За окном черного кроссовера, мчащегося по широкому проспекту, пейзаж серого города смазывался в одно монохромное пятно из лепнины, вычурных готических башен и рекламных щитов в узоре неона. Кристоф, накормивший джином прожорливую черноту внутри себя, с безучастным выражением на лице выслушивал степенную речь Роберта Аддерли, управляющего автомобилем.

— Моя жена, Сара, (вы сегодня познакомитесь), — он коротко улыбнулся, — унаследовала это дело от своих покойных родителей. Я стал ее партнером не только в браке, но и в бизнесе. Мы занимаемся всем, что касается погребения, от начала и до конца. Помимо кладбища, мы владеем зданием из четырех корпусов, каждый из которых выполняет свою функцию. Тела поступают…

Кит слушал внимательно, но без оживления. Чем больше он выслушивал подробностей того, каким образом "обрабатывают" тела, тем живее представлял подготовку к собственным похоронам, и с каждой новой деталью, что он узнавал от Роба, мрачнел прямо на глазах. "Кристоф Шварцманн, 27 лет, причина смерти - самоубийство. Утопился в дешевом джине от местного производителя. С пятого раза". Он, всегда обладавший прекрасным воображением, очень реалистично визуализировал в голове свое выпотрошенное, бездыханное тело.

— Что до тебя, — продолжал Роберт, — тебе нужно лишь со всем почтением к усопшему привести его в порядок: подготовить тело, одеть, загримировать, поправить прическу и проследить, чтобы усопшего красиво положили в гроб.

Все это звучало как-то неправильно, неестественно. Как поганая шутка. Но Роб не улыбался, произнося каждое слово выверенным, спокойным голосом. Неправильным казалось то, как легко он об этом говорит, хоть Кит и понимал, что Роберт как раз более здраво относится к ритуалу погребения, чем он сам. Почтительно, но реалистично, просто называя вещи своими именами. А он, Кристоф, не привык быть за кулисами - он всегда смотрел шоу с первых рядов зрительского зала. Теперь ему дают возможность узнать, как устроены декорации. Но предубеждение трудно искоренить одним лишь пониманием: нужно время.

— Легко навряд ли будет, но, думаю, я справлюсь, — сказал художник. — Ты же будешь контролировать меня первое время?

— Так ты согласен? — с ноткой радости в голосе уточнил Аддерли.

— Не уверен до конца, но, скорее всего, я приму твое предложение. Я должен четко понимать, с чем буду работать и по силам ли мне это. И ты ничего пока не рассказал о месте, где я мог бы жить - это тоже немаловажно. Комната хотя бы не в здании морга?

— Это было бы слишком, да? — Роберт по-доброму усмехнулся. — Мы почти приехали, скоро сам все увидишь.

Последствия бессонной ночи давали о себе знать: стоило Кристофу потерять концентрацию на словах Аддерли, как его голова вдруг становилась до невозможности тяжелой и с каждой минутой все сложнее было удерживать ее на ноющей шее. Кит открыл окно, чтобы прохладный вечерний ветер не давал теплу в машине и монотонной речи Роберта усыпить его.

Мыслями художник возвращался к Филу Найеру, доброму старику, который когда-то давно, в прошлой жизни, сдавал Киту чердачное помещение старинного дома. Они действительно были близки, их связывало многое, и, несмотря на разницу в возрасте, прекрасно друг друга понимали. До войны такого пронзительного взаимопонимания между ними не было, но общий опыт роднит даже самых непохожих друг на друга людей. Мистер Найер был другом Шварцманнов, он знал Кита еще озорным мальчишкой с разбитыми коленками и был тому, как родной. Может, даже роднее, чем кровный отец, который все свое время уделял карьере.

Что бы сказал дядя Фил, если бы знал, что сейчас происходит в жизни Кристофа? Если бы он видел, как Кит, словно бродяга, слоняется по городу в пьяном угаре, каждую ночь проводит в новой постели (или вовсе не спит)? Если бы дядя Фил знал, что его названный сын стал настолько никчемным художником, что для него последней надеждой стала работа в погребальной службе - что бы на это сказал старина Фил?

"Удивительное везение! Если бы на это можно было поставить, я бы выложил круглую сумму на то, что к этому моменту малец бы просил милостыню на рынке!" - прозвучал голос мистера Найера у Кита в голове. Он бы сказал что-то в этом духе, полагал Кристоф.

Думать о старике было больно, но Шварцманн не в силах был вычеркнуть этого человека из своей памяти и своего сердца, уж слишком прочна была его привязанность к дяде Филу. Он мечтал, что однажды дядя Фил получит письмо, в котором будет приглашение на большую выставку, посвященную работе культового художника Кристофа Шварцманна, они встретятся там и помирятся. А потом Кит купит ему большой, светлый дом на побережье моря, и старику никогда больше не нужно будет работать или сдавать чердак. Но до тех пор, пока Кит не вернет себе хотя бы утраченное самоуважение, даже просто напоминать о себе мистеру Найеру казалось чем-то недопустимым.

Он все-таки задремал. Что-то знакомое, светлое, как воспоминание из детства, напоминающее по ощущениям дежавю, проникло в подсознание. Красиво… Светлые волосы, ощущение чьего-то горячего, смеющегося дыхания в шею. В носу - свежий запах стирального порошка и древесно-перечного парфюма. Солнце светит ярко - пыль у зарешеченного окна искрится в воздухе, как измельченное золото. Свет солнца касается и чьих-то светлых волос, внешне придавая им какую-то неземную, слепящую легкость. Мягкие губы, вот эти, смеющиеся, отлипают от шеи, отстраняются… Лица не видно почти, только слегка проглядываются мягкие черты, аккуратный подбородок, тонкий, вроде бы, ровный нос… Глаза непонятные, только ясно, что огромные, грустной такой формы. Кристоф не разглядел их во сне, но был уверен, что они прекрасны.

Пожалуй, это самое лучше, что видел Кристоф за последние лет пять. Он проснулся с сожалением: если бы он умер сразу после этого сна, на небесах бы он сказал, что ни о чем не жалеет. Ну, то есть, в Аду, конечно - никакие небеса Киту не светят. Вот, настолько ему хорошо было там, с этим чудесным, солнечным созданием - умереть не жалко. Кристоф причмокнул губами и неохотно выпрямился, когда Роб съехал на обочину, попав колесом в яму - тряхнуло, пришлось проснуться. Художник сонно выглянул в приоткрытое окно - какая-то глушь, только одинокий гипермаркет стоит посреди каких-то полей.

— О, привет, — изрекает Аддерли так, словно только что заметил, что не один в машине. — Проснулся?

Секунду или две Шварцманн смотрит на него тупым, стеклянным взглядом. Ну, что люди вообще ожидают услышать в ответ на этот вопрос? Кристоф был слегка раздражен самим фактом того, что он все-таки заснул, а тут еще вопросы глупые.

— Ты весьма наблюдателен, — говорит он, наконец. — Где мы?

— Поехал в объезд, чтобы в гипермаркет заскочить, надо кое-чего для работы купить. Ты же не возражаешь?

— Время, когда я мог бы возражать, ты мне позволил благополучно просопеть, так что, видимо, нет - не возражаю, — усмехается, но беззлобно.

Роберт улыбается слегка вымученно, глуша мотор.

— Тебе что-то нужно в магазине? — спрашивает он вежливо.

— Да, по мелочи, — пожимает плечами Кит. — Только денег нет все равно.

— Не парься. Пошли.

“Не парься”, - из уст Аддерли прозвучало очень похоже на то, как допотопные старики пытаются общаться с праправнуками на современном жаргоне. Кристоф давит смешок, выбираясь из машины. А воздух просто чудный, оказывается, на улице! Слишком свежо пахнет остывающей почвой, туманом и травой. Нет, чересчур хорошо, такой воздух необходимо затравить табачным дымом. Машина обиженно пиликает, оповещая о том, что заблокирована, когда Кит закуривает.

— Ты иди вперед, не жди, я догоню, — мусоля губами сигарету, зажатую в зубах, говорит Шварцманн Роберту.

— Не проблема, — кивает Аддерли и уходит.

Кристоф упирается задом в капот чужого автомобиля и задирает голову к небу, а там - ничего. Запыленная сизая тоска, чернеющая с каждой минутой. Но губы прямо-таки размазывает по лицу от приставучей улыбки - перед глазами вместо сумерек белые пряди чьих-то волос, пахнущих сладким перцем и, кажется, какими-то душистыми травами. Кит недоверчиво касается шеи в том месте, где во сне он ощущал прикосновение губ - вдруг осталась влага того горячего дыхания? Нет, ничего такого: прохладная кожа шеи слегка покрылась мурашками из-за похолодевшего воздуха, и ничего похожего на след поцелуя там нет.

Приснись снова, пожалуйста, кем бы ты не была.

Кит докуривает судорожно, возвращая себя к реальности, втаптывает бычок в грубый асфальт парковки и идет в гипермаркет, чтобы искать Роба. Роберт обнаружился в строительном отделе, а тележка у него на четверть заполнена бесцветным монтажным клеем.

— Зачем столько? — хмурясь, интересуется Кит.

— Секрет фирмы, — хмыкает Роб. — Потом узнаешь. Ну, я со своим все.

— Если тут есть что-то типа канцелярского отдела, я бы сначала туда наведался.

— Ну, пошли.

Как-то плавно покупка новых карандашей, - толковых здесь, конечно, не было, но для быстрых скетчей сойдет, - перетекла в покупку всякой ненужной, вредной, но вкусной еды. Инициатива была не Кристофа, но ему все равно было неловко. И это напрягало: словно Кит уже согласился на все, а эти покупки для того, чтобы отметить его трудоустройство и переезд. Он высказал эту мысль Робу:

— Понимаешь? Ты как будто жалеешь меня. Вроде как, если устроюсь, то вот тебе, бедный мальчик, сладкая конфета, радуйся. Если не устроюсь - вот тебе, шкет, пироженка, хоть горе заешь.

Аддерли почему-то смеется.

— Ты ужасный тип, Шварцманн. Подозрительный до жути, пессимистичный и эгоцентричный. Тебе ведь даже в голову не пришло, что мне просто самому захотелось порадовать себя чем-то вкусным, и я по природе своей хороший, люблю делиться и делать добро - только поэтому тебе предложил. Это вообще не имеет отношения к твоим работе и жилью - мне лишь захотелось украсить свой вечер каплей здорового альтруизма и гедонизма в компании интересного человека.

