И был день первый.

Сюй Фэн просыпается со звенящей слабостью в теле, со свинцовой тяжестью за спиной. Крылья стелются по полу, затекшие от неудобного положения, полубесчувственные, ощущающиеся неприятным покалыванием. Попытка убрать их, вернуться полностью к человеческой форме оборачивается болью, пускающей корни в районе среднего дяньтяня, словно в теле двигается, разрывая плоть, зазубренная стрела. Слабость придавливает, вжимает щекой в постель немилосердной стражей, выкручивающей руки. Слабость подсекает локти, когда Сюй Фэн пытается встать. Внутри все горит, по обнаженным плечам бежит холодок, словно ящерка быстро-быстро перебирает лапками по коже, завершая щекотку на сочленении человеческого и птичьего. Сюй Фэн жмется в подушку, пропахшую шалфеем и пеплом, пропахшую Жунь Юем и им самим. Жунь Юя нет рядом, и Феникс не уверен, хочет ли он сейчас видеться, хочет ли он показываться таким ослабленным, но запах грозы втекает в ноздри, проходит сквозь легкие и сжимается когтистой лапой на сердце. Запах грозы воскрешает в памяти ощущение чужой ладони на груди - ледяной на контрасте с пылающим телом Феникса и атласно нежной - как эта ладонь может прижиматься до боли восхитительно, без единого движения будто наматывая все меридианы и жилы на пальцы; как эта ладонь может касаться крыльев с беспредельной нежностью; как Жунь Юй - кровь от крови вода - повторяет каждый изгиб, и как Сюй Фэну, изможденному и потрепанному, хочется выламываться в пояснице и орать от чужих касаний.

Сюй Фэн просыпается в оглушающем одиночестве. Последним воспоминанием - пепелище шелковичного леса, Фэнси и прохладные ладони Жунь-гэ, обхватывающие сзади за пояс, кинжал, разрезающий одежду, чтобы крыльям было удобнее, "потерпи, потерпи, Фэн-эр, все хорошо". Последним воспоминанием - беспросветные глаза Жунь Юя в устрашающей близости, а у Сюй Фэна горит спина, потому его крылья живые и чувствующие, и их раскладывали по полу и разглаживали перья мягкими пальцами, пока у него не было выбора кроме как лежать на боку на краю постели, и ему хочется повторить победу ночи фонарей, по-птичьему вытянуть шею и сцеловать с маковых губ сажу, потому что в каком-то смысле теперь это его, но слабость мажет его по простыням, словно тело из масла, и топит в сонливости. Последним воспоминанием - какой-то тревожный сон с факелами, ключами и разорванными шеями, а после пробуждение, тягучая давящая слабость и снова лицо Жунь-гэ с какой-то умилительной детской хмуростью, его беспомощно поджатые колени и зябко обхватывающие собственные плечи ладони; минутный проблеск - сейчас зима, а они забыли разжечь жаровню, и если Сюй Фэн почти не чувствует холода, то Жунь Юй всегда жался к теплу; и чужая снегириная зябкость создает Фениксу чувство обмана и обиды, какой-то опустошенности от прерванного прикосновения, и Сюй Фэн сонно и мучительно напрягается всем телом, чтобы подтянуть горячее рубиновоперое крыло и накрыть Жунь Юя, как своего птенца, безумная растрата невостановленных сил - лишь бы чувствовать, как тело рядом отогревается и распрямляется, и бессознательно подкатывается ближе, глубже в пламенное тепло, позволяя себя сгрести рукой в охапку. Сюй Фэн отключается снова, ощущая ладонью чужие изгибы под белыми одеждами.

Сюй Фэн просыпается с горьким привкусом покинутости на языке, с ощущением острой нехватки чего-то важного, валяется на постели лицом в подушку, пробует пошевелить крылом, но получает лишь покалывания. А потом улавливает очень тихие шаги. И замечает, что в комнате теплее, чем было. Замечает, что к запахам пожара и шалфея примешивается запах улуна с женьшенем, снега и ледяной воды. Жунь Юй проскальзывает к нему, стараясь не задеть ни единого пера, и садится на постель в изножье. И Сюй Фэну хочется подорваться, кинуться к Жунь Юю на шею и прижимать к себе сотню часов, но слабость сковывает, позволяя самое большее - повернуть голову.

- Я принес чай с женьшенем для восстановления сил, - и протягивает маленькую сладко дымящуюся пиалу, поит с рук, перегнувшись через ворох жарких перьев. Чай обжигает язык, убивая вкус напрочь, опаляет гортань и проскальзывает дальше глоток за глотком, пока Сюй Фэн думает, что можно резко дернуться, подсечь руку, на которую Жунь Юй опирается, и опрокинуть его на себя, сжать, придавить крылом. И больше не отпустить. И пить этот чай с его губ, как пьют воду птенцы из материнского горла.

- Ты потратил слишком много духовных сил. Тебе нужно отдыхать, Фэн-эр, - Жунь Юй вливает в него женьшеневый чай, целомудренно поглаживая по плечу и пряча взгляд в складках сбитой простыни, словно специально стараясь не смотреть ни на кожу в отметинах, ни на крылья за спиной. - Когда ты восстановишься, мы вернемся в Небесное Царство.

На Сюй Фэна давит болезненная слабость, наступает на грудь боевым шагом, и женьшеневый чай, конечно же, очень кстати. Сюй Фэна мажет слабостью - так больные чумой оказываются прижаты к постели апатией и бессилием - вот только у Сюй Фэна нет апатии. Желание двигаться и касаться остается мучительными бубонами на теле, невскрытыми и мешающими, и Феникса только и хватает, что принимать питье в неудобной позе, выворачиваться навстречу почти до вывиха в суставах крыльев, позволять о себе заботиться. И взглядом следить мгновенное змеиное движение языка меж чужих губ.

Жунь-гэ чудовищно близко. Жунь-гэ хочется обнять за пояс и прощупать пальцами хребет сквозь ткань и кожу, как раньше на Балконе Звездной Россыпи, но получается только повернуться насколько позволяют хрустнувшие в суставах крылья и смотреть.

- Жунь-гэ, мне нехорошо, - справедливости ради Фениксу действительно нехорошо, но он дожимает впечатление, как в детстве, когда подкупающе грустный взгляд и излом бровей растапливали сердца отца и матушки. Он смотрит, как на чужом лице залегает тень беспокойства, какой-то нервозной готовности немедленно все отдать, дотягивает секунды с предельно скорбным предобморочным видом, пока у Жунь Юя не вырвется взволнованный вздох, а потом хрипло произносит. - Поцелуй меня.

И умирает от умиления, когда Жунь Юй замирает на пару секунд, застывает каменным изваянием, а потом отшатывается назад. У него глаза загнанной лани, испуганные и влажные, похожие на переспелую матовую черешню, дрожащие ресницы и потрескавшиеся губы, алые кровяной пленкой, наверняка солоноватые, липкие, уже давно и напрочь лишенные винной сладости точно так же, как давно и напрочь принадлежащие Сюй Фэну.

- Фэн-эр, мы не...

И не дает ему договорить, обрывает на полуслове, потому что знает все его очень правильные и очень тревожные бесчисленные вариации "мы-не-должны". Жунь-гэ говорит это из раза в раз, выворачиваясь из рук, но он хранил до последнего дня воспаленный ожог-отметину. Сюй Фэн знает все слова, которые может ему сказать его невинный-невинный, нежный и правильный старший брат, но он знает и то, что на припорошенной снежной крупой крыше пагоды Жунь Юй позволил себя целовать.

- Не важно. Просто поцелуй меня.

И смотрит снизу вверх на излом бровей и болезненную морщинку на переносице, на это выражение тяжелой борьбы, которая происходит в голове у Жунь Юя, и давит в себе улыбку, доигрывая трагический образ до конца, безбожно фальшивя и переигрывая, но не останавливаясь. Сюй Фэн ловит взгляд Жунь-гэ словно охотничьей сетью, затягивает силки на лапах Дракона и больше не выпускает. Он не оставляет варианта не смотреть на себя. Он сминает пальцами тюль и тафту белоснежного рукава, чтобы уйти можно было лишь оборванцем, и ждет, потому что у Жунь-гэ нет причин ему отказывать. После Праздника Фонарей - нет.

- Сюй Фэн, ты не здоров, и говоришь глупости. Я еще зайду к тебе.

Жунь Юй собирается встать и уйти, складывает на чабань пиалы и чайник, мельком оглядывая комнату, как затравленный зайчонок, выбирающий наиболее безопасную дорогу, и Сюй Фэн уже готов разочароваться и в Жунь-гэ, и в себе самом. И так по-детски обидно оттого, что ему отказали в такой простой и приятной мелочи. У Жунь Юя бегающий взгляд человека, принимающего какое-то сложное решение. Он секунду смотрит на Сюй Фэна, а потом резко, одним движением припадает к его лицу и целует. Коротко, едва касаясь, словно рыбка кои хватает с поверхности водоема брошенные крошки сухаря, целует в щеку и тут же быстро отстраняется, словно преступник от остывающего тела, вскакивает на ноги и быстро уходит, и у Сюй Фэна заходится сердце при мысли о том, как сейчас горят чужие кончики ушей от неловкости.

