Вдохновение, как правило, о своем уходе не предупреждает. Оно уходит беззвучно и незаметно для глаза, под шумок. И какое-то время без него даже вполне себе нормально живется - есть вещи поважнее, не до творчества. Муза ревнива: обидишь её, отдав предпочтение чему-то другому, - и она бросит тебя без своего смертельно необходимого волшебства. А когда начнет зудить в башке, когда станет доходить нервное осознание утраты, она, Муза, только позлорадствует. И будет по-своему права, мстительно сверкнув сапфиром колдовских глаз на прощание и оставив горе-творца наедине со своими материалами, обреченными остаться бесформенными. Потому что предать свою Музу - значит совершить большую подлость. Потому что предать её - это всё равно что предать самого себя, саму свою суть. Для творца это равносильно самоубийству.

Понимание того, что ты, по сути, ходячий труп, застает неожиданно, когда поздно предпринимать попытки вернуть всё на круги своя. Кристоф понял, что как прежде уже не будет, когда однажды, ничем не примечательным утром буднего дня, ему не хватило денег на джин. Посмотрите, как у него вдруг напряглись плечи, брови сошлись на переносице бледного лица, а на лбу залегла морщинка - это он так думает! Да, в этой темноволосой черепушке определённо зашевелилась пара-тройка нехитрых мыслей, а за ними запряталось осознание. Вот он подумал первую мысль, хлопнув себя ладонями по задним карманам потрёпанных джинсов: “Я точно откладывал несколько купюр на чёрный день…” Вот вторая мысль прозвучала в голове, когда он шарил руками по карманам кожаной куртки: “Неужели оставил их в пальто?” Последняя мысль была короткой, когда он вспомнил, что проиграл это пальто в покер на прошлой неделе: “Блядь”.

Плечи его расслабились, морщина на лбу разгладилась, и он, выдохнув, уже с безразлично-обречённым выражением лица поставил бутылку джина обратно на полку и вместо неё взял другую, на какую хватило денег. “До чего докатился”, - мысленно упрекнул он себя, не без энтузиазма, впрочем, шагая к кассе. Четверг, и без того начавшийся не самым лучшим образом, постепенно становился всё мрачнее и мрачнее.

— Документы, — каркнуло что-то.

Источник неприятного звука обнаружился за громоздким кассовым аппаратом. Кит опустил на кассиршу раздражённый взгляд. Женщина была маленькая, круглая, со стеклянными немигающими глазами и большой розовой бородавкой на подбородке. Глаза её были настолько отталкивающие, что Кит предпочёл вести диалог с бородавкой.

— Права подойдут? - спросил он, глупо пялясь на подбородок кассирши.

Тётя за кассой снова нечленораздельно каркнула, Кристоф счёл это за одобрение и показал бородавке пластиковую карту со своим фото.

День выдался солнечный, но очень ветреный, и оттого холодный, несмотря на тщания газового гиганта. Центральные улицы города бурлили жизнью: огромное количество людей, машин, даже животных - и у каждого своё. Витрины магазинов бликуют на лица разномастной толпы, музыка смешивается с человеческими голосами, собачий лай - со звуком заведенных машин; кто-то рекламирует никому не нужные услуги в рупор, где-то сработала сигнализация, плачет ребенок, поёт уличный музыкант… Пахнет кофе, булочками с корицей, бензином, мочой, чьими-то приторными духами. А резкие порывы ветра срывают с людей шарфы и шляпы, воруют газеты и листовки у прохожих прямо из рук, портят дамские причёски.

...И как в таком хаосе предполагается спокойно закурить?

Было принято самоотверженное решение потерпеть с курением до дома. Благо идти тут недалеко. Тротуары были переполнены народом, спешащим по своим делам, поэтому Кристофу пришлось применить всю ловкость, на какую способен голодный художник с похмельем, маневрируя в толпе. Надо отдать ему должное: для того, кто беспробудно пил несколько дней, он справлялся просто замечательно и за весь свой пятнадцатиминутный маршрут задел всего два плеча и единожды наступил кому-то на пятку. Каждый раз, доставляя неудобства, почти искренне извинялся. И вот художник, наконец, минул оживленную улицу, свернув в переулок, и оставшаяся часть его пути проходила уже в более спокойной обстановке: во дворах совсем мало людей, шум центра заглушала плотная застройка жилых домов - они же препятствовали порывам ветра, делая его чуть менее ощутимым. Почти по-домашнему, почти уютно.