Кристоф обижается ради приличия, но ему, на самом деле, все равно. В итоге они вышли из гипермаркета с полной тележкой покупок, понабрав всего, на что глаз ложился. И на три бутылки бурбона “глаз лег”, - вы удивитесь, - не у Кристофа. Почему не одна и не две, но именно три, Роберт даже себе объяснить толком не мог. Кит предположил, что у его будущего, - но это не точно, - босса или очень хорошая зарплата, или очень плохие тормоза и скверная кредитная история. Он, вообще-то, в чужой карман не лез: взрослый человек, сам разберется, как ему деньги тратить.

На обратном пути включили музыку. Кассетное гнездо магнитолы заедало, кассету надо было вставлять определенным образом, которому Шварцманн научен не был, так что он доверил эту ответственность Аддерли. Роб любил модную нынче, лиричную электронную музыку, желательно с претензией на рок-звучание. На кассете была плохая, (затертая, наверное, до дыр), запись какой-то подборки избранных песен. Corey Hart - Sunglasses At Night Stereo; Tears For Fears - Shout; Spandau Ballet - To Cut A Long Story Short; Sisters Of Mercy… Все остальное, что включал Роберт, Кристоф не узнавал - андеграунд какой-то максимальный, на коленке записывали, сочиняли в лютом трипе.

Кристоф не прочь был иногда послушать что-то подобное, но никогда бы в своей машине такое не поставил. Кит был традиционен в своих предпочтениях: если рок, то, блин, энд ролл! То есть, понимаете, с настоящим лязгом барабанными палочками по блинам, с перегруженной гитарой, звучащей из лампового комбика, и чтоб вокалист глотку драл нещадно и надрывно. Или пусть бормочет уныло, как Йен Кертис*, но от души хотя бы, не то, что эти… Как там? А, ну да:

— Well I feel lying and waiting is a poor man's deal… — тихо, фальшиво подпевает Шварцманн, смутно припоминая слова.

— А, нравится! — усмехается Роб.

— Ничего подобного, это ж пидорство какое-то.

— Шварцманн, — строжится Роберт, — сейчас по губам получишь крепко за крепкое словцо. Не дерзи, слова-то знаешь! Давай, подпевай со мной: And I feel hopelessly weighed down by your eyes of steel!

— Да каждая собака знает, крутят-то на всех волнах, словно песен других больше нет.

Роб не реагирует, крутит баранку, газ - в пол, подпевает самозабвенно, на всех скоростях рассекая пустую трассу на своем кроссовере. Кристоф сдается быстро и подключается к песне тоже, окончательно проснувшись:

Well I feel deep in your heart there are wounds

Time can't heal

And I feel somebody somewhere is trying to breathe

Так и доехали, смеясь над неумелыми песнопениями друга друга, словно сто лет уже дружат, а по факту - день или два знакомы. Нет, правда? Кит не был уверен ни в чем: может, он много лет знает Аддерли, но забыл об этом? Чего это он такой добрый? “Ужасный, подозрительный”, - сказал Роб про Кристофа. Кристоф заткнул своего внутреннего скептика, горланя уже другую песню во все горло, прямо в открытое до упора окно:

Shout!

Shout!

Let it all out!

These are the things I can do without

Come on!

I'm talking to you

Come on!

Кристоф был скорее традиционен, мы упоминали, так? У него какое-то болезненное отношение ко всему, что считают “модным”, словно стыдно, когда нравится что-то, приемлемое для большинства. Мучительная необходимость выделяться или искренняя симпатия к непопулярному, но что-то заставило Кита любить в музыке крайности: бескомпромиссный рок, гротескный авангард и строгую классику. Классику - ту, которая про Вьётана, Дриго и Лейбака, а не про Шопена, Моцарта и Чайковского. (Иногда, конечно, он, бывало, любил всплакнуть под Шуберта или Баха, но такое случалось с ним редко, и он хранил это в строжайшем секрете). Вся эта попсовая фигня, вроде Tears For Fears, забавляла его, но за искусство он это не считал.

Порой всем надо прокричаться и перебеситься, изобразив веселье, даже если его нет - это потребность души, которой плевать, есть ли у нас деньги, работа, крыша над головой. “Кричи!” - приказывает. И ничего тебе не останется - заходишься либо звериным воем в тишине, или подпеваешь какому-нибудь хиту со вчерашним незнакомцем, сидя на пассажирском его авто. Кассета кончилась минут за десять до того, как Кит увидел, как они подъезжают к территории, огороженной высоким кованым забором. На остроконечных воротах большая черная вывеска с бронзовым тиснением: “АРФКРОЙН”.

Просто - Арфкройн. Без уточнений о том, что это кладбище, крематорий, церемониальная служба, морг, не бог весть что еще. Арфкройн - этим все сказано. Каждый житель Дибедда знал, что это. Девичья фамилия Сары Аддерли стала именем нарицательным, под ней теперь понимали место, куда все отправляются после смерти.

Кристоф был здесь однажды, но очень давно, в детстве. И теперь смотрел на все это, как впервые. Стало уже совсем темно, земля Арфкройна была освещена старомодными фонарями. За забором, если смотреть с главной улицы, по которой ехали Роберт и Кристоф, было видно небольшой, скромный, но ухоженный сквер с дорожками, выложенными светлой плиткой, деревянными скамейками с ажурными спинками, у которых росли пожелтевшие от осени кусты. Вид на кладбище скрывало трехэтажное здание главного корпуса ритуальных услуг в стиле ампир, белое - словно в насмешку.

Кит ожидал, что Роб припаркуется у главных ворот, но Аддерли поехал дальше, чтобы прибыть к въезду для персонала. Кристоф притих, Роберт тоже - мимо проехала служебная машина пронзительно черного цвета с надписью “Арфкройн”.

“О, мой клиент. Да-да, я уже смирился, что буду здесь работать. Все нормально”, — думал Шварцман.

Нормального в этом всем не было ничего для Кита.

***

Сара оказалась очень милой девушкой. Она была слегка полновата, как полагал Кристоф, из-за своей беременности, а рост ее был невысоким - ее макушка едва доставала до кадыка Шварцманна. Волосы у Сары - горький шоколад, а глаза большие, карие. Прическа лаконичная, строгая - классическое каре с челкой до бровей, но делает ее лицо только милее, сразу лет десять возраста снимает. Само лицо, вообще-то, красивое, почти кукольное, если бы не глубокий шрам под глазом и дерзкий изгиб бровей.

Роберт сразу, как только они вышли из машины, довел Кита до главного корпуса, там в одном из кабинетов нашел Сару и вверил в ее надежные женские руки стажера на должность танатопрактика. Показывай ему, говорит, все. Сара так и поступила: она начала с корпуса администрации, где они находились. Это было самое скучное: Сара объяснила вкратце, как тут организована бюрократия и какие бумажки Шварцманну предстоит украшать своими автографами.

Интересное началось дальше. Дальше был зал прощаний в церемониальном корпусе, который был соединен коридором с крематорием. Зал прощаний был очень красив - это правда. Там все было в глубоких, теплых оттенках. Преобладали фиолетовый, зеленый и коричневый цвета. Везде дерево, ковры, цветы, картины, скульптуры, конечно, и всякая религиозная атрибутика. Внутри особо не задерживались - Киту там делать нечего. Сразу пошли в соседний корпус, в морг. Там-то и было будущее рабочее место Шварцманна.

Сара рассказывает что-то, пока они идут по освещенной фонарями дорожке, а Кристоф кутается в ворот плаща, потому что воздух вдруг стал, по меркам Кита, холоднее, чем полагается в это время года. Пар изо рта валит, пальцы раскраснелись от кусачего ветра, а у него в голове одна мысль зацикленно крутится: “Меня ведут в морг. Пиздец, Кит. В морг!” Он ощутил острую потребность в чем-то горячем и крепком, что можно выпить перед сном. Уровень усталости зашкаливал, Кит замерз, нуждался в тепле и отдыхе. Ему не казалась заманчивой перспектива провести остаток дня в “мастерской” танатопрактика, он бы не признался себе, что на самом деле ему любопытно. Свой интерес к предстоящей работе было удобно спрятать за физическим дискомфортом и за самоуничижительными мыслями.

Вход в здание морга был скрыт за забором, который соединял внутренний двор этого строения с парковкой. Сара Аддерли открыла ключом дверь в заборе, пропустила внутрь Кита и закрыла эту дверь изнутри. Ворота парковки со скрежетом разъехались, Кит угрюмо наблюдал, как служебный автомобиль медленно подъезжает ко входу в морг.

— Третий за последние четыре часа, — прокомментировала Сара, проследив взгляд Кристофа. — Пойдем, поздороваемся.

Кит сардонически усмехнулся, нашаривая пачку сигарет в кармане.

— С водителями, — добавила Сара, хихикнув, и зашагала в направлении припаркованной машины.

Кристоф, закуривая на ходу, наблюдал, как двое крепких мужчин выходят из автомобиля, не произнося ни слова, очень мрачные, и обходят фургон, чтобы вытащить оттуда чье-то остывшее тело. Они останавливаются, когда их окликает Аддерли, и обмениваются с ней приветствиями, когда Сара подходит достаточно близко. Один водитель был очень крупный, но не толстый, широкий в плечах и с большими, мясистыми ладонями. Как и его коллега, он был одет в рабочую униформу, представляющую собой черный комбинезон с белым лого на спине. Его длинные, светлые волосы были собраны в высокий пучок, и в сочетании с арийским типом внешности он до крайности напоминал Киту какого-нибудь датского викинга. Другой водитель был несколько ниже, уступал коллеге в мышечной массе, но все равно был крупнее, чем Кристоф, например. У него была модная стрижка, явно обновленная совсем недавно, над глазами у него низко нависали густые, прямые брови, но лицо в целом казалось дружелюбным.

— Это Кристоф Шварцманн, — Сара указала жестом руки на Кита. — Наш будущий танатопрактик. А это Любич Тарбук и Эйбрахам Янсен, — они пожали друг другу руки. — С ними будешь видеться часто. Что с лицами, парни?

— Сейчас пациента сгрузим, сама поймешь, — ответил ей Любич.

Тарбук и Янсен, переглянувшись, пошли делать свою работу, а Сара, вздохнув, повела Кристофа в морг.