Он валяется в постели почти весь день, разглядывая рисунок на ширмах - журавли и звезды. Жунь Юй приходит к нему еще несколько раз, и очень старается не смотреть в глаза, не попадаться еще раз в эту ловушку. Его белые рукава стелятся прохладной щекоткой по изрезанной шрамами груди Сюй Фэна, когда Жунь-гэ наклоняется, чтобы вложить ему в рот комок риса или тофу. Неаккуратно проливает чай, когда поит Феникса с рук, и капля прочерчивает влажную дорожку по щеке и влажно тонет в мягкости пуховых подушек, и Сюй Фэн вспоминает день рождения отца сотни лет назад и то, как под одеждой таял лед и текла вода. Холодная. По разгоряченному вином телу. Ошпаривающая этим резким контрастом температур, когда Сюй Фэн ощущал эти капли на ключицах, на сосках, на ребрах, внизу живота...

Жунь Юй старается не смотреть ему в глаза. Такой нежный, такой непорочный, что хочется то ли сожрать немедленно, то ли растлевать его бесконечно долго, и если бы не крылья... О! Если бы не крылья! И видимо, бессознательно совершает какое-то неловкое движение, что Жунь Юй вдруг обращает на них внимание, разглядывает стелющееся по полу великолепие, унаследованное от птичьего народа - с каждой птицы по перышку - таким замутненным, туманным взглядом, словно впав в какой-то транс, закусывает губу и тихо произносит:

- Фэн-эр, тебе, наверное, тяжело с ними. Старший брат может как-то помочь?

Его очаровательное лицо выглядит сдержанной маской из известняка, стекла и швов. Сюй Фэн не знает, сколько точно времени, но комната затоплена первым зимним сумраком и свечной тревожностью пламени, которую Сюй Фэн зажигает сам. В одно движение пальцев - огонь послушно вспыхивает на десятке фитилей - растекается по стенам теплый свет и пляшущие тени, и лицо Жунь Юя становится бронзовым, более резко вычерченным и четким. Его бездонные глаза становятся заманчивой бездной, когда оказываются скрыты тенями. А еще он скромно поджимает губы так, чтобы уголками вниз, стараясь выглядеть мягче и смиреннее, но получается на скачущем свете пламени только горделивее. И он мешает это нежное "тебе" и от формализма хрустящее речным песком на зубах "старший брат" в одном предложении так неказисто, что Сюй Фэну это режет слух бесплодной попыткой сохранить приличия. И он грузно садится на постели, долго ищет удобное положение для крыльев, пару раз чуть не сломав перья и не разбив Жунь Юю лицо, но устраивается спиной к брату и говорит:

- От крыльев очень болит спина. Я буду благодарен, если Повелитель Ночей поможет справиться с болью.

И двухминутное ожидание стоит всех нервов, потому что потом Сюй Фэн чувствует прикосновение пальцев к коже. Очень неловкое, осторожное, словно Жунь Юй касается кожи ядовитой лягушки - самыми кончиками пальцев, бессильным скольжением от мослатого выступа хребта вниз по позвоночнику. Так медленно и прерывисто, будто раня пальцы о скалы позвонков, Жунь Юй доводит касание до места сочленения человеческого и птичьего и пробираться под покров перьев, словно под платье девушки, и Сюй Фэн давится вздохом. Сюй Фэн давится всеми словами, которые хотел сказать, потому что пальцы Жунь-гэ прохладные и сильные, идеально вылепленные из слежавшегося снега, аккуратно продавливают кожу и мышцы, прощупывая под ними легкую птичью кость. Он закусывает губу и прикрывает глаза. Внутри Сюй Фэна нарастает какая-то электрическая щекотка, пробивающая сердце и сжимающая спазмом горло, и ему хочется притянуть к себе Жунь Юя и целовать до изнеможения. Ему хочется длить эти прикосновения, пока Жунь-гэ массирует основание крыла, изучая на ощупь то, что скрыто рубиновой жаркой мягкостью, пока он пробует чужие меридианы и акупунктурные точки на энергетический отклик - пускает по пальцам совсем немного духовной силы, чтобы узнать ответ чужого тела и не навредить - и это Сюй Фэн ощущает тысячекратно. То, как Жунь Юй разглаживает перья и то, как он задерживает пальцы в местах, где кровеносные сосуды особенно близки к коже, то, как он изучает чужое сердцебиение по горячим толчкам крови в жилах - Сюй Фэн ощущает как особый вид ласки, который только между ними, и уже не помнит о том, как затекает спина от тяжести, но до звона в висках помнит, что у Жунь-гэ есть хвост и рога. То, как Жунь Юй давит на позвоночник и ребра, пересчитывая долгим тяжелым давящим движением, и то, как от этого передергивает до самых кончиков волос, то, как он болезненно сжимает руки на плечах, перекатывая под пальцами титановый каркас мышц, и то, как он плавно гладит ладонями - Сюй Фэн чувствует, что плавится и размякает. Сюй Фэн чувствует себя по-восковому послушным этим рукам и думает о тяжелых змеящихся движениях драконьего хвоста в руках собственных.

И была первая ночь.

И он едва держится, чтобы не бить крыльями по воздуху, как сумасшедшая чайка. Чужие прохладные руки теплеют от взаимодействий с горячей кожей Повелителя Пламени. Из прикосновений уходит легкость, и ее сменяет жар и кусачая боль в перекатываемых под пальцами мышцах. На мгновение судорога вгрызается в плечи, и у Сюй Фэна подламываются руки, лишая опоры. Он рушится на согнутые локти, резко выдыхая сквозь зубы, подставляясь под руки Жунь-гэ еще больше, и уже не понимает, в какой момент закончился просто массаж и началось это.Между ними отчаянно искрит, и Сюй Фэн не видит лица Жунь-гэ, но чувствует каждым трепещущим перышком его ласковые и дрожащие руки. Как его гладят по оголенной спине, будто очень большую и очень доверчивую собаку, а потом оставляют - щелчок и вспышка - и пустота. Жунь Юй исчезает, а у Сюй Фэна нет ни сил, ни желания искать его по энергетическому следу. Он заваливается лицом в подушку, чувствуя, как в груди зарождается недовольный соколиный клекот и теплое сияние. Его накрывает в перемешку удовольствием, обидой и веселой яростью, и ни одно чувство не раскрывается в полной мере. Его тело помнит прикосновения трясущихся от волнения рук - в самом нежном и чувствительном месте, где гагарочий пух переходит в наглухо изрезанную боевыми отметинами кожу - и Сюй Фэн смакует это воспоминание, представляя, каково было бы заставить Жунь Юя при этом тоже быть в истинной форме. И эта идея безумная. Эта идея пряная на вкус. Каково было бы тоже к нему прикоснуться, ощущать ладонями перламутровые чешуйки - Сюй Фэн не помнит, сорвалось ли это вслух.

Но в итоге Жунь Юй бежит. Наверняка к своим драгоценным звездам, к Гидре, Ориону и Гончим псам, и Сюй Фэн почти ревнует его к Балкону Звездной Россыпи. Сюй Фэн впервые получил столько касаний от Жунь-гэ добровольно, и теперь готов приковать цепями его в этой комнате в Царстве Смертных и врать про страшную боль от крыльев хоть каждый день.

Сюй Фэн спит тревожно и поверхностно в удушливом мареве благовоний. Сквозь стелящийся дымок корицы и иланг-иланга пробиваются сны, полные собачьего воя и белоснежных тканей. Сюй Фэну снится бронзовый ключ в руке и пещера с факелами, танцующие живые тени и густая темнота в тупике, где - Феникс не видит, но знает - среди холодных замшелых базальтовых обломков свершается превращение инь и ян и единение трех ликов в одном. Сюй Фэну снится струящийся шелк, легкий, словно сплетенный из паутины, молочно-белым туманом облегающий чужие плечи, и его собственные широкие ладони, сжимающие до хруста.

