Чего у Ордена Часовой Башни точно не отнять, так это ослепительной роскоши замка и в особенности бального зала. Мрамор, резные колонны, ослепительный блеск белого и золотого, переливы витражей и невероятный простор, от которого поистине захватывает дух. Музыка здесь льётся нежнейшей и такой чарующей волной, околдовывая увлечённые танцем пары; под светом огромной люстры и резных канделябров весь мир снаружи будто вовсе растворялся, становясь таким ничтожным и таким незначительным.
Достоевская прекрасна.
Увидеть её в платье – огромная редкость, но сейчас на ней изящное чёрное, что потрясающе облегает её тонкую фигуру и обнажает плечи. На поясе и груди блестит серебристый узор, ниже шёлковый подол спадает почти до самого пола; руки в длинных чёрных перчатках расслабленно сложены у пояса, внимательные тёмные глаза задумчиво смотрят в зал. И Гончаров совершенно не может отвести свои. Вернее, просто не смеет.
Он стоит чуть поодаль, неизменно сопровождая Госпожу по правое плечо. И, признаться честно, едва не задохнулся от восторга, впервые увидев её в зале. Мучительно-сладкая теснота в груди до сих пор распирает изнутри, мешая дышать, но он готов раствориться в этом чувстве целиком, без остатка – какая-то его часть и вовсе страстно хочет вырезать себе сердце, чтобы трепетно положить его к ногам Госпожи. Ему там самое место.
Он готов сделать это лишь за одну лёгкую улыбку на её бескровных губах. И вместе с тем упоённо прислушивается к музыке.
Скоро должен заиграть вальс.
В преддверии этой чудесной минуты обер-камергер вдруг решается позволить себе небольшую, можно сказать, дерзость: короткий шаг вперёд, изящный поклон своей Богине, мягко поданная ей рука.
– Госпожа, позволите ли Вы своему жалкому слуге внеземную честь разделить с Вами этот танец?..
На его лице застывает мягкая и преданная улыбка, полная бесконечной нежности и одновременно волнения. Он тихо плавится изнутри, когда Госпожа медленно поднимает на его глаза свой проникновенный, чарующий взгляд. Улыбается. Лишь уголками губ, слегка удивлённо, однако... заинтересованно. Она задумывается на пару бесконечно долгих секунд, но затем отвечает лёгким кивком и ответно, так плавно подаёт свою руку.
Одно прикосновение тонких длинных пальцев, и в груди проходится трепетная дрожь – ах, какое благословение и одновременно опасность хранит эта ладонь. Но Гончаров о последнем совсем-совсем не думает, беря её в свою так аккуратно и бережно, словно рука была хрустальной; словно он ужасно боится сломать.
Звучат первые аккорды вальса, и слуга галантно выводит свою Госпожу в зал. Прекрасно чувствуя, как плавятся и стираются привычные границы, как чувство ласково оттягивает нити. Сегодня можно.
Иван останавливается, поворачиваясь к Феодоре – и знает, что в эту чудную минуту он не только верный раб своей Госпожи, но и кавалер своей прекрасной Дамы.
Его поклон. Её реверанс. Мягкий переход музыки, и рука Достоевской плавно ложится чуть ниже плеча Ивана, пока тот с невероятным благоговением приобнимает свою Богиню за талию. Когда соприкасаются их свободные руки и Иван снова берёт её ладонь, он снова делает это настолько бережно, будто держит величайшее сокровище этого мира. Впрочем, почему это «словно», ведь в его глазах – даже больше.
«Готовы?..»
Ему не нужно задавать этот вопрос вслух, он лишь улыбается чуть шире, вопросительно склонив голову – и Достоевская мягко кивает в ответ, не сводя пристального взгляда с его глаз.
И видя, он не сомневается, самую душу. Ах, какое счастье – она ведь и так принадлежит только Ей.
Следующая нота мелодии, секунда, две, вдох – и шаг за шагом, танец. Гончаров ведёт лишь с великодушного позволения своей Госпожи, полностью окунаясь в неторопливый темп музыки. Сначала медленно и плавно, круг за кругом по залу – и с каждой секундой мир вокруг всё больше тает. Потому что для Ивана больше ничего не имеет значения, кроме музыки и кроме глаз Достоевской – её лёгких плавных движений и едва слышного шороха юбки от каждого шага.