Понятно, что работа не жизнерадостная у парней, но к виду мертвых они привычны, так что странно видеть их такими напряженными. Кристоф не был уверен, что хочет знать, что так повлияло на настроение водителей катафалка. У дверей морга Кристоф остановился, чтобы докурить.

— Я через минуту, докурю только, — ответил Кристоф на вопросительный взгляд Сары.

Девушка весело фыркнула.

— Каждый сотрудник морга курит, от пассивного курения там никто не пострадает. Давай, заходи, — она открыла перед ним дверь.

Кит пожал плечами, затягиваясь, и выдохнул дым, когда уже зашел в холл морга. Не то чтобы здесь было значительно теплее, чем на улице, но по крайней мере здесь не дул холодный ветер. Внутри все было достаточно мило: холл светлый и чистый, на стенах висели картины с пейзажами, стенд с расписанием и календарь. Три двери: одна непосредственно в морг, другая - к лестнице на второй этаж, где находились помещения для персонала, и за последний находился склад.

Все, что происходило дальше, Кристоф воспринимал, как через густой, ватный туман, пребывая в почти трансовом состоянии от недосыпа, голода и проспиртованного мозга. Он не был пьян, но ежедневное употребление алкоголя неизбежно влияет на когнитивные способности.

Сигарета между пальцев весело потрескивает, когда Кит вбирает в легкие дымную пряность табака. Сара знакомит его со штатным патологоанатомом, который как раз закончил упаковывать внутренности мертвого мужчины в специальный биоразлагаемый пакет, который затем будет погружен в грудную клетку мертвеца. Кристоф смотрит на выпотрошенное тело и не чувствует ничего. За спиной раздались шаги - Кит оборачивается, не выпуская сигареты изо рта. Любич вносит тело в черном пакете. С таким маленьким грузом он справился и самостоятельно, без помощи Эйбрахама, который так и не зашел в морг.

Демонстрировать работу танатопрактика Саре пришлось на только что поступившем теле мальчика лет двенадцати. Причина крайне удрученного состояния водителей катафалка стала понятной, когда останки погибшего ребенка были бережно помещены Тарбруком на металлический стол. Единственной реакцией Сары на увиденное был тяжелый вздох и короткая фраза:

— Может, даже лучше, что ты с самого начала будешь знать худшую часть этой работы…

Под худшей частью, надо понимать, она имеет в виду, к примеру, изуродованные тела детей. Не было похоже, что она слишком впечатлена, Кристоф полагал, что жена Роберта, вероятно, видала за годы работы танатопрактиком немало страшных вещей. Видимо, ребенок с бурым месивом вместо гениталий и выдавленными глазами не был самым страшным из того, что наблюдала в своей практике Сара Аддерли.

— Боевое крещение, Кит, — приговаривала девушка, наблюдая за работой патологоанатома, — если хватит духу привести мальчика в надлежащий вид, то справишься и со всем остальным.

Кристоф, - до того, как вскрыли черный мешок, в котором принесли сюда ребенка, - валился с ног от усталости, но теперь уже и взбодрился, и протрезвел окончательно. Внутри у него просыпается давно забытая, саднящая боль от давящей пустоты. Вид мертвого мальчика вселял в Кристофа неподдельный ужас. Внешне это выразилось в том, что Шварцманн молча закурил новую сигарету.

Он видел много мертвецов в своей жизни, потому что во время войны пехотный батальон, в котором он служил срочную службу, мобилизовали, и Шварцманн, вчерашний школьник, был отправлен со своими сослуживцами непосредственно в Ад. К счастью, это произошло уже в самом конце войны, поэтому в условиях настоящих боевых действий Кристоф прожил всего два месяца. Но трупов там все равно, даже за столь короткое время, было больше, чем он увидит в этом морге за всю свою танатопрактическую карьеру. Он видел много мертвецов - но к виду мертвых детей, тем более убитых с такой жестокостью, привыкнуть невозможно.

— Что с ним случилось? — спрашивает Кит ничего не выражающим голосом и крепко затягивается.

Патологоанатом на секунду бросает на него снисходительно-насмешливый взгляд, а потом вновь возвращает свое бесценное внимание предмету своего занятия, который глядел в потолок рваными глазницами багряного цвета.

— Это не наше дело, — говорит Сара несколько раздраженно. — Не твое, я хочу сказать - этим занимаются специалисты из другой структуры. А тебе противопоказано задумываться о причине смерти каждого человека, чье тело оказывается перед тобой на столе. Так и с ума сойти недолго.

Кристоф кивает, задумавшись о причине смерти мальчика. "С ума сойти", - зацепилось его сознание за фразу Сары.

— Как решать вопрос с глазами в подобных случаях? Теоретически можно изготовить накладку из латекса или воска… Но это трудоемкий и довольно долгий процесс.

— Если степень разложения тела позволяет, — объясняла Сара, — а также если родственники изъявляют такое желание, мы можем это сделать. Но чаще всего, как и в данном случае, решается этот вопрос элементарно - глаза будут закрыты широкой шелковой лентой.

Шварцманн, неотрывно следящий за патологоанатомом, на какое-то время замолкает, то и дело поднося сигарету к губам.

— Хорошо, — говорит он, наконец. — Расскажите теперь, пожалуйста, последовательность действий. Данный этап подготовки тела, — Кристоф указал сигаретой на вскрытую грудную клетку мертвого ребенка, — входит в перечень процедур, которые должен выполнять я?

— Да, это то, чему тебе нужно будет научиться, — подтвердила Сара. — Здесь не нужна ни ювелирная осторожность, ни медицинское образование, только базовые знания и руки хотя бы чуть-чуть сильнее, чем у меня. Смотри внимательно, что сейчас происходит на столе, и запоминай. Сегодня будешь только наблюдать, завтра начнешь практиковаться под моим присмотром, а там уж посмотрим, как скоро ты сможешь работать один.

— Один? — эхом повторил Кристоф.

Перспектива работать сутками, каждый день, один на один с трупами - вовсе не казалась Шварцманну завидной. Сара Аддерли, поглаживая свой округлившийся от беременности живот, отвечала ему строгим голосом, сохраняя на лице серьезное выражение:

— Именно. Танатопрактик у нас всегда был только один, не считая меня. По многим причинам наши услуги пользуются успехом с ужасной нерегулярностью. Поэтому двух штатных танатопрактиков держать нет смысла. Иногда мы приглашаем частного практика, если единовременно поступает неожиданно много тел.

Кит, казалось, привыкал постепенно и к специфическому запаху, витавшему в воздухе, и к нелицеприятной картине перед ним. Ему все еще было не очень хорошо физически, но, слушая размеренную речь Сары, которая комментировала каждое действие, производимое с трупом мальчика, у Кристофа получалось немного успокоиться и воспринимать происходящее исключительно с профессиональной точки зрения, почти полностью абстрагировавшись от собственных переживаний. По ощущениям было похоже на тот случай, когда Кит впервые работал с натурщицей, чью наготу он запечатлел на холсте перед собой. Странно, что сейчас ему в голову пришло такое сравнение - все-таки волнение от вида женского обнаженного тела и волнение, вызванное смесью ужаса и отвращения от вида изуродованного мальчишеского трупа - между собой коррелировать не должны. Не так ли?

Сегодня Кит видел только первую часть подготовки тела: вскрытие, бальзамация, тампонирование и омовение. Все косметические процедуры перенесены на утро следующего дня. Тело мальчика накрыли плотной белой тканью, затем Кристофу показали, как оформляются все нужные бумаги, и уже после этого художнику объявили, что на сегодня он свободен. У входа в морг, который покинули Сара и Кристоф, их уже ожидал Роберт. Он, обнимая себя за плечи, крупно дрожал, а губы у него были фиолетовые.

— Нак-к-конец-то! — стуча зубами, выдавил он. — Долго вы! Я тут ч-чуть насмерть не зам-мерз!

— Так зашел бы внутрь, какие проблемы? — спросил Кристоф.

— Роб не может… — собиралась объяснить Сара, но Аддерли перебил ее:

— Ну, Кит, п-п-пойдем, покажу тебе т-твое будущее жилье, — он дернул плечом в сторону, указывая направление. — Это туда.

Шварцманн намек понял и зашагал в указанную сторону, к воротам, за которыми расположена основная территория Арфкройна. За спиной он слышал негромкое перешептывание четы Аддерли и звуки поцелуев. Попрощаться хотели наедине, перекинуться парочкой личных слов, которые не были предназначены для ушей художника. Кристоф шел медленно, чтобы не оказаться слишком далеко от Роба, когда тот закончит прощаться с женой. Вскоре Аддерли догнал его, и дальше они шли уже значительно быстрее.

— Ну как, — спрашивает Роберт, — справишься с такой работой?

Кристоф усмехнулся. Его позабавил вопрос, ответ на который очевиден.

— Справлюсь. Приятного мало, это правда, но технически для меня в этой работе нет ничего невыполнимого, хоть и будет непросто первое время.

— А что касается… М-м-м… Этической точки зрения? Для тебя это приемлемо?

Кит пожал плечами. У него были смешанные чувства по этому поводу. Он полагал, что не сможет сейчас объективно оценить собственное отношение к работе танатопрактика из-за того, что его знакомство с этим ремеслом произошло при не самых обычных обстоятельствах, а его первый пациент поверг его в шок.

— Нормально, — обозначил свои спутанные впечатления Шварцманн. — Это и есть мой будущий дом? — Кит кивнул на небольшое двухэтажное здание, в котором горели все окна.

— Да, — подтвердил Роберт. — В этом доме всего четыре квартиры, специально для сотрудников. Там живут еще два сторожа и гробовщик, одна из квартир пустует уже много лет - в ней-то ты и будешь жить. Должен однако предупредить, что состояние квартиры запущенное...

Кристофу плевать, он никогда не был привередлив. К тому же, все оказывается не так плохо, как ожидал Шварцманн: в квартире был затхлый, пыльный воздух, обои кое-где отклеились от стен и висели пожелтевшими лоскутами, половицы паркета с широкими щелями скрипели, но вся мебель была в довольно-таки хорошем состоянии, а сантехника оказалась рабочей. Электричество в квартире было проведено, но лампочки в люстрах отсутствовали, но в квартире нашлись свечи. Здесь было прибрано, предметы интерьера были накрыты белыми чехлами, от которых Кристоф с помощью Роберта избавил мебель. В новообретенном жилье Кристофа, однокомнатном и тесном, был лишь необходимый для жизни минимум. На кухне, в которой одновременно могли находиться максимум двое взрослых мужчин, кроме газовой плиты и кухонного гарнитура, был только маленький обеденный стол квадратной формы и два стула. Единственная жилая комната была оснащена полутороспальной кроватью, шкафом и прикроватной тумбой, а у окна расоложилось старое, но доброе кресло. Учитывая, что изначально Кристоф рассчитывал в лучшем случае на комнату в неком подобии общежития, он остался очень доволен полноценной квартирой, в которой даже была своя ванная комната. Бесплатное жилье с собственной ванной! Просто сказка!