Квартал, в котором последние полгода жил Кристоф, был старым, мрачным, создавал ощущение тесноты и запертости, однако место хорошо обжито и в меру возможностей облагорожено. В маленьких внутренних двориках, обязательно чистых, имелись скамейки, красивые уличные фонари да пара-тройка цветущих растений. Во дворе дома, где жил Кит, например, сейчас красовался пышный куст сирени, а в соседнем - вишнёвое дерево. Такое милое внимание к деталям должно было создавать атмосферу чего-то домашнего и теплого, но сами дома, огромные, древние, стоящие очень близко друг к другу, с помпезной лепниной на грязно-сером фасаде - сильно омрачали общую картину и вызывали смешанные чувства.

Сложно, впрочем, называть пространство, обжитое Кристофом, домом. Чердачное помещение, не предназначенное для жилья, какое-то время, может, и походило на “дом”, когда Кристоф имел постоянную работу, не был обременён алкогольной зависимостью и ночевал там каждый день, но теперь пыльный, почти заброшенный чердак служил скорее временным ночлегом, перевалочным пунктом. Киту, тем не менее, нравилось там находиться. От неприветливой обстановки этого жилья он получал какое-то странное удовольствие, под впечатлением от которого написал пару картин и увидел несколько занимательных снов. Кроме того, этот чердак был очень удачно расположен и в ясную погоду из его окон даже было видно звёздное небо по ночам, а днём помещение освещали прямые солнечные лучи. Художник любил туда возвращаться. Время от времени. Как нерадивый муж к некрасивой, вечно недовольной, но любимой жене, которая, конечно, назовет козлом и даст веником по морде, но накормит, в постель уложит и разрешит отоспаться до обеда.

С такими чувствами Кристоф и поднимался по крутым и широким ступеням. С чувством вины: он оставил его, свой чердачок, одного так надолго! Запылился там весь, задохнулся сухим воздухом, цветы все, наверное, подохли… С опаской: встретят его укоризненные взгляды с давно нетронутых картин, немытые кружки из-под кофе, просроченные счета, которые нечем оплатить… С нежностью, наконец: вот как приду, ка-а-ак выпью да сигаретку закурю - отмою всё-всё-всё там! Мусор выкину и даже посуду помою, сверкать будет!

А потом… Потом закончу какую-то из картин. Обязательно.

***

Просыпаться пьяным - очень неприятно. Неприятно вдвойне, когда просыпаешься от того, что чья-то мозолистая ладонь нагло хлопает тебя по небритой щеке. А ты бы и рад послать назойливую длань с её дурацкими мозолями куда подальше, да сил хватает только на жалобное мычание.

— Ты проснулся! — утвердительно воскликнул возмущённый стариковский голос.

— Не-а… — не открывая опухших век и едва шевеля пересохшими губами, промямлил Кит, не помня себя от количества выпитого.

Старик издал злобный, хриплый звук, похожий на рык, и, видимо, окончательно выйдя из себя, встряхнул нетрезвого художника, схватив того за ворот серого джемпера, который отчаянно нуждался в стирке. Или в сожжении - когда-то его цвет был скорее бежевым.

— Проснулся! — настаивал дед, встряхиванием приводя Кристофа в чувство. — Выметайся отсюда, говорю! Я тебя битый час не могу разбудить, бездарь!

— Дядя Фил, хватит уже, проснулся я, ладно! — заговорил наконец юноша на человеческом языке, вырываясь из цепких кулаков пожилого мужчины.

Когда руки мужчины ослабили хватку, художник принял сидячее положение. Каким-то образом он оказался на полу, хотя засыпал определенно на диване. Очевидно, Дядя Фил сбросил его с дивана в тщетной попытке разбудить. Кит с трудом разлепил тяжелые веки, от длительного сна глаза жгло, они слезились, а окружающие его предметы казались размытыми и нечеткими. Потому Киту пришлось прилагать усилия, чтобы сфокусировать взгляд на дяде Филе. Редкий белый пух седины на его розовом черепе топорщился больше обычного, как шерсть на загривке злого пса. Ясные карие глаза гневно и брезгливо глядели на Кристофа, а всё худое лицо старика исказила гримаса отвращения. Таким разъяренным Кит его еще не видел. И юноше было по-настоящему стыдно.

— Дядя Фил…

— Мистер Найер, — ледяным тоном поправил его мужчина. — Ты отнимаешь моё время, мальчик. Я дал тебе неделю, - неделю! - на то, чтобы освободить чердак. Это больше, чем я делал для кого-либо из арендующих.

— Да, — растерянно согласился Кристоф, не в силах больше смотреть на старика, и глядя куда-то в сторону. — Да, я знаю, сэр, простите меня.