Сюй Фэн просыпается с испариной на лбу, с иссушенными губами, с колотящимся сердцем. На языке маслянисто ощущается сандал и лилии. Благовония давят на виски головной болью. За стенами дома воют заблудившиеся в лесах собачьи своры. Сюй Фэн засыпает и просыпается несколько раз, а потом не выдерживает этих погружений во тьму и пляшущие, отчего-то совершенно ему не подвластные, искры, встает, долго складывая крылья, и идет на воздух. Ступает босыми ногами в снежную крупу, припорошившую дорожки, и холод на мгновение обжигает. Мороз кусает легкие, рвет когтями горло на вдохе, а на выдохе это уже пар. После тяжеловесной пахучей духоты закрытых комнат даже легкий ветерок вызывает головокружение, и Сюй Фэн замирает ледяной скульптурой и дышит - сухой осокой, озерной водой, снегом и ночью. Вдалеке становится громче и надрывнее многоголосый собачий вой, словно безлунные темные ночи угнетают животных сильнее, чем холодный свет, и это заставляет вздрогнуть. Потому что Сюй Фэна угнетают. Ему, Повелителю Пламени, зажигающему блуждающие огни, легко привыкнуть к темноте, но даже он не способен чувствовать себя спокойно. Вдруг оказывается очень важно, что его крылья беззащитно выставлены напоказ, а сердце не прикрыто золотой броней. Вдруг оказывается очень важно ощущать кожей каждую хрупкую снежинку, которая бесшумно падает на тело и умирает тут же, слушать плеск воды о сваи мостков, шорох голых веток, глухие вскрики ночных птиц. Ноги постепенно немеют от холода, но возвращаться в дом за сапогами значит возвращаться в удушливый дым и бессюжетную тревожность снов, где у Сюй Фэна нет ничего кроме связки ключей и ощущения змеиной шкуры под руками. И Сюй Фэн не возвращается. Так и бродит босиком по саду вокруг дома, гоняя огоньки и рассматривая заснеженные каменные статуи и заросли бузины. Крылья тяжелой горностаевой мантией стелются за Фениксом по земле, шелестя и собирая на себя тающий снег, и на дорожках остаются проталины от его ступней и выметенные его маховыми перьями полосы. Он тянет бесчувственные ладони к мордам мифических зверей и граням странных камней, и все такое обжигающе ледяное и непривычное, что сперва даже страшно. Сперва хочется найти Жунь-гэ, подхватить его на руки и немедленно вернуть в Небесное Царство, подальше от снега и поближе к солнцу, где вечные цветы из облаков, вино рекой, а добродушный отец-император всегда готов их спасти. А потом приходит воспоминание, что во Дворце Небесных Сфер тоже прохладно, и что Жунь Юю, наверное, мороз и снег привычнее. И все равно хочется его найти.

Под собачий вой из непроглядной лесной черноты пробивается резвый цокот копыт, и, обернувшись, Сюй Фэн видит лазурные рожки и туманную шерсть зверя сновидений. Зверь подпрыгивает, как ярмарочная дрессированная собачка, и налету хватает золотой сияющий шарик, и Сюй Фэну плевать его это сон или Жунь Юя. Жунь-гэ призвал зверя сновидений, значит он не ушел на Балкон Звездной Россыпи, а все еще находится где-то тут, значит планирует остаться надолго, значит у Сюй Фэна есть шанс увидеть желаемое здесь и сейчас. Попытка подозвать зверя ожидаемо оборачивается провалом, но Сюй Фэн идет за ним след в след и в итоге находит Дракона там, где судя по облезлым зимним магнолиям и голым веткам глицинии, должна была когда-то жить женщина. Там, где сплетаются на дорогих ширмах лилии и змеи, а воздух пахнет иланг-илангом, он находит Жунь Юя заплетающим косу и уже переодетым для сна, таким умиротворенным и домашним, что сердце оказывается до края переполнено какой-то ядовитой нежностью, и Сюй Фэн не знает, чего хочет больше, замереть и не тревожить или подойти и захватить. Жунь Юй наглаживает между рогов подбежавшего к нему зверя сновидений, треплет молочно-белую холку, перешептывается едва слышно, поглощенный моментом, а потом вдруг оборачивается, замечая Сюй Фэна, и инстинктивно вздрагивает.

- Что ты тут делаешь?

- Ты не ушел заклинать звезды?

- Я сделал все, что мог сделать, находясь в Царстве Смертных. - Он откладывает костяной гребень, которым недавно причесывался, и закрепляет лентой косу. Такой нежный в этих тонких ночных одеждах, почти ужасающе открытый без своих бесчисленных слоев шелка и парчи, он встает и идет к Фениксу, шаг за шагом, словно к дикому животному, медленно, судорожно воркует, потревоженный. - Зачем ты встал, Фэн-эр? Сейчас поздно, то есть рано, ночь почти закончилась, Фэн-эр, я в неподобающем виде, и...

И все, о чем у Сюй Фэна получается думать, это холодная драконья кожа с просвечивающими сквозь тончайшую тюль очертаниями шрама.

Была первая ночь, безлунная и темная, но в комнате Жунь Юя горел свет, а за спиной Сюй Фэна остался студеный воющий мрак, и руки тянулись, игнорируя чужое сопротивление - к перетекающим тканям и выступающим костям под ними. Заводя над головой чужие безбожно тонкие запястья, на которые хватало одной грубой фениксовой ладони, вопреки протестам, вопреки зарастающему инеем горлу, прижимать к себе и трогать. Продавливать хребет, разлет лопаток, изгиб ребер. Тыкаться лицом и руками в бесконечные ломкие углы и впадины. В ключицы, в плечи, в шею. Губами, пальцами, вдохами-выдохами.

- Я хочу видеть твою природу.

- Фэн-эр, нет!

- Жунь-гэ...

- Сюй Фэн, уйди сейчас же!

- Хочу.

- Ваше Высочество.

Двери распахиваются хлопком, впуская беснующуюся метель. Снежинки предательски подло бьют Сюй Фэна в спину, но натыкаются на распахнутые крылья, раскаленную медь и золото, и это предел того, что Жунь Юй себе позволяет. Никаких ручных печатей, никакого оружия, никаких браных слов. Он повисает куклой, роняя голову на грудь, закрывая от Феникса ямку меж ключиц и вырез одежды, но собранные в косу волосы не могут спрятать лица, и Сюй Фэн видит это страдальческое выражение излом бровей и сжатые в линию губы. И отпускает, только чтобы обнять медвежьим захватом поверх тонкокостных рук, прижатых к тощим бокам, сжать до хруста, тянуть за одежду, тянуть за волосы, заставить силой откинуть голову назад. Эта бьющаяся жилка на шее - белой, лебединой, еще бы чуть-чуть и женственной, шее - притягательна до одури, создана для того, чтоб на ней оставлять ожоги, на которые Жунь Юй злобно и болезненно шипит Сюй Фэну в ухо. Возобновленное сопротивление подавляется со свойственной Небесам безжалостностью, душится объятиями, поцелуями, касаниями, но Жунь-гэ умудряется развернуться к Сюй Фэну спиной, и следующие порывы оканчиваются совершенно неприличным валянием на полу. Сюй Фэн не стаскивает с Жунь-гэ одежду, но в оголившееся плечо - кожа белоснежная и мягкая, словно шелк, тканый девственницами и снегом - впивается с нечеловеческой яростью. Целует и кусает, теряя контроль над своей огненной силой, оставляя такой ожог, что пахнет паленым мясом. Уродуя и клеймя. Почти умирая, когда Жунь Юй давит крик в груди, чувствуя его боль всем собой - когда целует в трепетную шею и когда наваливается грудью на чужую спину - мешая в тошнотворное безумие бесчисленные "хочу" и "прости". Его раскрытые многотонные крылья заметает снегом. В его снах - горят факелы и звенят ключи. На яву - у него разом погасшие свечи, липкая тьма и Жунь Юй с его растрепанной косой. На яву он наваливается всем телом на брыкающееся и скулящее под ним существо и судорожно ищет частицы тепла в складках шелка. Он целует шею, скулу и нежное местечко за ухом - так, чтобы до красноты и волдырей - и теряется в собственных бессвязных "покажи" и "люблю тебя". Коротко гладит Жунь Юя по взлохмаченным волосам, по-военному жестко удерживая от попыток сопротивления, и сам дышит судорожно, словно захлебывается. Пьянеет и дурет от вкуса крови на языке, слизывает с губ чужую сукровицу, и понимает, что хочет еще. Хочет больше кожи, больше острых выступающих костей, больше родимых пятен, больше шрамов, больше касаний, больше Жунь-гэ. Хочет его рога и его хвост, его жемчужные чешуйки и варисцитовые когти - любой ценой, здесь и сейчас, немедленно.

- Покажи! Покажи! - пьяным, безудержным шепотом на выдохе в обожженную шею, и тело под Сюй Фэном на мгновение совершенно замирает, словно мертвое, словно нет лихорадочно бегающих глаз и сдавленного дыхания, словно не Жунь Юй глухо шипит от въедающейся в тело боли. - Покажи-покажи-покажи...

А потом вспышка ослепляет, словно сноп искр бьет по глазам, и Сюй Фэна едва не отбрасывает в сторону волной энергии и каким-то мощным змеящимся нечеловеческим движением. Жунь Юй выскальзывает из захвата, откатывается к кровати, забиваясь в угол. Он растрепанный и злой, и глаза его полны холодной ярости, такой чудовищной мерзлоты, что от нее расыпается в ледяную крошку все живое. Зверь сновидений, который, оказывается, все это время был где-то здесь, подскакивает к Жунь Юю и начинает зализывать его ожоги - красные по шее и лицу и почти черный, угольный, на плече, и Сюй Фэн впервые видит картину в целом и ужасается сам себе. Вдруг вспоминает, что Жунь Юй живой и чувствующий, и ему должно быть невыносимо больно, и так с ним нельзя, и забывает обо всем, когда видит рога. Маленькие, неразвитые, с какими-то неровными буграми, словно их пытались спилить. Нежно-голубые, амазонитовая синева небес, помещенная на тело Дракона. Совсем не то, что Сюй Фэн ждал, потому что ждал-то ветвистые и роскошные, ждал - чтобы как у отца, ждал - ведь со времени их детства, когда Жунь-гэ показывал рожки в последний раз, они же должны были вырасти. Но они такие, какие есть, венчающие эту красивую голову, и Сюй Фэн готов задохнуться от восторга самим фактом созерцания запретного.