Роберт, пока Кит изучал вместе с Сарой детали своей будущей работы, уже заранее перенес в квартиру под номером "4" вещи Шварцманна. Он даже не сомневался, что Кит согласится и на работу, и на предложенную квартиру. Кит надеялся, это не потому, что его отчаяние столь очевидно. Правда в том, что другого выхода у него все равно нет, и даже при условии, что ему бы хотелось отказаться от предложения Роба, он бы этого не сделал, ведь податься ему больше некуда. К счастью, Кристоф не испытывал к работе танатопрактика слишком сильного отторжения, но даже, несмотря на неприятные нюансы этой работы, проявлял к ней интерес. Он посчитал, в конце концов, что это благородное дело, в котором не только нет ничего стыдного, но, напротив, здесь есть место для реализации своей добродетели. Все не так уж плохо, так ведь?

Перед глазами возникает образ изуродованного мальчишки с полыми глазницами и отсутствующими гениталиями, которые словно были съедены каким-то зверем.

Все не так уж плохо, убеждал себя Кристоф Шварцманн, выпивая перед сном с Робертом. Бурбон мягко обнимает его изнутри обжигающим солодом, чернота мурчит от этих горячих прикосновений, как жирный кот. Шварцманн засыпает прямо за столом, к поверхности которого прижался щекой, и пар от его дыхания оседает на бокале, которого он касается носом. Аддерли несильно треплет его за плечо, и Кит кое-как заставляет себя переместиться на кровать, рухнув прямо на голый матрас, на котором нет ни простыней, ни одеяла, ни даже подушки. Ему ничего не снится, но с утра он все равно вспоминает чудесную солнечную красавицу с грустными глазами, которая приснилась ему, пока он ехал в черном кроссовере Роберта. Даже сквозь страшное похмелье он радуется, что еще способен восхищаться красотой.

***

Тела, лишенные жизни, даже если они принадлежали стройным людям, были ужасно неудобны для любого перемещения и оттого казались гораздо тяжелее, чем были на самом деле. Стройные женщины, миниатюрные юноши, сухонькие бабули - даже с ними Кристоф справлялся едва-едва, что уж говорить об этом жиртресте, который весит точно больше ста килограмм! Чтобы справиться с этим здоровяком, пришлось просить гробовщика и водителя помочь Кристофу. На этот раз, к счастью, усопший стал таковым совсем недавно, поэтому его кожа еще не утратила упругости, и брить его было легко. В прошлый раз ему не посчастливилось брить лицо пожилого мужчины, умершего некоторое, (видимо, продолжительное), время назад: растягивая кожу на его щеках пальцами, чтобы лезвие опасной бритвы скосило короткие белые волоски, Кит случайно повредил увядающую кожу лица - она просто надорвалась, как влажная салфетка. Пришлось наносить толстый латексный грим сверху. Толстяк же, лежащий сейчас перед Кристофом на металлическом столе, был упитанным и не старым, а жизнь покинула его буквально вчера, так что брить его было почти также легко, как себя.

В мастерской, - Кит упорно назвал морг именно так, - было светло от яркого утреннего солнца, проникающего в помещение через единственное, но большое окно. В мастерской чисто, стоит довольно специфический запах, человеческой кожи, веществ для бальзамации, средств гигиены и уникальной парфюмерной композиции, содержащейся в специальном гриме. Кристоф к этой смеси необычных ароматов уже привык за минувший месяц, запах теперь не казался ему слишком неприятным, потому что перестал быть чем-то особенным.

Дым от сигареты, которую курил Шварцман, не отрываясь от своей работы, завивался красивыми спиралями и мягко подсвечивался солнечными лучами. Кит, пританцовывая под музыку, что звучит из магнитофона на подоконнике, направляет инфракрасную лампу на лицо мертвеца, чтобы оно нагрелось перед нанесением на него посмертного грима.

...Dance with me the gallowdance

As long as we're not hanging...

Настроение у Кристофа приподнятое, он совершенно один в мастерской, октябрьское солнце приятно греет через стекло окна, сигарета весело трещит при затяжках. Он, покачивая бедрами, переступает с ноги на ногу, легко улыбаясь, кивает головой, выдыхая дым тонкой струйкой, и щелкает пальцами свободной от сигареты руки.

...Der Baum steht schon da mein Schatz

Ein wunderschöner Baum um sich zu erhängen...

Кристоф улыбается шире, отворачивается от своего толстого мертвеца и в танце, вбирая по пути дым в легкие, идет поближе к подоконнику, чтобы сделать погромче. Он, описывая руками плавные жесты в воздухе, танцует самозабвенно, прямо так, в фартуке для бальзамации, который так и не снял. Кристоф подпевает:

...Tanz mit mir den Galgentanz

Solange wir noch können...

Двигает плечами размеренно, в такт неспешному ритму жизнеутверждающей песни, которая почему-то Шварцманну ужасно нравится. Не то чтобы Кит замечательный танцор - нет, пожалуй, в этом он не силен. Но под хорошую песню не грех и сплясать "танец висельника", раз уж никто не видит. Сейчас, когда некому наблюдать за ним, Кристоф танцует с удовольствием, старается, прогибается в спине, извивается всем телом самозабвенно, кистями рук описывает загадочные символы перед собой, купаясь в солнечном свете, спутавшимся со змеящимся к потолку табачным дымом. Когда песня заканчивается, Кит с сожалением возвращается к работе, борясь с желанием отмотать кассету обратно к началу той песни. Но лицо мертвого мужчины уже достаточно теплое, почти как у живого, чтобы грим лег на его кожу равномерно, а перегревать неживую плоть не рекомендуется. Так что Кристоф, не теряя времени, отключает лампу и берется за свои новые кисти, новые краски и начинает писать портрет по одному из своих новых холстов.

Шварцманн привык к новой работе быстрее, чем сам того ожидал. Он опасался, что после жуткой картины, которую он увидел, впервые переступив порог мастерской, еще долго будет преследовать его в кошмарах и мешать профессиональной деятельности. Однако, как только он закончил приводить тело того мертвого мальчика в порядок, ему сразу стало легче. Разумеется, с латексной накладкой на изувеченные глаза этот эффект был бы еще сильнее, но хватило и просто увидеть этого ребенка целиком одетого, со здоровым цветом кожи и красивой лентой, прикрывающей увечье на его невинном лице, чтобы потусторонний ужас перестал скрести душу Кристофа. И с каждым новым телом, которое Кит со всей возможной педантичностью делал внешне живым и настолько красивым, насколько получится, ему все проще было обращаться с мертвыми.

Первое время Кит возился с трупами очень долго, постоянно просил помощи и допускал ошибки, которые кое-кто счел бы непростительными, но одну и ту же ошибку дважды Кристоф не повторял никогда, учился быстро, и теперь справлялся со всем самостоятельно. Кроме, разумеется, таких вот случаев, когда надо переодеть великана и потом как-то еще уложить в гроб.

К тому моменту, когда Кристоф закончил с приведением тела крупного мужчины в порядок, солнце уже скрылось за облаками. На сегодня его работа была закончена, а сейчас только время обеда, и весь оставшийся день он может потратить, на что пожелает, если не привезут срочного "пациента". Все три готовых к прощальной церемонии тела были помещены в холодный отсек мастерской, чтобы там дожидаться своих похорон. Кит, полностью собой удовлетворенный, перемотал кассету в магнитофоне в самое начало, вытащил ее, поместил обратно в коробку, выключил магнитофон и покинул свою мастерскую, по пути снимая с себя фартук, напоминавший по виду мясницкий. В раздевалке он переоделся в свою одежду, оставив там в шкафчике рабочую форму. Накинув на плечи пальто, он сразу потянулся рукой к своему нагрудному карману, потому что там он держал флягу с виски. Пить он так и не бросил, но теперь напивался до беспамятства значительно реже, чем раньше - было просто некогда.

Некогда было не столько из-за тяжелой и ответственной работы, которая отнимала у него значительное количество времени, сколько вновь появившееся у Кристофа вдохновение. Странно, но именно здесь, окруженный смертью в различных ее ипостасях, Кит стал чувствовать себя чуть более живым, чем раньше. Все началось с того сна о белокуром ангеле, солнечно смеющемся в шею Кристофа - он потом обнаружил, увидев этого ангела в другом сне, что смутно узнает его. Он пытался вспомнить, где мог видеть это лицо, но ничего не выходило, как бы он ни старался. А потом он решил, что ему стоит попытаться нарисовать это лицо. Он открыл свой скетчбук, пролистал его бегло, и его осенило. Да, он уже рисовал это волшебное создание. Причем, неоднократно.

Это показалось ему одновременно ужасно интересным и загадочным, но при этом еще и грустным. Значит, все это счастье, которое снилось ему - лишь плод воображения Кристофа? Это осознание стоило того, чтобы напиться. А потом он стал рисовать свое любимое видение каждый день, снова и снова. Ему хотелось оживить этот образ, сделать его реальным. Шварцманн раскошелился на довольно большой холст, попросил гробовщика смастерить ему мольберт, и стал писать портрет неземной красоты, увиденной им во сне, которой он теперь болел. Он делал это неспешно, каждый день понемногу дополняя масляными мазками то, что должно было стать совершенством. Кит боялся сделать хоть одно неверное движение, хоть немного исказить черты одухотворенного небесной эстетикой лица, поэтому брался за кисть только тогда, когда был уверен, что не ошибется. Ангел навещал его сон еще несколько раз за это время, и каждый раз во сне происходило что-то новое, но такое же теплое и доброе по настроению, как в первом сне.

