывает кулак легко — годы тренировок не пропьешь так просто — заламывает руку за спину, прижимает к дивану, наваливается сверху. Сергей дергается, Олег поднимает руку чуть выше, ну что с ним делать? Сейчас, потом, вообще? Когда Сергей под ним вот так, близко, горячо, думать сложно. Хочется не разборки устраивать, а просто развернуть к себе и поцеловать — укусить за губу, прижать к себе до скрипа ребер, получить такой же кусачий поцелуй в ответ, с привкусом злости и железа.

— Как ты меня заебал, — Олег вздыхает, давит порыв — не целует, просто отпускает руку из захвата. Сергей прячет ее под себя, но остается лежать, даже не дергается, только недовольно сопит.
— Я? Ударь!

Олег качает головой, благополучно забыв о том, что затылком Разумовский не видит, но ему и не нужно.

— Почему? Клянусь если ты опять скажешь «потому что»…
— Не хочу.

Тихое «прости» снова режет по ушам. Олег садится на диван, Разумовский устраивается рядом — так близко, что касается коленом колена, а не как обычно, на другом конце комнаты — и драться больше не лезет. Они молчат, но уже не напряженно, а задумчиво, собираясь с мыслями.

— Полегчало? — интересуется Олег.
— Немного, — отвечает Сергей и трет запястье. — Я… Не могу… Не хочу, чтобы так продолжалось. Что мне сделать?
— Объясни нормально, «почему».

Сергей морщится, сдувает с носа нитку от диванного покрывала, стряхивает челку с глаз, тоскливо косится в окно, на темные силуэты елок. Олег почти уверен, что опять ничего не добьется, вот так и знал, вот почти разочарован. Почти. Сергей отвечает:

— Я постараюсь. Но ты тоже.

Они правда стараются. Что задача не из легких. Нервы ни к черту, слова собрать во что-то мало-мальски адекватное тоже то еще сомнительное развлечение. К счастью, времени у них предостаточно. Куда теперь торопиться?
Олег развлекает себя тем, что считает все тщетные попытки. Идет четвертая. Идет… Подозрительно хорошо, но кажется, сама вселенная против, и генератор погружает дом в темноту, обрывая душеизлияние. Олег матерится и бредет во двор чинить.
Шестое чувство у него, в целом, не очень, да и не верит он в эти глупости, ну, по крайней мере, до Кутха не верил в потустороннее как факт, но что-то подсказывает, что попытка номер пять будет если не финальной, то как минимум удачной.
Шестое чувство не подводит.