В накатившей темноте лицо Жунь Юя выглядит совсем уж потусторонним, мертвенным, как у какой-то хтонической твари, а рожки словно бы чуть-чуть мерцают отголоском звездного света, и Сюй Фэн тянет руку к этому зажатому комку злости и шелка, к рогам, волосам, задранным почти до середины бедра белым одеждам. Ему безмерно жаль и хочется продолжения. Ему хочется залечить ожоги, взять назад каждый всполох пламени, загладить и зализать, чтобы остались следы, но не осталось боли. Чтобы Жунь Юй позволил ещё. Он хочет прикоснуться к чужой природе, так же как прикоснулись к его собственной. Он хочет видеть тело, не скрытое тканями. Его крылья, грузно распластанные по полу, громят комнату, стоит лишь неосторожно пошевелиться, но Сюй Фэн не считает ни осколков ваз, ни сломанных цветов, ни залетевших в дом снежинок. Перед глазами Жунь Юй, с его затравленным взглядом и изящными руками. И он складывает пальцы в казалось бы знакомые мудры, но движения неуловимо ломкие, какие-то граненые и совершенно чужие. Он призывает вспышки синевы и золота, капли света, выстраивающиеся вокруг него галактической спиралью, и у Сюй Фэна перехватывает дыхание от красоты этой магии. То, в чем Жунь-гэ живет тысячелетиями - сны и звезды - становится застывшим в вечности фейерверком, вечным Праздником Фонарей, и Жунь Юю так безумно это к лицу! Быть растрепанным, злым, заклейменным, в окружении разноцветных искр. Быть настолько рассерженным, что один взмах тонкозапястной руки топит Сюй Фэна в беснующемся море образов, как ненужного, самого слабого в помете щенка. Он обрушивает на Феникса все сны мира разом - леденящая плотная тьма, факелы и ключи, драконья чешуйчатая кожа и черноводный северный океан. Собачий лай спевается хором с криками десятков пестрых фениксов, цепи натягиваются, переплетаются и превращаются в перекресток трех дорог. На языке оседает разом - гниль, кровь, ржавчина и хлеб, сладость лунных пряников и пресность омертвелых чешуек. Всю боль и все сияющие пики этого мира - в колоннадах и белом мраморе, в оплетающем холм лазуритовом ручье, в шипении змей и росте кораллов, в базальтовых скалах, пробивающих живот и выдавливающих позвонки навыворот. Всю тьму, в которой свершается отцеубийство и интимность - Жунь Юй бросает Сюй Фэна в это, будто окуная лицом в маслянистую воду заброшенных колодцев, и держит, пока Сюй Фэн не начинает орать и хвататься за голову. Пока не начинает рвать на себе волосы и царапать пол, оставляя глубокие борозды и угольные пятна. Пока не начинает рыдать слепыми, залепленными всем мраком и всей первобытной красотой глазами, покрасневшими от лопнувших сосудов. Держит, пока Сюй Фэн не начинает биться в агонизирующем припадке одновременно от ужаса и возбуждения, пока не разбивает лоб об пол, пока не выгорают вокруг шелка и не трескается от жара фарфор - не отпускает. И все, на что Сюй Фэна хватает, это сжимать виски и пытаться свернуться клубком в собственных крыльях. Ему отчаянно не хватает воздуха, сердце колотится почти болезненно, а во рту стоит тошнотворный кровавый вкус, и не остается ни одной связной мысли. Ни одного слова - только оглушающий гул, и собачий вой, и шорох тростника по кромке озера. Ему хочется завернуться в крылья, как в колыбель, и не просыпаться. Или не засыпать. И чтобы погладили по голове.

И его действительно гладят.

И был день второй.

Вся жизнь будто превращается в одиночество и снега. Жунь Юй выставляет его, сразу как просыпается (возможно, что он и не засыпал), не силой, но ее безмолвным обещанием, просто взглядом, который делает слова весомее - на льдистый воздух. Так выносят младенцев на сквозняк, но Сюй Фэн не решается протестовать. Перед его глазами разорванные одежды в пятнах сажи и крови, въевшиеся в глубокую рану плече. Перед его глазами - красные пятна, уродующие это лицо и эту шею, совершенно неблагородные, некрасивые, еще хранящие следы омерзительных влажных волдырей и язв, которые так остро ощущались ночью. Вся правая сторона лица Жунь-гэ в этих едва-едва залеченных духовной силой ожогах, и это не аккуратный поцелуй на тыльной стороне ладони, это месиво, стекающее от виска по щеке, на шею, огибающее ключицы и тонущее в вырезе разодранных и подпаленных одежд. А где-то в ссохшихся складках ткани прячется гнойным воспалением и черными струпьями свидетельство настоящей жестокости, и Сюй Фэн хочет - как-то по-извращенному хочет - взглянуть, стянуть с чужого плеча шелк и упиться этим зрелищем, потому что ночью запах паленой плоти мешался с запахом сандала, и это было отвратительно. И это было оглушающе.

Но Жунь Юй выбрасывает Сюй Фэна на мороз. Его, почти не ощущающего холод, в припорошенные снегом сухие заиндевелые листья и покрытый инеем тростник, и это все равно, что ослепить и оглушить. Ощущения блекнут и меркнут, когда Жунь-гэ где-то там, за закрытыми дверями. Сюй Фэну отчаянно скучно, и он жмется разгоряченным лбом к влажной коре магнолий, чтобы выстудить из памяти видения - перекресток трех дорог, связка ключей и Жунь Юй. Крылья, сложенные за спиной, давят тяжким грузом, ноют и болят, как подрезанные, и Сюй Фэн вдруг чувствует желание летать. Чувствует желание - грудью на стрелы ветра. Чтобы васильки в волосах и солнце на коже. Чтобы свет по каплям собрать и принести Жунь Юю - россыпью алых жемчужин, ключами от всех дверей, тающим льдом, пробивающимися из-под снега ландышами. Он примет. Не сможет не принять. Жемчужины станут блуждающими огнями, а блуждающие огни звездами. Жунь-гэ сыграет звездам на гуцине и будет танцевать с ними на песке, и они покажут самое лучшее предзнаменование. И небо больше не будет свинцовым, а собачьи своры в глубинах шелковичных лесов наконец-то замолчат. И Сюй Фэн дуреет от этой мысли, от этой веры в чудо на земле, что уже готов забыть и змей, и перекрестки, и цепи, и ржавчину, и то, как оставил свои обломанные до мяса ногти врезавшимися в исцарапанные доски пола. Сюй Фэн готов забыть и выдранный клок волос, и сладковатый привкус мертвечины на языке. Шелкопрядовый запах драконьих чешуек и живые тени в углах древних пещер, которые Повелитель Ночей ему показал, он готов забыть, потому что перед глазами Жунь Юй снова нежный, живой и одомашненный, без рогов и целой замкнутой вселенной чужих снов, но с меховой накидкой на плечах, исцеленный, отмытый от следов ночного фениксова безумия. Сюй Фэн готов забыть, как было страшно проваливаться в бездну, полную золотых огней, и как потом хотелось никогда в жизни больше не видеть ни тьмы, ни света - потому что Жунь-гэ стоит напротив и смотрит своим спокойным, немного настороженным взглядом. Такой нежный и строгий, наглухо зарытый, ни цуня кожи на виду - сплошь волчий мех и расшитая морозными узорами парча. Тюль и ледяная тафта - под самое горло, как широкий и подбитый металлическими пластинами ошейник пастушьей собаки, и Сюй Фэн думает, что ему жаль всех меток, которые он оставил.