— Извинениями сыт не будешь. Новые жильцы въезжают через полтора часа, — отрезал мистер Найер.

Когда он говорил это, Кит уже поднялся на ноги и протирал сонные, пьяные глаза, которые вмиг протрезвели, стоило Кристофу услышать приговор - “полтора часа”.

— Что? — обалдевшим голосом воскликнул юноша. — Я думал, ещё воскресенье… Но я не… Мистер Найер, сэр, я не успею.

Беспомощность в его голосе была слишком очевидна, чтобы остаться незамеченной, но у старика вызвала лишь новый наплыв отвращения, нашедший своё воплощение в кривой, горькой усмешке на тонких губах. Он молча смотрел на молодого, но не вызывающего теперь ни капли приязни или уважения художника.

— У меня… Я не… Дело в том, что я ещё не нашел другого жилья, — сказал Кит в отчаянной надежде на последнюю, самую последнюю поблажку.

Фил Найер поморщился, как от запаха зловонной кучи, сделал шаг вперед и смачно плюнул Кристофу под ноги, прямо на давно немытый пол.

— Ты разбиваешь мне сердце, — сказал он, уходя. — Парень, которого я любил, как кровного сына… Ты не он - что-то другое. Я тебя не знаю. Полтора часа, Кристоф.

Дверь за стариком закрылась с тихим щелчком замка. Слишком спокойно, казалось бы, для того, чьё сердце разбито. Кристоф стоял посреди своей комнаты, заставленной хламом, картинами, художественными материалами, многочисленными свечами разной степени годности и, конечно, пустыми бутылками. С уходом дяди Фила головокружение стократ усилилось, в ушах звенело, колени подгибались. Всё от пережитого, скорее, чем от физического состояния. Заплакать ли? Разозлиться… Рассмеяться? Может, отмахнуться от стариковской грубости? О, он мог бы. Он так хотел бы найти утешение в слезах или в злости, на худой конец, но вышло так, что он просто занялся привычной, такой родной ненавистью к себе. Он допивал оставленную вчера бутылку и ненавидел. Ненавидел, ненавидел, ненавидел. До боли, до черноты в глазах. До смерти.

Лето нагрянуло внезапно, и майская свежесть буквально за ночь сменилась типично июльской духотой. Когда в голове нет ни одной мало-мальски сносной мысли, а в душе ледяная пустота пожирает все чувства, время утекает незаметно и, как полагается, безвозвратно, вот только понимание происходящего приходит поздно и отголосками, как далекое эхо. Эхо негромкое, но звучащее с завидной регулярностью, монотонно и навязчиво пульсирует: “Проебал… Проебал… Всё проебал… Проебал…”

Ну, как бы, ничего нового.

Если бы его спросили, чем он занимался последние пару месяцев, Кристоф бы затруднился ответить, и ему пришлось бы применить некоторые усилия, чтобы сказать на это что-то внятное. “Вы хотели сказать, какие у меня были дела, помимо пьянства?” - спросил бы он в ответ, чтобы у него было время придумать наименее унизительное резюме. Мы, впрочем, должны отметить, что, несмотря на всю мерзость его образа жизни и внутреннюю деградацию, юноша не оставил стремления творить прекрасное и время от времени предпринимал попытки вернуться в свою стезю, порой даже более или менее успешно. Это говорит о том, что как бы художник не стремился к самоуничтожению, другая часть его натуры жаждала жизни и процветания; что-то в нём отчаянно цеплялось за всякую возможность воплотиться в этой материальности и просто так сдаваться не желало. Поэтому Кристоф нет-нет да возьмётся вновь за кисть, не в силах противиться своей сути. То, что без сопровождения Музы работы у него выходили довольно посредственные, причиняло ему боль, но не писать картин совсем - было невыносимо.

Первую неделю после того, как дядя Фил выставил нерадивого художника за дверь, он шатался по богемным тусовкам своих многочисленных знакомых, которые помнили его еще трезвым. При людях он старался делать вид, что у него всё под контролем, и для этих целей он даже посетил прачечную и причесал - дважды за это время! - свои непослушные черные волосы. На прачечную он потратил свои последние гроши, поэтому по городу ему приходилось передвигаться пешком. Первое, что он сделал после того, как привёл свой внешний вид в порядок, это нанёс визит в мастерскую при художественной галерее, где когда-то трудился. Ведь сначала надо было избавиться от балласта картин, среди которых были и недописанные. Законченные работы он сдал хозяину галереи за бесценок для украшения холла в помещении персонала, а недописанные были сброшены в угол мастерской со словами “а с этими определимся, когда допишешь”.