Шварцманн знал, чувствовал, что начинает относиться к этому нездорово. Это не просто вдохновение, это помешательство - но только это болезненное ощущение возвращало ему желание жить. Это было, конечно, полным безумием, но Кристоф верил, вопреки всему, в реальность Ангела, что снился ему. И Кит чувствовал, что влюблен в это наваждение, по-настоящему, он бы женился на этом наваждении, если бы такое было возможно. Художник осознавал, как это дико, но поделать с собой ничего не мог. Он мог лишь попытаться воплотить эту прекрасную девушку красками на своем холсте. Кит знал, что это лишь первая из многих картин, на которой он изобразит свое невыразимо прекрасное наваждение, и мысль об этом вызывала у него улыбку вместе с легким, приятным головокружением.

Сейчас голова у Кита кружилась от мягкого опьянения. Обычно, если получалось, то Кит перед обедом гулял по кладбищу. Арфкройн - красивое место, безо всякой иронии. И даже сейчас, в середине осени, которая царапает небо голыми ветвями когтистых деревьев и отражается в грязных лужах холодными бликами, кладбище представляло собой великолепие из изящных надгробий, кованых ворот каменных склепов с витражами и благородно возвышающихся над могильными плитами скульптур. Здесь все - белый и черный мрамор, чугун, серебро и позолота, жилистый гранит и фигурный камень, тонкая роспись и богатые кресты. Цветы, искусственные и живые, которые были здесь повсюду, завершали величественный пейзаж, воспевающий скорбь. Кит полюбил все это, и эта атмосфера вдохновляла его тоже.

Иногда, помимо своего Ангела, Кристоф рисовал в скетчбуке необычные для себя психоделичные рисунки, поддавшись мрачному кладбищенскому настроению. Эти его рисунки были гротескны и карикатурны, они были насмешкой над смертью, но выполнены были с безупречным изяществом. Один из таких рисунков, например, изображал богохульную сцену секса между двумя скульптурами, которые совершают половой акт прямо между двух свежих могил. Одна скульптура из белого мрамора была ангелом, а другая, из темного камня, изображала обычного мужчину средних лет. При этом ангельская скульптура имела сзади скульптуру мужчины, а не наоборот. Кит объяснял себе желание рисовать такие вещи тем, что ему просто скучно, а такие сюжеты его веселят. Почему-то Шварцманну не была интересна причина, по которой ему от подобных вещей весело, и он себя об этом не спрашивал.

Сегодня Кристоф, прогуливаясь перед обедом меж могил и склепов, сделал большой крюк по кладбищу ради разнообразия. Старый маршрут ему уже надоел, так что теперь он жадно вглядывался в новые детали. Он любопытно обходил кругом склепы, кажущиеся ему особенно красивыми, читал полустертые, покрытые пылью имена на могильных плитах, трогал каменные кресты руками, чтобы ощутить под пальцами холодную шершавость, а еще, конечно, вглядывался в лица умерших. В те лица, которые смотрели на него с портретов, фотографий и могильных плит. Те лица, которые были вылеплены или выточены из каменной породы руками Роба Аддерли или других скульптуров. Лица - самое интересное. Кит искал что-то красивое везде.

Он остановился у какого-то склепа, где обнаружилась скамейка, чтобы присесть и покурить спокойно, чтобы уничтожить остатки виски в своей фляге, а потом вернуться уже домой. Он, глядя на кучку сухих листьев у себя под ногами, закурил вожделенную сигарету. Он затянулся ею крепко, запрокинув голову, и выдохнул большое облако дыма, глядя в бледно-серое небо, низко нависшее над Арфкройном. Дым на фоне такого неба совершенно невозможно было разглядеть. Кит затянулся снова, вставив сигарету в зубы, и, не отрывая взгляда от неба, по которому пролетела стайка каких-то мелких птиц, открутил крышку фляги, чтобы допить свой алкоголь. Кит осушил флягу весьма скоро, еще не успев докурить сигарету. Шварцманн все это время почему-то смотрел или на небо, или под ноги, или на свои руки, но не прямо перед собой. Посмотрел он перед собой только тогда, когда виски в его фляге кончился.

Он весело хмыкнул, когда посмотрел на надгробие перед собой, на котором был изображен женский портрет, и вдохнул табачный дым полной грудью. Веселое хмыканье было порождено мыслью: "Забавно, она похожа на моего Ангела". Дым, который выдохнул Кристоф, мазнул перед глазами, заслонив собой портрет девушки на секунду, а когда рассеялся, Шварцманн испытал нечто наподобие страха. Потому что пригляделся к портрету получше. Он, ощущая противную от волнения тяжесть в животе, поднялся со скамьи и медленно подошел к могиле. С каждым шагом он все больше убеждался, что это она и есть. Она самая! Та самая прекрасная девушка, которая тепло смеялась ему в сгиб шеи. ("Во сне", - уточнил бы Кит, но не уточнил, потому что давно уже не верит, что это лишь сон, а теперь и подавно).

Шанталь Робильяр

17.02.1972-12.11.1992

Та, что была верна до конца

своим словам:

Бессмертие - в созидании

Навечно любимая

дочь, жена, мать

Столкнувшись впервые с могилой своего Ангела, Кристоф сбежал оттуда без оглядки, не желая верить своим глазам. Ему удобнее было признать себя безумцем, верящим в то, что где-то живет божественно прекрасное существо, неким образом выходящее на связь с опустившимся художником, чем безумцем, который верит, что влюблен в давно умершую женщину. Еще хуже было предположить, что Кит не безумен. Все это слишком напугало его, чтобы он позволил себе признать, что его Ангел и некая Шанталь Робильяр - один и тот же человек. Возвратившись к себе домой, вместо обеда Шварцманн выпил полбутылки виски, которую планировал распивать в течение нескольких дней. В другой раз он бы после прогулки и "обеда" сел за рисование, но не сегодня. Сегодня он убил несколько часов своего времени на изучение своих многочисленных набросков, в которых изображал эфемерный, существующий, как он считал, только в его голове, объект своей влюбленности.

Это точно она... Каждая черта, каждый карандашный штрих - о Шанталь Робильяр. Были несущественные мелочи, которые не совпадали с портретом, что видел Кит на надгробии. Мелочи, вроде формы бровей или, вот, родинки на скуле, которую Кристоф четко видел на лице Ангела в своих снах, но которой не было у Шанталь. Или все-таки у Шанталь она тоже была...? Кристоф так быстро оттуда сбежал, что не был уверен. А брови... Ну, может, просто фото на портрете запечатлело ее в какой-то неправильный момент? Или, изготавливая памятник, мастер допустил ошибку. Такое тоже возможно. Или, может быть, Кристофу вообще все померещилось? Показалось мимолетно, что они похожи, и его мозг сам придал образу чужой, незнакомой девушки черты воображаемой любви художника?

Он все смотрел и смотрел на свои рисунки, бесконечно долго перебирая их, сравнивая, анализируя... Делал все это и пил. А потом решился: взял свои самые удачные рисунки, на которых пытался отразить красоту своего светлого чувства, ополовиненную бутылку виски и отправился со всем этим обратно к могиле Шанталь Робильяр. На улице уже смеркалось, небо стремительно насыщалось темной синевой, а воздух стал более влажным и холодным - не иначе, будет дождь. Киту плевать. Он очень быстро находит нужную могилу, потому что она находится аккурат напротив высокого склепа со стрельчатыми окнами-витражами, которые видно издали.

Лицо на надгробии, до боли красивое и нежное, все еще было практически идентично тому, что рисовал Кристоф Шварцман. И чем дольше он стоял у этой могилы, сравнивая карандашный портрет с черно-белым фото, тем лучше осознавал, что у его Ангела есть имя. Было имя. Ее звали Шанталь Робильяр. Кит просидел у ее могилы до самой ночи, полностью опустошенный этим озарением, и покинул кладбище только тогда, когда у него кончилась вся отрава, которую он взял с собой - и алкоголь, и сигареты. Без алкоголя он бы еще смог проторчать здесь еще столько же, сколько уже просидел, но без сигарет это было для него невозможно - только ради них он заставил себя подняться и дойти обратно до дома.

Пустоту внутри не получилось заполнить виски, поэтому Кит вернулся к рисованию. Он стал с еще большим усердием выводить уже выученные наизусть черты лица. С того дня он приходил на могилу Шанталь ежедневно, совершенно искренне, но невыразимо оплакивая ее. Кристоф пришел к выводу, что он сумасшедший пьяница, который убедил себя в нелепом абсурде и теперь еще более нелепым образом страдал. Или же... Кит действительно видел в своих снах именно Шанталь Робильяр.

Он находился у ее могилы столько, сколько мог, молча делая наброски в своем скетчбуке, просто находясь рядом. Изначально он планировал, что будет приходить, чтобы ухаживать за могилой, но каждый раз, когда он здесь появлялся, ее могила была в отличном состоянии - чистая, со свежими цветами. Видимо, кто-то приходил сюда регулярно, но по утрам, когда Кит работает в своей холодной мастерской. Шварцманна целиком устраивало, что он не пересекается с этим человеком и может спокойно проводить время с Шанталь. Ему здесь было хорошо, и только здесь, рядом с ней, он чувствовал нечто похожее на умиротворение. Но еще у него было ощущение, что он ждет чего-то. Какого-то знака, возможно. Рисование у могилы Шанталь стало неотъемлемой частью бытности Кристофа, своеобразным ритуалом, всегда сопровождающимся распитием крепкого алкоголя и неимоверным количеством скуренных сигарет.

Портрет, написанный маслом, был завершен уже к ноябрю - он получился замечательным, светлым, выполненным в мягких, теплых тонах. Однако Шварцманн не был доволен своей работой. Да, технически все прекрасно, и он сумел весьма точно изобразить Шанталь, сделав ее очень живой, прописав мельчайшие детали ее лица. Но он глядел на этот портрет, и его чувства были смешанными... Он видел Шанталь, но не видел в ней своего Ангела. Это сбивало его с толку: как такое возможно? Поэтому он поставил портрет к стене, обратив его лицевой стороной к выцветшим обоям, и принялся писать новый портрет, на холсте поменьше.

Кристоф зашивал грудную клетку женщины аккуратными стежками, такими, чтобы кожа не бугрилась потом, выделяясь на мягкой ткани зеленого платья. Настроение у него сегодня было скверным, вчера он выпил слишком много, и руки его сильно дрожали, поэтому на привычную работу у него уходило больше времени, чем обычно. Голова болела так сильно, что он даже не стал включать музыку, и работал нынче в тишине, почти абсолютной, которая разбавлялась лишь шуршанием его рабочей формы и ветром, воющим за окном. Погода была такая же скверная, как настроение художника - холод был противным, не до конца зимним, но и не таким, как в октябре, ветер хлестал ледяными пощечинами, сухими, как кожа трупа. Небо так плотно затянуло густыми облаками, что даже в середине дня казалось, что наступил вечер.