Сюй Фэн думает - только здесь и сейчас, пока они стоят на мостках у озера, пока Жунь Юй устало вздыхает и старательно отводит взгляд от его тела, обнаженного по пояс, и от его подрагивающих крыльев - что он хочет видеть все ожоги, все язвы и струпья на Жунь-гэ не меньше, чем чешую. Что волдыри и воспаления - это ключ от пещеры дракона, и что Жунь Юй может не прятать обсидиановых глаз только когда отмечен Сюй Фэном. Цена рогов - киноварные пятна, монструозная волчаночая сыпь, сползающая с лица на грудь. И Сюй Фэн делает шаг вперед, заставляя Жунь Юя тревожно отступить назад, загоняя его, завернутого в тяжелые меха, к самому краю заледенелых мостков. К черной воде под серой ватой снега у поверхности - он ведет Жунь-гэ, нежного и будто бы зачарованного, улыбаясь и неся всякую "прости-что-побил-тебе-весь-фарфор" чушь, как ведут закланных щенков на перекресток трех дорог, чтобы там вогнать серп в розовое, едва покрытое пушком, пузо. Он раскрывает крылья золотой стеной, отрезая путь, пока Жунь-гэ судорожно ищет куда-бы еще посмотреть, лишь бы не в ямку между ключицами. Лишь бы не на мощные плечи, не на вздымающуюся клетку гибких ребер и не - не дай Небеса! - ниже, так смешно для Сюй Фэна, щеголявшего крыльями на штурме Города Нерушимости, это неприятие малейшей, даже почти-в-рамках-приличия наготы. Это так смешно - наблюдать, и совсем не смешно - чувствовать, когда Сюй Фэн одним резким движением берет Жунь Юя в захват и притягивает к себе, втискивает в себя его, мраморного, нефритового, обтянутого шелком и мехами, едва-едва не падающего в ледяную воду, зависшего на самом краю благодаря чужой жесткой хватке, пятками уже в воздухе, и не то, чтобы Сюй Фэн не знал, что Жунь Юй умеет ходить по воде. Но ему нравится то, как Жунь-гэ инстинктивно хватает его за плечо, стремясь удержать равновесие, и это становится идеальным моментом, чтобы коснуться его холодной скулы губами, очень легко, будто касание крыла бабочки, и попросить (приказать):

- Жунь-гэ, поцелуй меня. - И у него нет выбора, кроме как исполнить, потому что он уже это делал. Потому что не оттолкнул на крыше пагоды, потому что поцеловал сам в мареве благовоний, и нет причин отказать сейчас. Незримая оловянная корона на голове принца Сюй Фэна давит властью на Повелителя Ночей, и тому только и остается, что вытянуть шею и запечатлеть молниеносный поцелуй в щеку. Так птица склевывает зерно, непорочно до слёз, при том, что никакой прослойки нежности в этом нет. Губы Жунь Юя холодные и сухие, шероховатые надорванными корками, и когда он мажет по чужой коже, то это будто отречение и вызов одновременно.

Сюй Фэн принимает. Кружит и валит на мостки, разбивая о смерзшийся снег локти и пальцы, но прикрывая ладонью от удара затылок Жунь-гэ. Сминает его волосы, ленты, меха, давит всей своей боевой тяжестью на драконьи кости. Крылья раскрываются в киноварный купол, и под куполом тает лед. Сюй Фэн целует его со всей жестокостью, со всей любовью, с тем, что хоть как-то можно отнести к любви, когда речь идет об обезумевших от желания фениксах. Он целует, терзает чужой рот, пьет чужое дыхание, словно дышит вперед Жунь Юя его воздухом, пока бьющееся и дергающееся не замирает, раскинув руки. Жунь Юй застывает, обреченный, гордый, больше не желающий ни минуты пятнать себя сопротивлением, и Сюй Фэн снова победно ощущает на своей голове несуществующую корону о семи лучах. Одной рукой неудобно дергать завязки плаща и оттягивать эти бесчисленные слои мягкой, туго затянутой под горло защиты, но не настолько, чтобы всерьез обратить на это внимание. Сюй Фэн целует плавный изгиб нижней челюсти и беззащитное горло, и на теле Жунь Юя расползается заря. Сюй Фэн пачкает его зарей, позволяет ожоговому рассвету перетекать по чужой бледной коже, потому что ему нравится видеть Жунь-гэ в красном. Потому что ему нравится видеть Жунь-гэ заклейменным, видеть его безраздельно своим.

Сюй Фэн думает о небесной деве Суй Хэ, которую должен желать, но к ней у него тот сорт пустоты, которая заполняется только по пьяни. К ней у него на телесном уровне ничего, и когда она нежно обнимает, ему противны до трясучки все эти её безупречные черты, румяные щеки и ажурные накладки на ногти, а здесь Жунь Юй, который настолько болезненно бледный, что пора бить тревогу, но выходит только бить крыльями по воздуху. Здесь Жунь Юй, которого Сюй Фэн обжигает снова и снова, вгрызаясь в изгиб молочного плеча, подернутого от холода рябью гусиной кожи. И его хочется обжигать до углей. Его хочется связать вервием, запечатать силы, чтоб исцелиться не мог, чтоб его раны пустили корни заражения в кровь и цвели лотосовым озером, чтоб расползлись паутиной, вросли поглубже, остались такими шрамами, которые не закрыть и не замазать пудрой. Его хочется изуродовать до неузнаваемости и обрядить в жемчужные нити. Его хочется брать на ложе в истинном облике и клювом разодрать его грудь до самого сердца, чтобы потом это сердце тоже обжечь. Брать штурмом врата наслаждения и проталкивать пальцы в его маковый рот, опалить изнутри так, чтобы уже не оправился. Чтоб никуда больше не смог уйти, и даже к звездам, и если в этот момент Жунь Юй будет в истинной своей форме, то это к лучшему. Сюй Фэн целует его, лижет мокро и холодно его шею - сумасшедшее животное - давит на него своим телом и своим дыханием, и вдруг шепчет, сорвано, хрипло и лихорадочно:

- Я хочу быть с тобой!

"Я хочу быть с тобой."

"Я хочу владеть тобой."

"Я хочу видеть твою природу."

И выламывается в позвоночнике, когда Жунь-гэ очень неловко и осторжно, будто сомневаясь в том, что делает, обнимает Сюй Фэна, зарываясь пальцами в мягкое и жаркое основание крыльев.

И была вторая ночь.

Сюй Фэн не знает, где истоки его желания, но из малейших случайностей и несостыковок реальности оно рождается - вопреки убеждению, что чудовищ не существует - чернота первобытных пещер с белыми отпечатками ладоней мертвецов. Там чадащие факелы, врезанные в скалу, оставляют смог под потолком и разводы оседающей на стенах сажи. Там пространства на вытянутые руки, не больше. Ровно столько, сколько нужно, чтобы пламя факелов не дотянулось до волос Сюй Фэна, когда он идет ровно по центру, и это не те пещеры, в которых прятались засады злых духов во время войны, это больше похоже на опустевшую аорту убитого животного. Сюй Фэн бродит по чьим-то мертвым венам, внутри которых рисунки охрой, углем и мелом - собаки, змеи и призраки - вой и улюлюканье охоты, запечатанные в камень на веки вечные, и Феникс слышит их иллюзорные голоса, их лай, стоны и родовые вопли, каждую секунду, пока длится его путь через пещеру. Каждую секунду, пока длится его путь через пляшущие блики на стенах и колебания черного дыма факелов, его пальцы перебирают связку ключей - целое тяжелое ожерелье, открывающее любые двери. Сюй Фэн не помнит сколько их точно, но больше десятка, золотых, серебряных, железных, насквозь ржавых, новых, древних, сломанных, открывающих все двери мира и не открывающих ни одной - в его руках они становятся четками под стать тому браслету, который носит его брат, не снимая. Но нужен один. Его не выбирают намеренно, как лучшего щенка из своры, лучшего коня из табуна. Его хватают случайно из связки, не глядя, не зная, золото под пальцами или рассыпающаяся от малейшего касания ржавчина, но этот ключ завершает путь во тьме тремя поворотами вправо. Тремя оглушительными щелчками, которые оседают во рту привкусом самого страшного кошмара, прежде чем Сюй Фэн открывает дверь.

Там нет иллюзий о великой и вечной любви. Там - императорская спальня и густой аромат иланг-иланга, въевшийся в шелковые простыни. И извивающееся чешуйчатыми движениями, обожженное, больное, массивное - Сюй Фэн давится воздухом, когда видит - стискивающие простынь беломраморные пальцы, растрепанные волосы и капли пота на висках. Вопреки убеждению, что чудовищ не существует, глаза Жунь-гэ полны чудовищ. Ужасающей первородной тьмы и какого-то тошнотворного сладострастия. И никакой нежности, никакой невинности нет в том, как от граненых тазовых костей расползается перламутровая чешуя, в дурацком освещении зеленых фонарей то ли лазурная, то ли белая, но все равно перетекающая и блестящая. Никакой нежности - у Жунь Юя ликорисно алые щеки, искусанные губы и напряженно бьющаяся жилка на виске, и извивающийся хвост дракона, занимающий все пространство своими змеящимися кольцами, гребнем, когтистыми лапами. Нилин бликует изумрудным - и это говорит даже больше, чем одурманенный взгляд, и уж точно больше, чем эти дешевые попытки прикрыться белым покрывалом. Это существо не раздвигает ноги только потому, что их нет, и оно заслуживает всего, что Сюй Фэн хотел бы сделать с Жунь Юем. Оно заслуживает того, чтобы на его язвы давили пальцами и выступившей кровью чертили иероглифы по телу. Оно заслуживает... Три поворота вправо открывают дверь в золотую клетку дракона, в место, где оловянная корона Его Высочества не имеет никакой ценности. Черноводные глаза будто залеплены воском, и откуда-то Сюй Фэн знает, что это ложь. Вся правда скрыта ниже, под скомканным и влажным белым покрывалом. Там освежеванный живот и складки распоротой кожи, кровью мокрое зияние. Жунь Юй разводит пальцами эту рану с выражением непомерного голода - природа не терпит пустоты - два пальца на фалангу проскальзывают внутрь, и Сюй Фэн может представить, как они выглаживают печень. Этот разрез вдоль тела, от грудины до первой чешуйки хвоста, багровая тьма, требующая человеческого мяса, но у Сюй Фэна есть только связка ключей и пламя. Он отдает Жунь Юю и то и другое, вкладывает ключ, случайно выбранный, золотой, открывающий все двери мира, меж рваных краев раны. Носи, Жунь-гэ, в своем теле подарок феникса. Природа не терпит пустоты, вопреки утверждению, что чудовищ не существует. Дар запечатывается пламенем и лаской, как сургучом, и в этом нет никакой нежности, но и никакого противоречия нет. Императрица целовала Сюй Фэна в лоб и говорила, что весь мир полюбит юного феникса, но весь мир - и есть Дракон.