Слово “когда” здесь было бы корректнее заменить на “если”, ведь Кит знал, что порог этого здания он больше не переступит, - это было бы слишком стыдно. То, что он пришел на бывшее место работы, чтобы продать никому не нужные картины, равносильно прошению милостыни. Кристоф и не надеялся, что он получит хоть какие-то средства за плоды своего отравленного градусом творчества, тем более от человека, которому он однажды отказал в сотрудничестве. По лицу хозяина галереи было видно, что он всё прекрасно понимает и его не обманул ни лощёный костюмчик, ни доброжелательное выражение лица смеющегося витиеватым шуткам юноши. Мужчина, управляющий мастерской, подыгрывал художнику и смеялся вместе с ним, но в глазах его не было веселья - только скорбь. Ему было жаль погибающего таланта.

На вырученные с продажи картин деньги можно было снять скромную комнату. Или уплатить долг дяде Филу. Или купить холстов для новых картин. Кит вообще-то так и собирался сделать - начать всё с чистого листа, в прямом и переносном смысле. Чтобы сэкономить на жилье, он подумал, что было бы здорово найти соседа, а оставшуюся сумму потратить на необходимый для жизни минимум и художественные материалы. Поэтому, прихватив свои пожитки, которые помещались в один рюкзак среднего размера и классический кожаный кейс, он отправился в самое популярное среди творческой интеллигенции место, где всегда много людей, которых он знает лично, либо хотя бы заочно. Среди них точно должен быть хоть один человек, который не был бы против соседства.

Клуб “Изумрудный смог” получил свое название благодаря двум своим главным продуктам - опиуму первосортного качества и абсенту, приготовленному по “старому” рецепту. Здесь традиционно собирались люди искусства: поэты, музыканты, художники, артисты и т.д. Нередко клуб становился площадкой не только для выступлений артистов разных сфер, но и для перфомансов. “Изумрудный смог” никогда не был скучным, и полностью забитые пёстрой публикой залы были тому подтверждением. Там-то Кристоф и был намерен получить помощь.

Едва зайдя в душное, полу-освещённое теплым светом помещение клуба, Кит даже сквозь душистый опиумно-табачный туман заприметил несколько знакомых лиц. То были приятели из его компании, бывшие однокурсники, конкуренты, знакомые ему успешные писатели и актёры, реализовавшиеся и нашедшие свою нишу художники. Прилепив на свои тонкие губы самую обаятельную улыбку, на какую был способен, Кит направился к барной стойке клуба, у которой увидел знакомую балерину в окружении своей коллеги и двух молодых людей, в одном из которых Кристоф узнал писателя, который каждый год штампует бестселлеры в жанре эротического романа, скрываясь под псевдонимом Кармелита де Ля’Шат. Настоящее имя бумагомарателя совершенно вылетело из головы, поэтому о высоченного роста мужчине с ярко-рыжей бородой он продолжал думать как о Кармелите. Кармелита увидел художника первым из всей компании и, похоже, тоже узнал его, потому что сквозь густые усы огненного цвета сверкнула его белозубая улыбка. Пару лет назад Кит проиллюстрировал один из его романов, благодаря чему обеспечил себе вечную благосклонность писателя, ведь именно эта книга стала самой продаваемой за весь творческий путь Кармелиты.

— Стэн, налей этому джентльмену! За мой счет, само собой, — пробасил рыжебородый, обращаясь к бармену, когда Кит приблизился к компании достаточно близко.

— Ну, если ты настаиваешь, — деланно скромно сказал художник, не прекращая улыбаться, и сложил багаж на свободный стул.

Все обменялись приветствиями, выпили по рюмке горького зелья за встречу, (кроме балерин - они пили воду с долькой лимона), и стали беседовать на банальную и непринужденную тему, повествуя о своем положении дел. Кристоф ждал момента, когда можно будет затронуть тему поиска жилья. Нельзя же так сразу, в лоб и при всех напроситься в гости на неопределенный срок! Нет, нужно сначала расположить к себе, создать приятное впечатление… Что-то пошло не так после третьего поцелуя зелёной феи. Опустошив очередную, четвертую по счёту, рюмку, Кристоф моргнул и открыл глаза уже в другом месте. Он обнаружил себя удобно разложившимся на диване, куда забрался с ногами, на которых почему-то отсутствовали ботинки. Рядом был Кармелита и парень по имени Роб неизвестного призвания. Балерин не было, но Кит помнил, что еще минуту назад одна из них, - та, к которой он и собирался подойти в первую очередь, - звонко смеялась какой-то его грязной шутке, когда он поглаживал ее острую коленку.