Кристоф поместил под веки женщины пластиковые полусферы, чтобы скрыть то, как некрасиво ввалились ее глазные яблоки, и заклеил ее веки клеем, чтобы они случайно не открылись во время церемонии прощания. Металлической скобой он скрепил между собой безвольные челюсти мертвой женщины внутри ее рта, чтобы и губы ее оставались сомкнутыми. Она была красивой. Это видно даже теперь, когда на ее чистой коже стали проявляться трупные пятна, а смерть украла четкость черт ее лица. Кит воспринимал красоту мертвецов отстраненно, наслаждаясь тем, что видит ее сквозь сизый отпечаток, оставленный Смертью на их образе. Шварцманн ненадолго завис, вглядываясь в доброе, расслабленное лицо усопшей, и, не удержавшись, нежно обвел кончиками пальцев овал ее лица, сдвинул темную прядь волос с ее лба и подушечной большого пальца погладил одну ее бровь. Он подумал о том, что сделал бы, если бы именно он подготавливал Шанталь в последний путь. Смог бы он вынести это? Кит бы так же нежно прикасался к ней, с той же заботой упаковывал бы ее внутренности в биогразлагаемый пакет, так же бережно тампонировал ее тело... Шварцманн спросил себя, было бы для него слишком дико, если бы он прижался к ее мертвым губам своими?

Пожалуй, нет. Не слишком. Но Кристоф сомневался, что безудержные рыдания позволили бы ему хотя бы прикоснуться к мертвой Шанталь. Мысль о том, что она мертва, - больше двадцати лет мертва, - все еще причиняла ему сильную боль. Он ни разу не оплакал ее по-настоящему, но знал, что сделал бы это, если бы увидел ее тело. Он тяжело вздохнул и закурил, а потом продолжил выполнять свою работу.

Сегодня Шанталь снилась ему снова, и этот сон был похож на все прочие, но отличался от остальных тем, что в этом сне она говорила. Беззвучно говорила, только шевеля губами в гробовой тишине, но смысл ее слов Кристоф удивительным образом уловил: "Мне понравился твой рисунок, Кристоф, спасибо, что оставил его мне. Сегодня ты обязательно должен прийти, я буду ждать тебя там". Действительно: в прошлый раз, когда художник навещал ее могилу, из его скетчбука выпал один из рисунков, и это Кит заметил только по возвращении домой.

Шварцманн был заворожен тем ужасом, который испытал от этого сна. (Сна ли?) Сложно описать чувства, которые испытываешь, когда мертвая девушка, которую ты любишь нездоровой, потусторонней любовью, благодарит тебя и обещает дождаться твоего визита у собственной могилы. Волнительное предвкушение гулко пульсировало в сердце, отравленная кровь била по вискам и вздувала вены на влажных от пота руках, дыхание рвано покидало легкие вместе с никотиновым дымком.

Свидание с усопшей, Кит? Серьезно?

По дороге к могиле Шанталь, Кристоф силился отвлечь себя мыслями о мире за пределами Арфкройна. Он давно не покидал территории Дома Смерти с иной целью, кроме совершения покупок. Ему бы напомнить о себе в богемных кругах, повидаться с приятелями, попытаться продать новые картины, может, найти новых заказчиков... Пусть он и устроился достаточно комфортно, работая на Аддерли, и все же он не столько танатопрактик, сколько свободный художник, и ему необходимо было создавать картины, которые не сгниют на мертвых лицах, зарытые под землю. А еще он нуждался в большем количестве денег, потому что ему нужно было раздать долги, и особенно - долг дяде Филу. Шварцманн все еще мучился от чувства вины перед любимым стариком, по которому сильно скучал.

Кит думал о Филе Найере, вспоминал войну, родителей... Так он вернулся воспоминаниями к своим самым стыдным моментам в жизни. Одно из них нам уже известно - тот день, когда дядя Фил прогнал Кристофа с чердака в центре Дибедда. Хуже этого дня было только то утро, когда Кит вернулся с войны и встретился со своим отцом. Хуже того разговора с Китом не происходило ничего, даже сама война была не такой отвратительный, как гордость Шварцманна-старшего, которую он испытывал, когда его сын вернулся с войны живым и награжденным медалью за отвагу. Медаль ему вручили не за подвиг, но, как считал сам Кит, за преступление, за подлую трусость: все, что он сделал - так это не нажал нужную кнопку в нужный момент. Врага заманили на военную базу, вражеский пехотный полк проник на территорию части, в которой служил Шварцманн, а сам он в этот момент находился в инженерном корпусе у пульта управления, и, чтобы спасти людей от неминуемой и мучительной смерти, ему нужно было лишь разблокировать аварийные выходы нажатием кнопки. Сработала система безопасности, все двери заблокировались, началась подача ядовитого газа... Кит хотел нажать на кнопку, он уже почти сделал это, но не успел. Он не решался, потому что старшина стоял над душой, а когда решился, было уже поздно. Кит не сделал ничего, но его все равно наградили за это массовое убийство, потому что именно он сидел у пульта управления в тот момент.

Отец гордился им. А Кристоф за всю войну не сделал ни единого выстрела, прячась в окопах или отсиживаясь в инженерном корпусе, и молча, безропотно наблюдал, как погибают его товарищи от вражеских гранат, от газовых шашек, от взрывающихся мин и пулеметной очереди. Кит не мог заставить себя убивать. И ужасно страдал от того, что выжил - он не считал, что заслуживает жить после своей позорной подлости. И то, как отец восхищался им... это злая насмешка над слабостью Кристофа. Медаль на груди прожигала кожу даже сквозь военную форму. Кит сбросил ее в реку, а с отцом разорвал всякие отношения. А потом Шварцманн-старший умер.

Это было давно, но Кристоф так и не простил себя.

Художник закурил очередную сигарету, прижимая ее к обветренным губам ледяными пальцами. Стыд уродовал его душу, рвал его на части изнутри, он не мог смириться с тем, кем является, и не мог прекратить думать о том, какое он ничтожество. Только искусство спасает. Только любовь к Шанталь заполняет собою рваные трещины на сердце художника. Никотин притупляет боль, а высокоградусная жидкость смывает привкус самоистязаний. Еще глоток джина скатился по горлу в пищевод, и стало легче, теплее, живее... Но вдруг защемило между ребер искрящееся предчувствие, когда он стал приближаться к месту назначения. Что это? Почему Кит так переживает? Разве должно произойти что-то особенное?

Сегодня двенадцатое ноября. Годовщина смерти Шанталь.

Внутри все зудило и зудило, волосы на затылке шевелились, окоченевшие от ноябрьского ветра пальцы подрагивали, а ноги почему-то немели, становясь непослушными, словно чужими. Может, сбежать, пока не поздно? Интуиция подсказывала Кристофу, что сейчас должно произойти... что-то. Сухие, мертвые листья хрустели под подошвами потертых ботинок, над головой кружил одинокий ворон, разразившись возмущенным карканьем, а ветер бросал в глаза пыль с надгробий, смешанную с табачным дымом. Отросшие черные волосы лезли в глаза, дым путался в ресницах, и от этого глаза у Кита слезились, мешая разглядеть пространство перед собой. Но, по мере приближения к могиле Шанталь, ворон угомонился, но все еще преследовал художника, джин плескался в фляге, оставшейся еще с войны, а порывы ветра стихали, они больше не крали сигаретные затяжки.

Кристоф заметил движение у могилы еще издали. Он перестал чувствовать собственное сердцебиение, когда порывом ветра с незнакомого человека, поднимающегося из сидячего положения на ноги, сорвало капюшон, и стало понятно, что у человека длинные, очень светлые волосы теплого оттенка. Тонкая, невысокая фигура в приталенном пальто черного цвета стояла неподвижно у могилы Шанталь, когда Кит медленно, осторожно приближался к ней. Шварцманн знал, что увидит, когда человек обернется, но не хотел в это верить, а потому упрямо шел навстречу своему гипнотическому ужасу, который был настолько же отталкивающим, насколько притягательным. Приблизившись на расстояние примерно двадцати шагов, Кристоф разглядел в тонких пальцах незнакомого человека, чью половую принадлежность определить со спины было невозможно, вырванный из своего скетчбука лист, на котором он нарисовал очередной портрет Шанталь. Ветер развевал белокурые волосы скорбящего, шелестел рисунком в его руках, шевелил полы его длинного пальто. Шварцманн жадно впитывал эту картину глазами... Под его ботинком хрустнула ветка наитривиальнейшим образом, когда он сделал очередной шаг, и изящная фигура, облаченная в пальто, вздрогнув, обернулась на этот звук через плечо.

На мгновение Кристофа сковало оцепенение, потому что это была она. Ее профиль, ее глаза, ее родинка на скуле и грустный взгляд... Не может быть. Невозможно! Фляга с металлическим дребезгом упала рядом с ногами художника. Шанталь, - Кит не сомневался, что это она, - проследила за падением фляги глазами, а когда подняла взгляд обратно к лицу Шварцманна... улыбнулась, как будто ей это привычнее всего на свете. Кристоф, зажмурившись, нагнулся, чтобы подобрать флягу, молясь всем Богам, чтобы жестокое наваждение исчезло, - ведь это, вне сомнений, его галлюцинация, а не настоящая Шанталь, - но когда выпрямился в полный рост снова и открыл глаза, Шанталь разворачивалась к нему всем корпусом с явным намерением подойти к художнику. Кит тот час же развернулся на сто восемьдесят градусов и почти бежал, удаляясь прочь от плода своего больного воображения.

Он не оборачивался, сбегая с кладбища. Он нервно сжимал и разжимал кулаки, помещенные глубоко в карманы, запинаясь о собственные ноги, и кусал свои губы, подрагивающие от нервной улыбки. Совсем сбрендил... Кристоф, ты безнадежен. Смотри, до чего допился! Теперь ты влюблен не просто в свой солнечный сон, не в мертвую девушку, но в свою галлюцинацию. Возможно, это шизофрения. А что? Аудиальные галлюцинации уже бывали прежде, навязчивое поведение и бредовые мысли - все это имело место быть. На фоне травмирующих событий, алкоголизма и специфической работы болезнь могла обостриться...

Пиздец. Пиздец. Пиздец.