Весь мир - распахнутая грудная клетка и собачий лай. Сюй Фэн бессознательно подстраивает свою жизнь под возможности увидеть и прикоснуться - так беременная женщина подстраивает свое существование под нужды будущего ребенка. Сюй Фэну жизненно необходимы руки Жунь Юя, мягко зарывающиеся в его крылья, пропускающие перья меж изящных пальцев. А еще глаза Жунь Юя, губы Жунь Юя, перламутровая чешуя драконьей формы Жунь Юя - остаточный образ, как землистый осадок на дне чашки, извивающийся, освежеванный, раскрытый, сифилитическая пасть багровой орхидеи, вбирающая в себя ключи и пальцы. Оно растворяется в дымном мареве благовоний, когда Сюй Фэн открывает глаза. Вой раздается совсем близко, будто прямо за дверью. Черные псы с полумесяцем во лбу протяжно надрываются, словно оплакивают потерянного щенка из своры, идет охота и траурная процессия, и путь известен, как тело давнего любовника - вдоль озера, мимо припорошенных снегом статуй, туда, где запах шалфея и грозы смешивается с запахом лилий. Туда, где драконья пещера, сотканная из тончайших шелков и искусной живописи, обволакивает нежностью паучьего гнезда, Сюй Фэна тянет непреодолимо. Это выбор без выбора.

Ему дано взять пламя из свечей и мир из Шести Царств. В кромешной тьме непривычно и тяжело, но Сюй Фэн не хочет, чтобы воспоминания о сне легли на явь, а Жунь Юй как будто бы все уже знает и позволяет. Жунь Юй покорно вынимает шпильку из волос и позволяет к себе прикасаться. Ни единого движения навстречу, но и ни единого слова против - он спокойный и надмирный, как будто бы даже смирившийся, не пятнающий свою непорочную отрешенность никаким сопротивлением, пока Сюй Фэн одержимо выпутывает его из ханьфу. Словно разворачивает конфету, но не до конца. Халаты грузным комом повисают на поясе, и Сюй Фэн видит дела рук чужих и своих, рассыпанные по телу его Жунь-гэ - ожоги, стекающие по шее, гнойное воспаление на плече и уродливый шрам под левой ключицей, расползающийся как масляное пятно на воде. И к горлу подкатывает ярость. Жунь-гэ исчерчен алыми родонитовыми метками Сюй Фэна, как старая потрепанная карта, его тело нефритовое с вкраплениями авантюрина, но этот шрам - дефект камня, настолько древний, глубинный и неисправимый, что давит безысходностью, а у Сюй Фэна нет других способов борьбы кроме оголтелого собственничества. Он утаскивает Жунь Юя на разобранную для сна постель, и тот не сопротивляется ни минуты. Жунь Юй под ним покорно распят, как тряпичная кукла, бездонными глазами глядящая в пустоту, и Сюй Фэну хочется расшевелить его, оживить его, вложить в него хоть немного того жара, которым Феникс горит сам, втиснуть в его тело хоть каплю тепла. Сюй Фэну хочется получить ответ, и у него нет причин сомневаться, что однажды он получит, но здесь и сейчас перед ним мраморная безучастность, раскинутые в стороны руки, едва-едва вздымающаяся от дыхания грудная клетка, наполовину прикрытый неряшливой драпировкой живот. Сюй Фэн вымарывает это безразличие, как неудачный текст - красивыми полукружьями на острых плечах, ожоговой меткой в точке тянь-ту, влажными болезненными отпечатками собственных ладоней на ребрах. Кожа Жунь Юя на вкус как сливки и первый пречистый неискушенный снег, и Сюй Фэн пробовал в жизни вещи намного вкуснее, но не променяет это ни на что. У Жунь Юя под одеждой розоватые вкрапления незаживших тысячелетних шрамов и россыпь мелких пиритовых родинок, которые Сюй Фэн выжигает своими поцелуями в кровавое месиво и мокро слизывает. Кусает, как оголодавший, оставляя рваные отметины на нежных сгибах локтей, вгрызается под ребром, цепляя зубами молочную складку кожи и милое родимое пятнышко, похожее на солнце. Жунь Юй даже не мяукает, когда Сюй Фэн треплет его тело с волчьим остервенением, когда все точки меридиана жэнь май от чжун-вань до инь-цзяо становятся последствием пытки, травмой, красной лентой вдоль освежеванного тела. Сюй Фэн смотрит сверху вниз -его колени сжимают бедра Жунь-гэ, лицо измазанно кровью и словно превращенно в первобытную варварскую маску - как его сон постепенно прорастает сквозь явь. Его сон пускает корни в этой пропахшей лилиями и жасмином комнате, как белая омела вплетает свои усики в живое дерево. Его сон паразитирует на реальности, едва-едва не выворачивая наизнанку и Жунь Юя, и самого Сюй Фэна. Его сон становится небесным мандатом, правом пойти дальше, увидеть больше, пить кровь дракона и есть плоть его, и Сюй Фэн чувствует желание растерзать Жунь Юя на части, свить гнездо в распоротом животе и поселиться в клетке его гибких ребер. Он кусает запястья, пуская на волю темно-багровое и остро пахнущее медью, трется щекой о чужие окровавленные ладони, гладится о Жунь Юя, словно бродячий, обалдевший от одиночества и голода, пёс, и в этот момент его крылья инстинктивно распахиваются, сметая на своем пути вазы, пиалы и подставки для благовоний. Его крылья хлопают по воздуху, а потом опадают, раскрытые, прямо вдоль раскинутых крестом рук Жунь Юя, и там, где нежные перья соприкасаются с кончиками пальцев, остается выжженное мясо и оголенные нервы. И этот отвратительный запах запекшейся крови вдруг кажется самым вкусным, когда смешивается с запахом шалфея и грозы, и Сюй Фэн целует Жунь Юя прерывисто и болезненно, как если бы делал искусственное дыхание едва вытащенному из воды.

Вопреки утверждению, что чудовищ не существует, глаза Жунь Юя их полны - вот они, застывшие в вулканическом стекле, щерятся алмазными пастями, уже не злые, но все еще опасные, сострадательно-жестокие, загнанные в угол, и внутри Сюй Фэна что-то им откликается. Это физическое желание, требующее притереться к чужому бедру, но в то же время совсем не оно. Это зуд в запястьях, в крыльях, в духовном ядре, ключ от всех дверей, вшитый Фениксу под кожу, просится на свое место под диафрагму Дракона. Это безумие, которое сравнимо только с жаждой человека, бредущего по пустыне, и оно касается затылка Сюй Фэна макабрической костлявой лапой и вжимает его лицом в чужие шрамы. Оно заставляет припадать к чужой груди, как животное к луже, и лизать неровные тонкие покровы, вливая в свои касания столько энергии, что хватает ранить и исцелить. Сюй Фэн пробует языком прошлое Жунь Юя, его боль и его шрамы, и все отметины, оставленные ранее, уже не имеют смысла. Он целует этот шрам, прикусывает ключицу, а потом стонет в голос, запрокидывая голову, стоит лишь почувствовать, как пальцы Жунь-гэ вдруг оживают и вплетаются в мягкость крыльев. Ничтожно слабая ласка, но ее достаточно, чтобы по спине бежали мурашки. Жунь Юй перебирает перья медленными аккуратными движениями, своими обожженными пальцами наминает то, что оставило от его ногтей угольки, и совершенно не меняется в лице. Он холодный и отрешенный, но чудовища в его глазах скалят зубы и метают молнии, и только по ним Сюй Фэн понимает, как Жунь Юю больно. Он почти не дышит, и это неудивительно, потому что его кожа на груди превращена в сплошные струпья и рваные раны, но Сюй Фэн не сожалеет ни о чем. Его Жунь-гэ трогает его крылья, отвечает, словно бы постепенно раскрывается под ним, как раскрывает лепестки венерина мухоловка, и если Сюй Фэну суждено влипнуть сладкий сок - пусть. Потому что Жунь Юй облизывает надтреснутые пересохшие губы, медленно и как будто бы напоказ, и едва слышно шепчет:

- Отличается?

- Что?

- На вкус. - Шрам. От всей остальной кожи. Осознание оглушает падением, вдавливается в висок чем-то тяжелым и острым. Жунь-гэ спрашивает про этот огромный шрам под ключицей, про это нежное место, где у драконов чудотворная сердечная чешуйка. Сюй Фэн встречается с ним взглядом, и их общие, одни на двоих, чудовища словно заговорщически друг другу кивают из глубин зрачков своих носителей.

