Детей Пётр Стаматин не то что бы не любил, хотя и точно не ненавидел. К занявшим Многогранник песиголовцам Каспара Каина архитектор, правда, мало положительных чувств питал, но к детям вообще, в усреднённом значении, относился ровно.
И уж точно не думал, что когда-либо ребёнок окажется у него на попечении — ему бы о себе позаботиться, самому бы не забыть хотя бы раз в день питаться, что уж тут говорить о том, чтобы прокормить ребёнка.
Но вот серьёзная женщина из Управы привела к нему домой девочку — так, мол, и так, живёте один, помещение большое, вполне можете приютить сиротку — и оставила. Лаской, сказала, зовут её, и жила она раньше на кладбище — что за место для ребёнка?
Пётр и раньше видал Ласку, когда приходил навестить Фархада и в очередной раз безо всякой надежды попросить у того прощения. Знал, что она дочка покойного смотрителя и за мёртвыми ухаживает — имени её разве что не помнил. Зато помнил, что как-то раз, сам себя не понимая, попросил её приглядывать за покойным собратом по цеху как следует. «Тебе, — сказал ей, — его доверяю».
Очутившись в Петровой мансарде, девочка осмотрела её своими большими, прозрачными, будто хорошее стекло, глазами. Стаматина уколола иголочка стыда — всё-таки не в лучшем состоянии было его жилище. Ни за собой он не мог уследить, ни за домом — какие уж тут дети? Однако Ласка остановила внимание не на следах краски на полу, не на осевших в углу клочьях пыли и не на кровати, не убиравшейся месяцами, а на многочисленных холстах.
— Это всё твои картины? — задумчиво спросила она.
Их и впрямь было немало, прислонённых к стенам. Когда у Петра заканчивались холсты и нечего было натягивать на подрамники, он писал новую картину поверх старой, или писал на стенах, или забывался в твириновом мареве и не писал вовсе, так как видел изображение из головы куда лучше и чётче, чем если бы взялся за краски.
— Да, — ответил он Ласке. — Мои.
— Очень красивые, — произнесла девочка и прикоснулась к одной из работ тонкими, тоже будто бы полупрозрачными, пальцами. Касалась бережно, хоть и вряд ли могла навредить краске под давно застывшим слоем лака.
А стоявшему тут же автору и вовсе было всё равно. После возведения Башни всё было не то и не так.
— Ты подождёшь здесь? — произнёс Пётр. — У меня и есть нечего… Ты осваивайся пока. Я скоро вернусь.
Ласка кивнула, и Стаматин отправился к брату в кабак, впервые за несколько дней обходя заражённый квартал — для этого пришлось сделать приличный крюк.
Андрей к новости отнёсся вовсе без энтузиазма.
— Петь, какая девочка с кладбища, ты совсем уже? — сказал он, глядя на брата расширенными твириновыми зрачками. Младший Стаматин покачал головой:
— Знаю, брат. Но раз поручили, значит, надо. Не выгонять же обратно — ты бы и сам не выгнал.
Не выгнал бы. Но Андрею, который живёт в кабаке, во многих смыслах подпольном, в окружении пьянчуг, морфинистов и едва одетых девиц — да и не только девиц — ребёнка бы просто не оставили, и ситуации такой в принципе не сложилось бы.
Неясно, отчего они там, в Управе, решили, будто Пётр чем лучше. Нрав его спокойнее, это да. И Андрей теперь промолчал, не высказал, но знал прекрасно, что по глазам его всё читалось: какие дети, Петь, ты посмотри на нас, посмотри, какой мы жизнью живём. Да и к чему лишний раз себя к земле привязывать? Придумал ещё…
— Надо, Андрей, — твёрже произнёс младший из близнецов. Старший же Стаматин вздохнул:
— Чёрт с тобой. Там огурцы солёные оставались, да тушёнка. Возьми, сколько надо. И сам поесть не забудь.
Поблагодарив брата, Пётр направился домой.
Ласку он обнаружил всё там же в мансарде — она сидела, опустившись коленями на пыльный пол, и что-то монотонно напевала себе под нос. Сентябрьское яркое солнце уже садилось, заливая картины, стоящие вдоль стен оранжевым светом и золотя девочкины волосы — зрелище… точно не из обыденных. Прислушавшись, Пётр понял: она ведь колыбельные им поёт. Будто людям настоящим.
Он не захотел мешать Ласке, однако та сама прервала своё занятие, увидев, что архитектор вернулся.
— Здравствуй, — произнесла она едва ли не так же певуче, как только что баюкала его произведения. — Они мне нравятся, — Ласка жестом указала на картины. — Только в них… боли много. Они похожи на моих…
Не договорила, побоялась обидеть — но Пётр понял.
— Наверное, похожи, — проговорил он.
Мало кто может в картине, в чертеже, в здании увидать душу, уж Стаматин-то об этом знает. А те, кто могут… те точно не простые люди. Что Ева, полюбившая их Башню ещё на чертежах, что девочка эта, Ласка — чем-то они похожи, подумалось Петру.
А уж о живой человеческой душе или о мёртвой речь идёт — это дело десятое. Вряд ли кладбищенская смотрительница делает меж ними различие. Вряд ли его вообще есть смысл делать.
Душа-то, в конце концов, это душа и есть. Не больше, не меньше.