Кристофа никто не преследовал, хоть он и опасался, что наваждение, принявшее облик Шанталь Робильяр, пойдет за ним следом; никто не окликал его и не пытался остановить никаким другим способом. Последний раз Кристофу было так страшно на войне. Но сейчас страх имел другое свойство, он был глубже, потому что он боялся не за свою жизнь, а за свои рассудок и душу. Что же творится с ним? Ощущение реальности ускользало безжалостно, как и уверенность в том, что Кристоф все еще оставался собой.

***

На следующий день Кристоф не смог пересилить своего страха, поэтому не пошел на кладбище с работы, но сразу отправился домой. Почему-то он был уверен, что Шанталь так и стоит там, у своей могилы, ждет его. Он знал, что эта уверенность ничем не подкреплена, она безосновательна и, скорее всего, по сути своей ошибочна, но даже при сильном желании сесть у любимого надгробия со своим скетчбуком он не находил в себе сил пережить повторное потрясение вероятной встречей со своей галлюцинацией. Гораздо проще было, как обычно, сбежать. Дома он не притронулся к портрету Шанталь, но решил изменить себе и своим ежедневным ритуалам в попытке нарушить целостность своей болезненной иллюзии, в которой он живет последнее время. Нужно возвращаться в реальность. В этот день он решил не пить, и пока держался уверенно.

Необходимо взглянуть на себя честно и открыто, поглядеть на себя со стороны. Кит принципиально не писал автопортретов до сих пор, но, кажется, пришла пора это изменить. В прихожей его квартиры находилось единственное напольное зеркало - его Кристоф перетащил в спальню, которая ему служила одновременно и художественной мастерской. Он задернул занавески, скрывающие открытые окна, зажег несколько свечей, - в люстрах все еще отсутствовали лампочки, - и подготовил новый холст, кисти и краски, чтобы написать портрет самого себя. Открыл бутылек с растворителем - комнату сразу стал наполнять характерный, привычный для Кристофа запах. Зеркало он расположил рядом с мольбертом, чтобы срисовывать свое отражение. Он придирчиво осмотрел себя, покрутившись перед зеркалом так и этак, но не удовлетворился увиденным. Переместил зеркало на другую сторону - стало чуть лучше. Но чего-то не хватает...

Музыка. Конечно, нужна музыка. Сегодня пусть будет The Cure.

...Come closer and see

See into the trees

Find the girl

If you can...

Теперь, кажется, можно начинать. Кристоф вставил сигарету в уголок губ, подкурил от ближайшей свечи и снова вперил недовольный взгляд в свое отражение. Нет. Раньше чего-то не хватало. Теперь кажется, что всего слишком много. Реальность? Что может быть реальнее собственной наготы? Пусть будет крайность. Шварцманн решительно скинул с себя всю одежду, оставшись совершенно обнаженным. Уязвимый, незащищенный, ранимый и живой. В неярком, рыжем свете горящих свечей, окутанный музыкальными помехами из кассетного магнитофона и сигаретным дымом, он был впервые за долгое время открыт перед самим собой. Спокойный, принимающий свои несовершенство и беззащитность перед мрачным воображением, которое подчинило себе его реальность, он стал смелыми движения вычерчивать свой образ углем на нетронутом пока маслом холсте.

...The sound is deep

In the dark

I hear her voice

And start to run

Into the trees...

Черный, красный, желтый, синий, фиолетовый... Больше тьмы! Контрастный блик. Почти белая искра на кончике зажженной сигареты. Блеск светлых глаз. Рыжий рефлекс на бледном плече. Угловатая тень на впалой щеке. Пятно краски на плоском животе, прямо под выступающими ребрами. Вены на тонких руках - голубые, яркие. Изогнутые ключицы подчеркнуты касанием мрака, заполнившего комнату. Лицо - острое, измученное, но вдохновленное, несмотря на нездоровую бледность. Тазовые косточки выделяются на исхудавшем теле, над одной из них - шрам, принесенный с войны. Его не смущает собственная нагота, как и любая другая, и свой член, ничем не примечательный, он прорисовывает также тщательно, как и все остальное, нисколько не приукрашивая действительность. Мышцы ног, когда-то сильные и тренированные, теперь уже не выделяются так ярко под светлой кожей, и тени мягко ложатся на его стройные ляжки, бедра и голени.

...Suddenly I stop

But I know it's too late

I'm lost in a forest

All alone

The girl was never there

It's always the same

I'm running towards nothing

Again and again...

Свой автопортрет он написал за один заход, он занимался этим до глубокой ночи, и когда портрет был готов, Шварцманн, к своему вящему удивлению, счел эту работу достойной. Ему понравился результат, он им даже гордился, несмотря на то, что не находил себя красивым. Искусство - это не красота в классическом ее понимании. Оно не для того, чтобы нравиться или быть приятным, а для того, чтобы преображать нас изнутри, влиять на нас. И в этом процессе, в этих изменениях - вот в чем истинная красота. Мрачная картина, рассказывающая об истерзанной, обнаженной душе, окруженной контрастом тьмы и трепетом живого света - заставляла Кристофа прорабатывать что-то внутри себя, осознавать, переосмысливать. Это было интимным, чувственным процессом. Художник выполнил свою миссию на сегодня, своим искусством он впустил в себя кроху жизни.

***

Кристоф понял довольно скоро, что он нуждается в Шанталь сильнее, чем боится ее. Строго говоря, он боялся не ее саму, а того, что она нереальна. (Или того, что реальна?) Он напился прямо в холодной мастерской, непосредственно во время работы, когда гримировал пожилую женщину перед церемонией прощания. Напился, так сказать, для храбрости. К счастью, он и в этот день ни разу не столкнулся ни с Робертом, ни с водителями катафалков, поэтому его непрофессиональное поведение осталось незамеченным. До могилы Шанталь он ковылял дольше обычного, вяло переставляя ноги, кутаясь в свое пальто с поднятым воротом и дымя, как обычно, крепкой сигаретой. Он был так пьян, что не чувствовал холода, но втягивал голову в плечи по привычке. Храбрости ему алкоголь не прибавил, зато притупил чувства, поэтому он был настолько решительным, насколько может быть решительным пьяница.

Его сердце продолжало биться ровно все время, даже когда он обнаружил, что Шанталь находится там, где и положено находиться умершей больше двадцати лет назад девушке - под землей, в своем гробу. Возле ее могилы никого не было, и захоронение ее было таким же ухоженным, как и всегда. Странно, но Кит расстроился, поняв это. Он даже на всякий случай заозирался по сторонам, когда подошел вплотную к ее надгробию, чтобы убедиться в том, что его прекрасная галлюцинация не наблюдает за ним, притаившись где-то поблизости. Нет - никого.

Тогда он уставился на ее фотографию, глядящую на него с глянцевого памятника. "Бессмертие - в созидании", - говорила она. И как же Кристофа грела эта фраза! Ведь это значит, что в каком-то смысле он бессмертен... Потому что он созидает. Так, Шанталь? Он курил, нежным взглядом прикасаясь к изображению своей нездоровой влюбленности, а потом опустил взгляд на цветы, лежащие на могильной плите. Свежие, не обремененные целлофаном и лентами. Красивые... Но что это? Кристоф прищурился и чуть наклонился вперед, чтобы разглядеть получше... что? Под цветами он увидел конверт, прижатый весом букета и потушенной свечи. Да, действительно - письмо. Любопытство проснулось в нетрезвой голове Шварцманна.

Что за письмо? Для Шанталь? От кого? Или, может, это письмо от Шанталь... Для кого, как не для Кристофа? Если так, то, может, стоит прочесть?

Но если оно не для него... Это ведь ужасно неэтично, читать чужие письма, особенно если они адресованы усопшему! Кит не может так поступить. Но... Он может одним глазком посмотреть. Письма обычно подписывают. Если письмо все-таки не для Кристофа, то он не станет его читать - все очень просто.

Кристоф потратил несколько минут и две сигареты подряд, чтобы решиться. Покачнувшись на неверных ногах, он склонился над могилой, не удержал равновесия и чуть не упал, но успел ухватиться рукой за надгробие. Он осторожно, насколько сумел, вытащил конверт из-под цветов и тяжелой свечи цилиндрической формы, выпрямился не без труда и стал изучать конверт, вертя его в непослушных пальцах. На конверте была подпись, но весьма неинформативная: "Э." - гласила она. Конверт не был запечатан. А значит, можно прочитать это письмо, даже если оно не для Кристофа, безнаказанно. Уже наплевав на все свои моральные терзания, Шварцманн извлек письмо из конверта и, с усилием фокусируя взгляд на аккуратном почерке, стал вчитываться в заветные строчки:

"Я не знаю, кто ты, но мне любопытно: зачем ты приходишь сюда? Это не первый раз, когда я вижу тебя здесь. Кажется, ты бываешь здесь даже чаще, чем я. Возможно, я совершаю ошибку, интересуясь твоими мотивами, ведь это довольно странные обстоятельства для знакомства, однако я не в силах сопротивляться своей любознательности.

Почему ты ушел, когда столкнулся со мной?

Ты знал мою маму? Удивлюсь, если так - ты слишком молод для того, кто мог быть ее другом.

Я прихожу сюда по нечетным дням недели, обычно ранним утром, но иногда после работы. В среду я приду опять, на сей раз вечером, примерно к семи часам после полудня. Как правило, мне хватает часа, чтобы навести порядок на материнской могиле, и ждать тебя дольше я не буду, но все-таки надеюсь, что ты придешь. Если не сможешь, то хотя бы ответь на это письмо.

У меня сегодня день рождения, поэтому рисунок я оставлю себе. (Надеюсь, ты не возражаешь). Он больше похож на меня, чем на маму.

P.S.: У меня есть ощущение, что мы знакомы. Я тебя знаю? А ты меня?

С нетерпением жду ответа,

Э."

Кристоф перечитал письмо трижды, прежде чем до него дошел смысл. А когда он понял, наконец, что происходит, то рассмеялся - облегченно, искренне. Какой же наивный дурак! Ну, конечно! Не было здесь ни призрака, ни галлюцинации - просто дети часто очень похожи на своих родителей. Вот и дочь Шанталь, которая ухаживает за материнской могилой, почти совершенная копия своей красивой мамы. Почему-то Шварцманну такая догадка в голову не пришла, и он теперь чувствовал себя идиотом. Но, по крайней мере, скорее всего, вменяемым идиотом, без галлюцинаций. Это обнадеживает. Кристоф от такой неожиданной радости чуть-чуть протрезвел. Сегодня он не взял с собой скетчбук, но что-то пишущее у него всегда было при себе. В нагрудном кармане пальто он отыскал карандаш, которым написал ответ на обратной стороне письма от загадочной Э.