- Не отличается.

И это последнее, что Сюй Фэн успевает сказать, прежде чем Жунь Юй резко касается его лба ладонью и погружает в темный холодный сон.

И был третий день.

Сюй Фэн просыпается со странным чувством перемены, с какой-то смутной щекоткой внутри костей, словно они ему вовсе не принадлежат. Это чувство накатывает приливной волной, поднимая со дна песок тревоги, бьет в голову мутной водой, плещется о стенки черепа. И не тело меняется, а само ощущение тела. Меридианы те же, но каким-то образом все равно другие, инь и ян текут и них по-иному, и Сюй Фэн осознает - все дело в крыльях. Все дело в огромных горячих крыльях феникса, которые растут чуть пониже лопаток и при ходьбе подметают землю маховыми перьями, в них, киноварных, рубиновых, золотых, раскаленных, нежных. Их нет. Они исчезли. Силы восстанавливаются, и тело возвращается в привычную человеческую форму, и Сюй Фэн просыпается бескрылым и взволнованным, со смутной горечью потерянного времени на языке. С солоноватым привкусом потери, когда в раскрытую дверь врывается ветер, принося холод и свежий аромат беды. Сюй Фэн выбирается из гнезда меховых покрывал и пуховых одеял, как выбирается имаго из кокона, и понимает, что снова способен чувствовать холод. Что холодом выстуженные комнаты этого дома пропитаны не меньше, чем вязким запахом лайма и пачулей, и острых лучей редкого света никогда не будет достаточно. И никогда не будет достаточно трех дней.

Сюй Фэн завтракает в компании Жунь Юя, разглядывая его криво забинтованные пальцы, его прикрытую шалью шею и незаплетенные, просто аккуратно перекинутые на левое плечо волосы, и думает, что ему не хватило. Жунь Юй поджимает губы, когда берет в руки пиалу с чаем, и держит спину неестественно ровно, и Сюй Фэну почти стыдно за свою несдержанность. Но то ли восходящий Альдебаран давит на него, то ли увиденное во сне кровавое сладострастие - кровь сохнет в жилах от желания, и Сюй Фэн не просит, а ставит перед совершившимся фактом - они проведут здесь еще один день. Сюй Фэн не просит, потому что на каждую отчаянную попытку бегства у него есть ответ. Жунь Юй не вернется в Небесное Царство без него, Повелительница Ветров держала небо затянутым три дня и еще подержит ради благополучия императорских детей, тем более, что зима так хороша, берег озера затягивает льдом, а одичалые собаки в лесах почти замолкли. Сюй Фэн решает остаться - последний день и последняя ночь, и у этого дня вкус окружения, отчаяния и глубоко эшелонированной обороны. Все или ничего. Двери должны быть открыты, собаки сыты, факелы зажжены. Ловчая сеть накрывает белую чешуйчатую спину.

Был третий день.

Сюй Фэн уничтожает для Жунь Юя саму идею личного пространства. Сюй Фэн играет с ним в вэйци, злится и умиляется одновременно неловким движениям израненных пальцев. Он не делает ничего, что можно было бы назвать непристойным, но мягко вливает в чужое тело свою энергию по каплям, представляя, как так же по каплям пил бы чужую кровь. Камни для игры гуляют по доске наугад, у Сюй Фэна нет ни времени, ни желания следить за черными-белыми, но он следит за тонкой сукровичной пленкой, которая остается на белых от прикосновений Жунь Юя. Сюй Фэн думает - впервые за сутки - у Жунь Юя же чувствительные пальцы! Очень нежные, прохладные, с тонкими косточками под белой кожей, с ухоженными узкими ногтями, которые оставляют аккуратные полумесяцы, когда (если бы) впиваются в плечи. Сюй Фэн думает об этих пальцах, зарытых в его оперение. С каждой птицы по лучшему перышку - благовещий Феникс. Еду раздал от сердца, а пальцы забрал себе бесконтрольной силой и ожогом в уголь. Комната Жунь Юя паленым мясом пропахла за ночь, очень военным каким-то запахом, и Сюй Фэн еще не уверен, что хочет сделать ночью, но это точно произойдет в его собственной комнате. Сюй Фэн не делает ничего, что можно назвать непристойным, но Жунь Юй все равно инстинктивно отшатывается в сторону, стоит лишь попытаться перехватить его запястье. Глухо шипит - Сюй Фэн вспоминает с этим кошачьим звуком, каково было рвать жилы и хлебать кровь из зияния вен. Вкусно. Ничего вкуснее не пробовал. А теперь почти до слез неловко, потому что Жунь-гэ ведь хрупкий, наивный, самый покорный и принимающий в мире, и его бы защищать. Его бы в собственные крылья завернуть, как в плащ, закрывать собой, заворачивать в себя, похоронить его внутри себя, никому не отдавать. Сюй Фэн низводит свой огонь до тлеющих угольков, до блуждающих болотных огней, целует чужие пальцы, каждую фалангу в отдельности, сквозь грязные бинты выцеловывает линии на ладони - все по памяти. Ему дано взять мир с земли и пламя из тела Повелителя Ночей. Весь тот жар, который за прошлую ночь он поселил в Жунь Юе - берет назад, потому что вдруг оказывается не в состоянии выносить эти воспаленные опухшие глаза. Жунь Юй прикрывает веки. Веками слаб. Смиренно и жертвенно принимает все, что может принять. Примет еще больше однажды. Обязательно примет. Сюй Фэну мало трех дней - три тысячи лет не в счет. У Сюй Фэна внизу живота змеиный клубок, по меридиану ду май расползается гематомой какое-то ноющее, тянущее ощущение.

- Жунь-гэ, Жунь-гэ... - в нем нежности через край к Повелителю Ночей, болезненной до покалывания за грудиной. Нежность сворачивает Сюй Фэну птичье горло, дробя позвонки в труху. Нежность его руками задирает чужие рукава почти до плеч, нежность зализывает чужие раны, целует собственные следы, зарытые в вельветовых ямках на сгибах локтей.

Он не отходит от Жунь Юя ни на шаг, каждую минуту помня о том, что под туго затянутым поясом у Жунь-гэ влажное воспаленное зияние, рваные раны и глубокие ожоги. Сюй Фэн водит его за руку, будто слепого, будто хрупкую девушку, что на лотосовых ножках не способна сама устоять, по тропинкам и мосткам. Странное чувство, будто прошлое повторяется. Снег застывает на поверхности озера, как отяжелевшие серые комки ваты, а небо над головой свинцовое, затянутое тучами, давящее могильной плитой. За деревьями раздается долгий протяжный вой. Эта зима кусаче пережимает сизые тростники и черствые конечности. Жунь Юй стоит на самом краю. Озеро чернеет перед ним холодной глубиной северного океана, и Сюй Фэну вдруг становится очень страшно разжать пальцы на чужом плече. У Жунь Юя такой печальный измученный вид. Он прикрывает глаза, опускает лицо в меховой ворот теплой накидки так скорбно, будто стоит над могилой, и распущенные волосы становятся вуалью. Сюй Фэну не видно выражение его глаз, но когда Жунь-гэ делает шаг вперед, почти зависая над водой, он тут же пытается одернуть его. Хотя одергивать Жунь Юя иногда все равно что ловить миксин руками. Он выскальзывает - кровь от крови вода - утекает мягко сквозь пальцы, как-то всегда умудряется вывернуться, не силой, так магией. Не вышибающим дух ударом, так легким погружением в сон. Он остается недвижим, заточен в льдистый колкий воздух, когда Жунь Юй впервые за день оказывается дальше, чем расстояние вытянутой руки, когда делает шаг и ступает по воде, как по суше. Ему пойдет корона о семи лучах. Оловянная - к его восковому лицу. Сюй Фэн смотрит на стелящиеся по воде, грузно намокающие полы одежд. Шаги Жунь Юя поднимают рябь, но не оставляют следов на вымокшем снеге. Не оставляют разломов там, где схватился лёд. Сюй Фэн все ждет, что корка треснет и вода протянет к Жунь Юю руки-щупальца, обнимет тонкие лодыжки, дотянется до острых коленей, до изогнутых клеткообразующих ребер, утащит ко дну. Черная вода - белого Дракона. И эта мысль морозной мурашкой по спине прокатывается - от седьмого шейного позвонка до поясницы - совершает самоубийство и прыгает вниз, потому что вода врет, обманывает там, где огонь обмануть не сможет, опаляет изнутри, даже если холодна. Сюй Фэн не боится воды, но не доверяет, сожалеет, что Жунь Юя отпустил каждую секунду, пока смотрит и ждет. Жунь-гэ как будто бы весь смягчается, пальцами больными цепляет обсидиановую гладь, тут же начиная распутывать и стряхивать с себя мокрые и бесполезные бинты. Белые марлевые змеи сворачиваются у его ног прежде чем уйти на глубину. Жунь Юй погружает обожженные ладони в воду, и ничего не происходит. Кожа не нарастает на голое мясо, но ему становится странным образом легче - кровь от крови вода - и на прояснившийся взгляд Сюй Фэн едва-едва не идет, как на маяк. Умудряется устоять, вспомнив, что не умеет ходить по воде, но на душе становится спокойно. Жунь Юю легче. Боль проходит. И если им нужно чудо, то можно считать, что чудо есть.