Сейчас же ситуация радикально поменялась. Они переместились на второй этаж клуба, где располагались изолированные ширмами столики с удобными креслами и диванами, на которых можно комфортно разместиться. Здесь не было такого количества людей, музыка играла значительно тише, а дурманящий запах опиума был много плотнее. Девичий смех не щекотал уши, (да и шутить уже как-то расхотелось), бармен за стойкой не маневрировал бутылками и бокалами перед глазами, мимо проходящие посетители клуба не задевали локтями спину, а лица компаньонов освещали не яркие лампы барной зоны, а загадочное дрожащее пламя свечей. Обстановка стала интимной и располагающей к проникновенной беседе - за сим и застал себя пришедший в сознание Кристоф.

Опиумный шарик едва слышно затрещал над пламенем свечи на конце трубки, которую держал в зубах Кармелита, склонившись над столом. Кит с какой-то блаженной улыбкой наблюдал, как тот вбирает в лёгкие горько-сладкий дым, а затем с удовлетворённым звуком “ха-а-а” выдыхает его, одновременно откидываясь на подушки дивана. Роб, - тощий и сутулый молодой человек с ёжиком светлых волос на голове и благородным профилем, - молча сидел в противоположном от Кристофа углу, обнимая поджатые к груди колени, а писатель с длинной рыжей шевелюрой читал чувственный монолог в свою бороду, в которой путались лоскуты дыма:

— И знаете, когда я понял, что погиб? Когда смотрел, как он уходит: и только тогда! За что жизнь такая злая со мной? Почему осознание чувства пришло ко мне лишь тогда, когда не осталось шанса поделиться им? Я смотрел на его удаляющуюся фигуру и чувствовал между рёбер такие ощущения, какие бывают, когда мы испытываем ужас. Ну, знаете, говорят, “что-то там защемило”, тело, кажется, разрывается от пульсации крови по венам и артериям, и ком в горле. И в голове мысль: “Бежать”. Только когда страшно, мы убегаем от опасности, а когда влюблен - наоборот, бежишь опасности навстречу. Что ухмыляешься, Роб? Да! Объект влюбленности тоже “опасность”, ещё какая. Только дети этого не знают. И такие самовлюбленные дураки, как ты.

— Ну, хватит, — примирительно сказал Кит за Роба. — Так и почему, ты думаешь, жизнь такая злая с тобой? И злая ли?

— Злая, конечно. Но так правильно, так и надо. Она и с тобой злая, добрая она только с теми, от кого многого не ожидает. От этого, например, - он указал длинным, костлявым пальцем на Роба. - Не бывает захватывающего сюжета без драмы, ведь так? Противодействие всегда должно быть. И чем крупнее у персонажа неприятности, тем больше зритель желает увидеть хэппи-энд… В жизни, правда, зрителей нет, да и счастливые концы - большая редкость. Но я так для себя решил: я потерял любовь всей своей жизни, и второго такого уже не найду, и эти страдания - они часть меня. Я их принимаю. Я должен был выстрадать свой талант, и своей болью я дорожу, я её вкладываю в каждую строчку. Как будто пишу своему любимому... При жизни он ни единой страницы, исписанной моей рукой, не прочитал. По крайней мере он меня в этом убеждал.

По писателю было видно, несмотря на его улыбку, что даже сегодня ему больно думать о своём возлюбленном. Его глаза влажно заблестели, и по его взгляду можно было легко определить, что он сильно углубился в свои воспоминания и своего присутствия в реальном мире уже почти не ощущает.

— Он придумывал какие-то нелепые причины всегда, чтобы избежать чтения. Сначала просто говорил, что не любит читать, или что нет настроения на чтение, выдумывал себе неотложные дела, один раз даже придумал, что у него дислексия. Типа физически читать не может, ха… А свою начитанность объяснял экранизациями и аудиокнигами. Я какое-то время искренне верил, что он действительно не читал...

Рыжий всё говорил и говорил, без запинки, без остановок, словно вызубренный наизусть текст, не давая ни слова вставить, ни остановить эту странную исповедь. Кристоф, пристально вглядевшись в его лицо, довольно скоро понял, что писатель окончательно попрощался с этой реальностью на ближайшие пару часов, и зелёная фея уже увлекла его в своё изумрудное королевство. Кристоф перестал его слушать, отвернувшись от стеклянных глаз, взглянул на наручные часы и охнул.