Она холодна даже сейчас. Словно бы слегка скованна, и взгляд её из-под полуприкрытых ресниц совершенно непроницаем – но в каждом прикосновении к Ивану дремлет власть. Достоевская ускользает от него на протянутой руке, совершает плавный поворот, вдыхает и вновь возвращается в тёплые объятия, сжимая ладонь едва-едва; они вальсируют, и её глаза кажутся особенно бездонными, а всё остальное – особенно незначимым.
И ни один комплимент, даже самый искренний и жаркий, попросту неспособен в полной мере выразить всё то, что распирало Ивана и плавило его мысли, сплетая каждую только вокруг Неё. Вокруг женщины, к ногам которой он бы под эту самую музыку бросил, не задумываясь, весь мир.
Иван поворачивается, даёт Госпоже описать вокруг него круг, задыхается от восторга и нежности, слыша перестукивание каблуков на паркете; она вскидывает руки, запрокидывает голову – и Гончаров, заворожённый, почти видит крылья за её спиной. Прекрасный ангел, ниспосланный на грешную землю во имя её спасения... хотя нет, нет-нет-нет. Больше. Гораздо больше.
Она опускает голову, мимолётно поправляет выбившуюся тёмную прядь – а затем дарит ему ещё одну чарующую улыбку и отрывисто взмахивает рукой, протягивая её и позволяя притянуть себя ближе, совсем близко... пара сладостных мгновений, и она прижимается к нему спиной. Коротко оглядывается через плечо, слегка щекочет шею шёлком своих волос, задевает ноги юбкой; Иван застывает, забывая даже вдохнуть.
И пока музыка даёт им краткую передышку, на губах его Госпожи расцветает снисходительная усмешка. Она будто чувствует, как его сердце пропускает удар, мягко разворачивается – обнимает за шею, а второй рукой перехватывает подол платья. Мелодия выдерживает томительную паузу, чтобы затем ненавязчиво ускориться, утянуть – и они следуют её течению, сливаясь с ней и, немного, друг с другом. Тело движется словно само по себе, Иван его почти не чувствует, точнее – совершенно не обращает внимания: он сам словно окрылён, он счастлив. Когда он мягко подхватывает Госпожу за талию и приподнимает над полом, она кажется такой лёгкой – словно нежнейший лепесток сирени.
Ускользает, чтобы тут же одним плавным шагом вернуться в руки слуги – довериться, к его неописуемому счастью. И они продолжают.
А в музыке слышится что-то настолько болезненно-знакомое и даже родное, словно это вновь Петербург – не Лондон.
Или даже... словно это снова тот дивный вечер, когда она пришла к нему и вдруг попросила обучить искусству танца. Когда они вальсировали всего-то в комнате при свете лампы и луны, и на неё было привычное пальто – не платье. Но это не имело никакого значения, когда выпадает такая великая честь, когда сердце полно лишь одного страстного желания сделать всё, что в силах и даже больше... лишь бы исполнить просьбу Госпожи. Он помнит, как терпеливо и как старательно всё объяснял, как показывал каждый нюанс – и пускай она поначалу наступала ему на ноги, даже эта боль казалась благословенной. Не было никакой необходимости в извинениях...
И кажется, что прошла целая вечность. Как с того дня, так и до момента, когда музыка, поглотившая их обоих, начала плавно подходить к завершению. И вслед же за ней, они останавливаются медленно. Затаив дыхание, переплетя пальцы, не в силах оторвать друг от друга взгляды.
– Ты не потерял умения, – задумчиво замечает Госпожа, едва ощутимо скользнув ладонью по плечу слуги и задев пару серебристых прядей. – Но это всё так же утомительно...
– Простите меня. Я не смог придумать лучшего комплимента Вашему потрясающему наряду...
– Тогда не забудь передать его и уважаемой леди Кристи. Это платье – её подарок.
Феодора таинственно улыбается, слегка щурит глаза, и Гончаров чувствует – она довольна. И в груди от этого сразу так сладко теплеет. Но он чувствует в Её взгляде небольшую усталость, не тратит время на глупые догадки – сразу учтиво спрашивает:
– Хотите, чтобы я проводил Вас в комнату?..
Несколько секунд Госпожа молчит, задумчиво и в то же время равнодушно созерцая огни канделябров и расходящиеся пары.
– Было бы прекрасно, – кивает она.
И снова подаёт ему руку.