И была третья ночь.

И чуда не было.

Сюй Фэну дано взять мир с земли и покой из драконьего сердца. Время наубыль, стрекозьим жужжанием в затылке - не-хва-та-ет. Сюй Фэн вводит Жунь Юя за руку в третью ночь, как под траурный занавес, в открытые ключом от всех дверей ворота. Сюй Фэн ведет его до самой постели через кровавые острые лучи света, через иглокожий закат, пробивающийся скволь свинец облаков, как молодую императрицу на брачное ложе, и иллюзорная оловянная корона давит виски неисполненным долгом, невыраженным желанием. Собаки к ночи воют совсем уж бешено, у Сюй Фэна от них голова кругом, а Жунь Юй будто и не слышит. Жунь Юй треплет холку Зверя Сновидений, когда не знает куда деть руки, достает из рукавов чьи-то чужие сны, на которые Сюй Фэн смотреть больше не рискует, и кормит ими туманного олененка. Жунь Юй - закланный щенок - словно старается не видеть, куда его мягко тащат, едва-едва направляют невероятным усилием воли, когда хочется с силой тянуть за волосы. И то ли правда искренне не понимает, чего Сюй Фэн хочет, то ли снова пытается быть отрешенной куклой, святым духом, небесной невинностью, не запятнанной ни бегством, ни сопротивлением.

Сюй Фэн сумасшедшими пальцами гуляет по ребрам Жунь Юя. Под белым шелком там багряная гладкость и пробоины от чужой тяжеловесной страсти, вымаранная поцелуями грудь и испещренный отметинами живот. Под складками тюли и парчи Жунь Юй весь состоит из ломких граней, острых выступов, тяжких страдальческих вдохов-выдохов. От соткан из лебяжьего пуха, шалфея и звездной пыли, заточен ледостоем. Жунь Юй под руками Сюй Фэна - неподвижность паковых льдов - пока его выпутывают из всех слоев ханьфу, не переставая целовать ни на минуту. Сюй Фэн толкает Жунь-гэ в кровать, и в этом столько вульгарности и грязи, что аж противно, и нет сил смотреть, как это тело покорно оседает, не глядя в глаза. Сюй Фэн целует - времени мало - по-настоящему, глубоко, пробует кромку зубов языком, пробует на остроту крупноватые драконьи клыки, и это уже не те рыбьи поцелуи, которые для Жунь Юя предел. Времени мало. Третья ночь. Три тысячи лет до нее упущены безвозвратно и утоплены в Реке Забвения. Сюй Фэн целует уже без ожогов, со всей щемящей нежностью, на которую способен - губы, скулы, веки, шею. Сюй Фэн не говорит, как хотел бы, как думал об этом весь вечер - будь у него время, он желал бы любить Жунь Юя как положено, на алых простынях небесных дворцов. Он бы заставил его принять женский облик - последствия Сюй Фэн не представляет, но это само собой - и подгадал бы нужные звезды, идеальный момент движения инь в меридианах Жунь Юя и движения ян в собственных, и у молодых фениксов были бы драконьи глаза. Сюй Фэн смотрит сверху вниз на раскинувшееся тело, замаранное кровоподтеками, до острых гребней тазовых костей - сплошь красные следы и сукровичные корки, а дальше повисшие на неразвязанном поясе халаты. Дальше - сокровенное. Сюй Фэн доводит поцелуи до самой кромки вороха тканей и замирает. У Жунь Юя отрешенный взгляд и алеющее лицо. Его лицо испачкано закатом от хрустких кончиков ушей до припухших зацелованных губ, закат стекает на шею, кораллово расползается по плечам. Нежность щекочет подушечки пальцев электрическими уколами, чужая стыдливость отдается щемящим чувством в груди, трепетом, яростью. Сюй Фэн распутывает окончательно белый шелк на Жунь Юе, будто вытаскивает из кокона имаго шелкопряда. Равнодушен телом, бледен кожей. Отворачивается, морщится, сразу весь приходит в движение в попытках прикрыться. Сюй Фэну немного обидно, потому что Жунь Юю никак, но ночь еще впереди. Время есть и в то же время его совершенно нет. Жунь Юй срывается, сбрасывает свою ледниковую маску впервые за ночь. Округлой пяткой бьет Сюй Фэна в плечо, вызывая в ответ улыбку. Жунь-гэ нежный и невинный. Принимающий любую боль, удовольствий боится, как огня. Сюй Фэн выглаживает беломраморные бедра, под пальцами бархатистые. Целует колко выступающую косточку на узкой щиколотке, мягко проходит щекоткой под коленом, ласкает Жунь-гэ кажется так, как еще ни одну девушку не ласкал. Сюй Фэн пьян запахом иланг-иланга и близостью, дуреет от сливочного вкуса кожи и солоноватого - под ноль выжженного эпителия. Перед его глазами воплощенная невинность, душа зимних созвездий, сливается с подземным существом из сна - их идентичные лица накладываются одно на другое, один идеальный трафарет на другой - в тот самый момент, когда на внутренней стороне бедра расцветает истекающий кровью полумесяц, и Сюй Фэн чувствует, как снова сходит с ума. Сюй Фэн чувствует, как ему безбожно врут, утаивая самое прекрасное, что есть в мире. Тело Жунь Юя, как молюск, захлопывает створки - зажмуренными глазами, стиснутыми зубами, сведенными лопатками, зажатыми бедрами. Он закрывает лицо ладонями, отбирая у Сюй Фэна точеные черты и не давая взамен ничего, и Феникс ощущает поднимающуюся со дна силу.

Вопреки утверждению, что чудовищ не существует, Повелитель Пламени находит в себе одно. Оно разбужено драконьим криком и до трясучки голодно. Оно хочет брать любой ценой, есть плоть и пить кровь. Оно приходит с лязгом железа и смотрит глазами молодого Феникса, наследного принца Небесного Царства, и просит - всего ничего, ровно столько, сколько умещается в птичью когтистую лапу - два цзиня мяса, драконье сердце. Чудовища Сюй Фэна сотканы из нежности, и они не рвут ничего зубами, не вскрывают грудную клетку, как орех. Они проталкивают его пальцы в чужой рот, проводят по линии зубов, поглаживают скользкий язык, надавливают на нёбо. Мокро оттягивают нижнюю губу, когда ведут назад - полоску слюны по подбородку, через беззащитное горло до притягательной впадины между ключиц. Чудовища акупунктурно давят руками Феникса на тело Дракона, вкладывают столько духовной силы, сколько есть, чтобы вытащить на поверхность сокрытое. Чтобы вывернуть на изнанку вдруг осознавшее, бьющееся, агонизирующее... Поднять из глубины все, что казалось забыто и потеряно, все, что Жунь Юй даже в одиночестве предпочитает не видеть, его сундук со скелетом внутри, его перламутровые чешуйки и лазуритовые рога Сюй Фэн вытягивает по волоску. Он ломает Жунь Юю хребет, не щадит его, не бережет. Жунь Юй в крови и сиянии перед ним - истинной формой навыворот - и Сюй Фэн впервые видит что-то настолько необыкновенное. То, что недавно было нефритовым утонченным лицом, становится белоснежной драконьей мордой, пугающей и затравленной, с этими беспросветными черноводными глазами. Его рога отвратительно неразвитые, мелкие, рубцующиеся, переливающиеся, совершенные. Сюй Фэн видит перед собой блестящую чешую, жесткую, как серебряная проволока, шерсть и бритвено острый рыбий гребень вдоль хвоста, пропоровший шелк простыней. Его хвосту не хватает места, а лапки короткие, как у драконов с картинок в книжках, увенчанные полумесяцами когтей. И Сюй Фэну не хватает воздуха. Он задыхается и захлебывается, почти умирает рядом с таким Жунь Юем. Вопреки убеждению, что чудовищ не существует, Сюй Фэн знает, что они есть, и они скребутся в его спину изнутри, стремясь выбить позвоночник наружу, прорасти крыльями, клювом и хвостом. Для Жунь Юя-дракона мало крыльев, для него нужен Феникс как он есть, и если это и есть перекресток трех дорог, то Сюй Фэн безумно долго к нему шёл. У него нет времени - у них обоих нет. Он, распаленный и восхищенный, раздетый до нага, когда хочется - до костей. Он смотрит в обсидиановые глаза, пока складывает пальцы в мудры, он смотрит в обсидиановые глаза, когда пропускает энергию по всем каналам тела, он смотрит в обсидиановые глаза, когда их обладатель - кровь от крови вода - выворачивается и бежит. Стремительно, не касаясь земли ни единым когтем, вырывается и ускользает, оставляя Сюй Фэна одного в пропахшей иланг-илангом и кровью комнате.