— На улице, должно быть, уже светает, — прокомментировал блеклый голос. — Ты куда-то спешишь?

— Нет, Роб, дело не в этом, просто не ожидал, что проведу здесь всю ночь, и так и не... — ответил Кит, неуверенно улыбаясь, и, помедлив, внезапно спросил: — Слушай, а ты не ищешь соседа?

— Увы.

Кристоф поник. Ну, разумеется. На что он вообще рассчитывал?

— У нас с женой свой дом, живем там уже пару лет, ждем прибавления, — Роб, словно оправдываясь, говорил это с виноватой улыбкой.

— Это чудесно, поздравляю! — Кристоф попытался изобразить радость, не понимая, на кой черт ему эта информация.

— Или откровенность заразна, или в абсент подмешали сыворотку правды, — продолжал оправдываться Роб, будто сумев прочитать мысли собеседника. — Слышал, ты картины пишешь.

— Да, бывает.

— А портреты?

— Да, в основном портреты и пишу.

Роб, взьерошив волосы на затылке, крепко о чем-то задумался. Кит, поглядывая то на Роба, то на замолчавшего рыжего писателя, который постепенно проваливается в сон, мысленно разрабатывал план бегства.

— Ищешь жилье? - прервал его раздумья негромкий голос Роба.

— Да, отчаянно, - признался Кристоф. — И, похоже, работу.

— Вот как.

Роб снова замолчал в задумчивости, но на сей раз совсем ненадолго. Он быстро, словно боялся передумать, вытащил бумажник из наружного кармана пиджака, (Кристоф уже приготовился возмущаться), достал оттуда черную пластиковую карту с белым текстом и вручил ее Киту.

— Позвони мне, как отоспишься. Обсудим все на трезвую голову. Кажется, я в силах помочь тебе и с тем, и с другим.

— Спасибо, — поблагодарил Кристоф, пряча визитку в карман. — Роб, мне сейчас крайне необходима сигарета без опиума на свежем воздухе. Ты как, со мной?

— Останусь, пожалуй, присмотрю за Грегори, — он кивнул на клюющего носом мужчину.

Грегори! Чудно, что ему напомнили это имя, не то бедняга-Грег так бы и остался для него Кармелитой навсегда.

***

"Роберт Аддерли

дизайн, скульптура,

ритуальные услуги"

- гласила визитка строгим, белым шрифтом, а с обратной стороны демонстрировала восьмизначный номер.

Минимализм - как он есть.

Кристоф так и не уснул. Нет, не только потому что негде, но и от странного волнения: его обуревало незнакомое до сих пор ощущение, которое кто-то мог бы назвать "предчувствием". Предчувствие того, что от этого звонка зависит вся его дальнейшая жизнь, ощущение иррациональное, но ясное. Вот и все: в конце разговора будет вынесен вердикт - казнь или помилование. Это опасное балансирование на грани жизни и смерти удивительным образом отрезвляло, очищало рассудок, заставляло ходить по городу кругами, выветривая "Изумрудный смог" из пьяной головы. Наконец, уже в послеобеденное время, Кит остановился у телефонного автомата, опустил в него монету, набрал номер с визитки и стал напряженно вслушиваться в гудки.

— Это Роберт Аддерли, я вас слушаю, — прозвучал в трубке голос, искаженный телефонной связью.

— Это Кристоф, привет.

— Кто? — от этого вопроса Кристоф вздрогнул, как от пощечины.

— Кит. Шварцманн, — отрывисто произнес он. — Ты мне сегодня дал визитку, Роб.

— А, ну да, — простодушно ответил тот. — Ты прости, связь просто ужасна, не признал. Рад тебя слышать.

— Взаимно, — облегченно вздохнул Кит. — Как самочувствие? Жена не ревнует к зеленым феям?

— Если честно, она сама меня к ним прогнала, — посмеялся Роберт. — Засиделся, говорит, дома, сходи, развейся. Чувствую себя довольно хорошо, как ни странно. Грегори в относительном порядке, все еще спит, насколько мне известно.

— Что ж, рад это слышать. Ты упоминал, что готов помочь мне… с моими затруднениями.

— Да. У меня к Вам несколько нестандартное предложение, мистер Шварцманн, — с подчеркнутой серьезностью сказали в трубку. — Вы уже поняли, в какой области я применяю свои навыки скульптора?

— Ваша визитка об этом недвусмысленно намекнула, — хмыкнул Кит. — Но чем Вам может услужить бедный художник?

По ту сторону провода ненадолго воцарилось молчание - это означало, что Роб вновь ищет подходящие слова.