"С прошедшим днем рождения, Э. Я польщен тем, что мой рисунок тебе понравился и, конечно, я только рад оставить его тебе в качестве нечаянного, но, надеюсь, приятного подарка. Портрет не очень похож на Шанталь, потому что я рисовал не ее.

Я тоже не знаю, кто ты, но я разделяю твое ощущение, будто мы знакомы, хоть оно и ничем не обосновано.

Я художник, и прихожу сюда, чтобы рисовать. Мне нравится здесь, это место вдохновляет меня. Я не знал твою маму. Но ее надгробие и то, что его окружает - красивее всего, что есть в Арфкройне, поэтому я рисую именно здесь, а не где-то еще.

Почему ушел? Честно? Принял тебя за приведение или, того хуже, за галлюцинацию. Ты же знаешь, что очень похожа на маму?

Я постараюсь прийти, но если не смогу, не сочти за отсутствие интереса - дело в том, что работа порой занимает мое время непредсказуемо. Я не всегда знаю, когда буду свободен.

Это может показаться подозрительным, но мне хочется продолжить наше знакомство. Именно потому, что обстоятельства этого знакомства весьма необычные, мне любопытно, что из этого выйдет.

Меня зовут Кристоф. А тебя?"

***

С появлением, - пока призрачным, - Э. в жизни Кристофа, художник перестал считать себя сумасшедшим. До того, как она написала ему первое письмо, Кит уже приписал себя к душевнобольным алкоголикам, и относился к этому почти равнодушно большую часть времени, как-то спокойно признаваясь себе в том, что влюблен в галлюцинацию, принявшую вид мертвой девушки, но иногда, когда свое "безумие" он осознавал особенно ярко, это приводило его в ужас и заставляло паниковать. Понимание того, что предмет его нежных чувств никакое не наваждение, не призрак и не труп, а вполне себе живая блондинка с выразительной красотой и практически каллиграфическим почерком - сделало Кристофа почти счастливым. Конечно, все еще было подозрительным то, что Э. приснилась ему впервые задолго до того, как он узнал о Шанталь, и то, что Э. почему-то тоже видит в знакомстве с Кристофом нечто мистическое, тоже было странно. Однако признать наличие легкого мистического флера в своей жизни значительно проще, чем свою невменяемость. Это даже нравилось Шварцманну.

Так вышло, что прийти к могиле Шанталь одновременно у этих двоих никак не получилось. То у Кристофа в назначенное время неожиданно появлялась работа, то Э. приходила туда ранним, предрассветным утром, а в такое время Кит работал всегда. Но они продолжали обмениваться письмами, в которых постепенно узнавали друг друга. Э. так и не назвала своего полного имени, оставив это до личной встречи в качестве мотивации для Кристофа. Кит на всякий случай в одном из писем оставил свой номер телефона, который находился у него в квартире, чтобы Э. в случае необходимости смогла с ним поговорить. Но Э. не оставила своего номера в ответ, а Киту так ни разу и не позвонила.

Их переписка была необычной. После того, как Кристоф представился и спросил Э. о ее полном имени, в письмах больше не было банальных вопросов о подробностях личной жизни друг друга, - о возрасте, роде занятий, о хобби и предпочитаемых способах проводить досуг, - но было много абстрактных рассуждений. Из этих рассуждений или мельком оброненных фраз иногда можно было вычленить какую-то информацию об Э. Например, когда они говорили об искусстве, случайно выяснилось, что Э. занята актерским мастерством. А Кит еще в первом письме упомянул, что пишет картины.

Начался этот диалог, выведенный прописью у могилы Шанталь Робильяр, со скользкой темы о загадочных обстоятельствах знакомства Кита с Э. Кристоф, храбрясь, решил поступить необычным для себя способом и быть искренним - он откровенно рассказал Э. о своих снах, о том, как стал одержим красотой, увиденной им сначала во сне, затем на надгробии Шанталь, а теперь, оказывается, и воплощенную в материальном мире. Шварцманн умолчал об одном - о своей влюбленности, конечно. Это было бы слишком, достаточно и того, что он честно рассказал об остальном. Кит написал в письме, что в некотором смысле считает знакомство с Э. судьбоносным, а еще о том, что уверовал за эту осень и в загробную жизнь, и в свою, - назовем это так, - экстрасенсорику. Э. в ответном письме осторожно согласилась с Кристофом и назвала происходящее ванитасом, написанным красками из капризов фатума и чуткости человеческой души. Шварцманну так понравилась эта аллегория, что он, вдохновившись, написал картину, которая идейно повторяла классический ванитас, но не являлась натюрмортом и была выполнена в собственном стиле Кристофа.

Э. Робильяр и К. Шварцманн переписывались о живописи, о Смерти, привидениях и загробном мире, о музыке и Боге, о кинематографе и Арфкройне, о других странах, холодном оружии и даже о Войне. О Войне Кит до этого говорил только с дядей Филом, он удивился, что Э. знает об этой теме так много и небезразлична к ней. Кит старался также талантливо, как Э., замалчивать информацию о себе, но все равно, нет-нет, да расскажет что-то еще своими чернилами по белизне бумаги. Э. о себе почти не писала, объясняя это тем, что в этой информации будет смысл, только если Кристоф будет по-прежнему в этом заинтересован после разговора глаза-в-глаза. Кит не мог себе представить, почему его интерес может стать хоть сколько-нибудь тусклее после очной беседы, но настаивать на откровенности не стал.

Кит впервые за долгое время чувствовал себя настолько окрыленным! Это была чудесная, светлая, добрая влюбленность. Такая завораживающая, волшебная и волнующая... И чем дольше Кристоф общался с Э., тем прочнее становилось его чувство. Он опасался, что его романтичное помешательство на Робильяр может перерасти в любовь. Кит сильно сомневался в том, что на его чувства ответят взаимностью. Но быть влюбленным в Э. замечательно, несмотря ни на что. Художник все еще курил непомерно много, но вот пить стал значительно меньше. Бывали дни, когда он не мог оторваться от мольберта, чтобы выйти из дома в магазин, и потом мог не пить вообще - настолько он был погружен в работу.

В самом конце ноября все-таки наступил вечер, который Э. планировала посвятить материнской могиле и который при этом оказался свободным у Кристофа. Он до последнего не верил своему счастью и переживал, что сейчас в мастерскую внесут тело еще одного "срочного" пациента. К счастью, cito-трупов у него в тот день больше не было, поэтому Кит спокойно, - почти вприпрыжку от радости, - отправился домой наводить марафет. Он надел все черное - только потому, что встреча назначена, он не забывал, на кладбище, в месте, где принято носить траур. Черные брюки, черные рубашка и галстук, черный пиджак - тотали блэк. Все это сидело на Кристофе довольно хорошо, хоть он и похудел с тех пор, как купил этот костюм. Перед выходом из дома он причесал и даже уложил с помощью геля свои волосы, отросшие и нуждающиеся в стрижке, а в довершение воспользовался парфюмом. Накинув вычищенное пальто и прихватив с собой кассетный плеер на батарейках, Кристоф Шварцман отправился на могилу Шанталь Робильяр.

Темнело теперь рано, и сейчас небо уже было почти черным, а приближающаяся зима затаилась, никак не давая о себе знать - конец ноября был до странного теплый в этом году, и даже ночью холод был приблизительно такой же, как в октябре. Настроение у Кристофа прекрасное, в наушниках звучат Sneaker Pimps, табак приятно покалывает пряностью на языке, а в небе даже получается разглядеть проявляющиеся звезды и тонкий серп луны.

...The words beneath my skin

The ink that you put in

Destroying all the things you left around

Earthbound coming down...

Шварцманн стремительно приближается к могиле Шанталь, расположенной между фонарным столбом и высоким склепом, и сразу видит Э., сидящую на лавочке и выжидательно глядящую в ту сторону, откуда пришел Кит. Э., как и в прошлый раз, одета в свое тесное на вид черное пальто строгого, мужского кроя, и ее длинные волосы распущены - они рассыпались мягкими локонами по ее плечам. Э. сидит ровно, демонстрируя идеальную осанку, но сложив ногу на ногу - покачивает ступней, обутой в ботинок на грубой подошве. Заметив приближение Шварцмана, мягко улыбается ему, и у художника спирает дыхание от этой улыбки. Он улыбается тоже, приветственно махнув блондинке рукой. Какая же она красивая... Лицо Э. красиво совсем небанально - у нее густые, темные брови изящной формы, светло-серые глаза обрамлены ресницами насыщенно-черного цвета, а нос у нее тонкий, с горбинкой и немного курносый. Овал лица нежный, а глаза "грустные" - их внешние уголки чуть опущены вниз, почти незаметно. Губы аккуратные, яркие, чувственно изогнутые как будто в вечной, невесомой улыбке. Когда этих губ касается нарочная улыбка, Кит бы назвал произведенный эффект обезоруживающим и возбуждающим одновременно. Потому что, во-первых, лицо от такого мимического движения становилось обворожительно добрым, а во-вторых, улыбаясь, такие губы приобретают непреодолимую целовабельность.

Кристоф натянул на лицо вальяжную, слегка насмешливую уверенность, когда подошел достаточно близко, чтобы его голос был слышен Э.

— Ну, наконец-то! Я уж думал, этот день никогда не наступит, — он остановился перед Э., которая, улыбаясь теперь лишь уголком своих идеальных губ, поднималась со скамьи, оказавшись неожиданно выше, чем видилось Киту изначально. — Я рад, наконец, представиться должным образом. Я Кристоф Шварцманн, — и он протянул Э. свою обветренную руку.

В глазах у Э. смешинки. Шварцманну нравится этот веселый блеск в серых глазах, подвоха он все еще не ощущает. Руку художника Э. пожимает крепко, и пальцы у Э. такие же холодные и сухие, как у Кристофа.

— Взаимно, — отвечает уверенный мужской голос устами прекраснейшего из созданий, которого когда-либо встречал Кит. — Этьен Робильяр.

А в наушниках, болтающихся сейчас на шее, все еще звучат слова песни:

...I know it doesn't pay to be this hurt

Falling off the morning getting worse...

От насмешливой уверенности Кристофа Шварцманна не осталось нихуя.