— Я бы хотел предложить вам должность… — он запнулся. — Нужно будет делать то, что вы привыкли - рисовать лица людей. ...Вы понимаете, о чем я?

Кристоф понимал, но ему нужно было услышать четко сформулированный запрос.

— Роб, — Кит вновь перешел на неформальное обращение. — Время дорого: прошу тебя, выражайся прямо, не боясь ранить моих нежных чувств.

— Воля твоя. В "Изумрудном" ты упомянул об отчаянии. Я чувствую нечто похожее: мне отчаянно нужен сотрудник на специфическую должность. Мне нужен тот, кто способен подготавливать людей в последний путь и, в частности, накладывать посмертный грим.

Ну, вот он и произнес это. Кристоф считал себя невозмутимым насчет всего, что касается мертвых, и оставался убежденным в этом даже сейчас, когда он неосознанно потянулся ладонью к глазам, чтобы не дать себе увидеть… что? Он спокойно опустил руку, тупым взглядом уставившись в телефонный аппарат и глухую стену за ним, а Роб, тем временем, продолжал говорить знакомым оправдывающимся тоном:

— На сегодняшний день этим занимается моя жена. Моя беременная жена, Кит. Мне очень нужен психически уравновешенный человек, который хоть что-то в этом понимает. Ты бы удивился, узнав, как непросто в этом городе найти профессионала. Хорошие специалисты не хотят работать со смертью, либо заняты в других конторах. А те, кто хотят.. что ж, думаю, в этом случае справедливо будет сказать, что смерть чувствует себя оскорбленной в их обществе. Это относится по крайней мере к тем, кого встречал я.

Кристоф равно выдохнул. Это не худший вариант.

— Кит? Не молчи.

— Дай мне время, нужно обдумать твое предложение. Расскажи пока, как бы ты мог помочь мне с квартирным вопросом?

— Это будет возможно, если ты согласишься на работу. За жилье с тебя не возьмут ни монеты, и оно будет находиться в непосредственной близости от твоего рабочего места. Я расскажу и покажу тебе все в деталях, если ты готов это хотя бы обдумать.

— Я бы хотел принять решение как можно скорее, если ты не возражаешь. Мы можем разобраться с этим сегодня?

Шварцманн надеялся, что в его голосе волнение неразличимо. В глотке пересохло, на язык просился пряный можжевеловый вкус джина.

— Это было бы очень кстати.

Они условились, что встретятся в "Книжной полке" - тихом, уютном ресторанчике во дворах центрального района. Встречу назначили на пять вечера, откуда Роберт должен забрать Кристофа и отвезти на предполагаемое место работы. Кит все еще таскал с собой все свои жалкие пожитки, тщательно сохраняя для окружающих видимость благополучия. Еще перед тем, как покинуть "Изумрудный смог", юноша посетил уборную и, со всем старанием, на какое был способен, привел себя в порядок. Там он умылся, почистил зубы, даже сменил рубашку, затем уделил особое внимание волосам, которые пребывали в полном беспорядке, и напоследок воспользовался парфюмом, чтобы опиумный душок, прилипший к коже, сошел за часть парфюмерной композиции.

Глядя на художника со стороны, можно было принять его за порядочного человека с чувством собственного достоинства.

До "Книжной полки" от телефонного аппарата, которым воспользовался Кристоф, было всего десять минут спокойной ходьбы, но жажда мучила его так сильно, что он уложился в семь.

Внутри было приятно прохладно, пахло свежим кофе, цитрусовыми и шоколадом. Светлое, хорошо освещенное помещение ресторана было выполнено в мягких пастельных тонах: серый, голубой, бежевый. Цветовым акцентом интерьера служили пестрые книги, которые были здесь повсюду - в шкафах, на полках, на подоконниках и даже на некоторых столах. Из всех столиков было занято всего три или четыре, и Кит занял стол в самом дальнем углу у окна, отгороженный от остального зала широким книжным шкафом, достающим до самого потолка. Услужливый официант почти сразу принес меню, но Кристоф, не глядя, попросил сразу двойной джин, отказавшись от закуски. Роберта оставалось ждать еще целых полтора часа, и Шварцманн пообещал себе чем-то занять свои руки и, по возможности, не слишком напиваться. Еще не хватало опозориться!

Дожидаясь своего любимого напитка, художник бережно извлек из своего кожаного кейса футляр с остро заточенными карандашами и квадратный скетчбук цвета выдержанного мерло. Лучший для него способ рефлексии и сублимации - искусство. Натруженные руки сами знали, что делать, поддаваясь воле фантазии, и даже похмельный тремор не мог убить четкость линий и выверенность форм. А душа, в процессе творения чего-то нового, трудилась по-своему.

Официант поставил на стол невысокий стакан, наполовину заполненный прозрачной жидкостью, и начищенную пепельницу, когда карандаш в руке художника очертил на шершавой бумаге нежный овал незнакомого лица. Кристоф сдержанно кивнул официанту в знак благодарности и вперился нечитаемым взглядом в стакан, от которого исходил соблазнительный аромат. Тонкие, узловатые пальцы сильно сжали карандаш, до белизны на костяшках. Знакомая чернота расползалась в груди от невыносимого желания пригубить благородный напиток, подчиняя себе волю Кристофа Шварцманна, заставляя его презирать самого себя за это желание. Пальцы, неистово вцепившиеся в карандаш, разомкнулись, уступая черноте, поселившейся в душе художника, и охотно потянулись к ядовитому трофею.

Юноша ощутил пронизывающую до костей жалость к самому себе, когда, отпив джина, почувствовал, насколько ему полегчало. О, как же это… хорошо. Как сладко..! Он, не удержавшись, делает еще глоток, и чернота под ребрами гулко урчит от удовольствия. Однажды он задушит, вытравит, вырвет из себя эту черноту. Освободится. А пока он остро нуждается в никотине. Подрагивающими руками он вытаскивает из кармана своего плаща пачку сигарет и зажигалку; судорожно закуривает, глубоко затягиваясь, и равнодушно смотрит на зачаток своего будущего рисунка. Ничего: в этом нет ничего, оно, его искусство, мертвее трупов, которым он вскоре собирается рисовать лица. Может, оно и к лучшему. Снова наполнив легкие колючим дымом, Кит со злостью выдыхает его через нос, нервно щелкая по фильтру сигареты ногтем большого пальца и не отводя пустого взгляда от скетчбука.

Но ведь так было не всегда! И он мог бы сомневаться, не верить самому себе, что когда-то в его работах была жизнь, что они не были мертвыми, но он просто знал, что это правда. Это правда, потому что он прекрасно помнил восхищение в глазах людей, оценивающих его картины. Нет в природе настолько искусного льстеца, который сумел бы сымитировать это волшебство.

Это не могло так тупо и никчемно сдохнуть.

Он верил, а иногда даже чувствовал, крошечную жизненную искру, до которой не смогла добраться ненасытная чернота.

Кристоф сделал последнюю затяжку и с ненавистью вдавил окурок в пепельницу, затем сделал крупный глоток джина, не изменившись в лице. Вкус теперь показался ему не таким приятным. Он отодвинул стакан в сторону пренебрежительным движением, уверенно взял карандаш привычным жестом и вновь склонился над начатым рисунком.

Кит изо всех сил, - которых осталось у него ничтожно мало, - желал. Желал ясности и свободы, желал осознанно идти по пути, который уведет его от деградации, от боли и ненависти. Он так хочет хотя бы верить, что это возможно. Сейчас он от безысходности ждет человека, который повезет его к мертвецам. С ними он будет работать, и подле них будет жить. Кит мрачно усмехается: по его мнению, это меньше всего похоже на пресловутый путь Света, но продолжает любовно выводить линии на бумаге. И сам не замечает, как полностью погружается в работу, думая о чем-то отстраненном.

Он как раз закончил накладывать легкими штрихами тени на изящную шею нарисованного человека, когда чья-то настоящая тень плавно накрыла его рисунок и его самого. Затем знакомый, мягкий голос поприветствовал его:

— Здравствуй, Кит, — и теплая рука Роберта опустилась ему на плечо. — Смотрю, весь в работе.

— Я уже закончил, — Кристоф изобразил приветливую улыбку, подняв взгляд на Аддерли, и стал аккуратно убирать вещи со стола обратно в кейс.

— Хорошо, — улыбнулся Роб в ответ. — Тогда допивай и поехали - не будем тратить время. Я тебя в машине подожду, а то я не глушил. Увидишь там, у меня чёрный кроссовер.

Он улыбнулся Киту напоследок и бодрой походкой ретировался.

Кристоф защелкнул замок на кейсе и угрюмо посмотрел в сторону последнего глотка джина, томящегося на дне олд-фешна. Вздохнул, отвернулся, встал и накинул на себя свой легкий плащ. Вытащил кошелек черной кожи, достал оттуда несколько купюр и положил их на стол. Правой рукой сгреб свои вещи, а левой ухватился за бокал и осушил его одним глотком.

— Последний, — шепотом соврал он.