L смотрит на огромную таблицу с именами всех, кто умер за последние пять номинальных месяцев. «Роппэй Тамия, Кодзи Аои, Такэси Мория, Котаро Адзимото, Кэндзи Танисаки… Эл Лоулайт». Последнее имя не вбито, но L может поклясться, что умер всего два месяца назад. Впрочем, Лайту не обязательно знать, что вся его таблица — гениальный бред, который когда-то L очень впечатлял, а сейчас раздражает своей наглостью.

Первый раз увидев систему Лайта, L, помнится, был искренне восхищен. Что бы он ни думал про Ягами в остальное время, Лайт умел работать и — главное — размышлять. А L всегда был способен признать удачный ход. Система отслеживания смертей от сердечного приступа была удачным ходом. Но еще она была проявлением нахальства Лайта высшей степени: Ягами был, по сути, вчерашним школьником, да еще и подозреваемым в убийствах, он не имел никакой власти, но просто взял и без спроса влез в архивы полицейских управлений, информационных служб и даже правительственных учреждений всего мира, а потом самодовольно уточнил: «ну что, L, тебе нравится, как я использовал твои пароли, половину из них добыв не у тебя?».

L нравилось. Бессмысленно отрицать — таблица, система и графики были очень красивыми. Они красивые до сих пор — неизменно красивые, пусть Лайт и выбрал в этот раз другой оттенок красного для выделения умерших сотрудников корпораций, от чего L при просмотре этого безобразия хочется выкинуть монитор. Бордовый вместо алого злит, напоминая, что L — никто в этом мире. И Лайту, конечно, обязательно тыкать его носом в это, хотя можно было просто выбрать цвет, который автоматически предлагает программа.

L и так в курсе, что не способен поменять цвет или хотя бы букву в документе, в отличие от Лайта — тот может хоть целый файл удалить. У Лайта больше власти здесь — он может редактировать, создавать и уничтожать документы, может писать на бумаге что-то, что сохранится до завтра, может, в конце концов, напиться. Лайт, по сравнению с L, могущественен. L не знает, — неожиданно! — почему. У него была хлипкая идея, что Лайт, как виновник их заточения, должен иметь возможность их освободить, но правда в том, что L уже не верит в освобождение. Освободить можно преступника из тюрьмы, а вот если вытащить труп из гроба, труп не станет свободным.

По алогичной шкале «преступник-труп» L лежит в совместном с Лайтом гробу, хотя уверен, что заказывал кремацию.

Видимо, Лайт снова нахально влез куда не надо и переоформил заказ.

— Ну что? Появилось желание работать? — спрашивает Ягами, скашивая глаза на L, улыбаясь так, будто выиграл у L в какую-то очень сложную игру. Он показывает результат своей работы, показывает рост акций Ёцубы и показывает всем своим видом, что ждет похвалы. L игнорирует кипящее месиво тоски и раздражения и дает нужное:

— Впечатляюще.

Несколько сотен имен, владельцы которых умерли от остановки сердца, радостно мигают на экране, поддакивая или имитируя утерянный пульс.

L в обход правилам нет в списках, его пульс стабильно тукает в висках. L, наверное, завидует тем, для кого смерть оказалась концом.

(Или не оказалась, но L об этом не знает, а значит, это не его проблема).

L не хочет, чтобы его сердце билось, потому что раз оно бьется, оно в какой-то момент остановится. Лучше, когда оно лежит тихим мешком внутри тела, а не конвульсирует в попытке имитировать жизнь.

Из-за постоянно возобновляющегося пульса L вынужден раз за разом переживать смерть — как перезагрузку, а, всем известно, асистолия — это неприятно. L бы сказал, что больно и удушающе, но на фоне всего остального остановка сердца кажется лишь неприятностью. Как коленку поцарапать. Когда твое сердце перестает биться раз за разом каждые полгода (скорее всего, меньше, но драматизировать и неправильно считать года ему никто не может запретить), ты просто смиряешься с этим как с необходимой процедурой. Считай, сделали прививку, чтобы не заболел сезонным гриппом — жжется, чешется, температура поднимается на пару дней, но пережить можно, как бы иронично ни звучало.

Зато на следующий день проснешься и не будешь кашлять — или гнить в гробу.

И пусть в гробу L находится, он не гниет, насколько смог заметить. Во всяком случае, физически. Да и гроб у него довольно большой — не даром, что двойной — с лифтами, лестницами, этажами, иногда — временно появляющимися дорогами и отелем. Гроб высшего класса, модернизированный — под стать старым предпочтениям L в выборе техники и номеров. Это, вероятно, тоже какая-то вселенская ирония.

Сатиру своего положения L может оценить в полном объеме.

И когда Лайт веско заявляет:

— Я думаю, Кира может убивать не только с помощью сердечного приступа, — L прячет за резким выдохом смешок.

(Может, это всхлип).

Ягами, так гордо идущий на войну с порождением собственных пороков, выглядит то ли глупо, то ли прекрасно. Даже будучи мертвой галлюцинацией (с вероятностью в какая-кому-разница процентов) Лайт сочится жизнью, пока L напоминает засохшую сливу. L и весело, и завидно. Он не способен относиться серьезно к расследованию: все выводы, повороты, операции пройдены и кажутся уровнями в наскучившей игре.

Хочется разбавить ее побочными квестами. Например, сказать Лайту: «Ты Кира, и это не обсуждается». L не говорит, разумеется. Это бы сломало все представление, да и Лайт уже слышал эти обвинения в прошлые разы. Он так и не поверил ни разу. При всем великолепии Лайтовой способности расследовать и докапываться до истины, правду о себе Ягами не захотел найти.

L понимает, почему, L видел страх в глазах Лайта, L был личным палачом Ягами снова и снова, и снова, и снова. Он заставлял Лайта видеть ад и пытаться примириться с этим. За один день узнавать, что ты мертв, что у тебя нет будущего, что ты никогда больше не увидишь семью, потому что ты где-то когда-то как-то умер, а перед этим убил кучу людей, тоже вид пыток.

Ожидаемо, что Лайт пытался откреститься хотя бы от той части, которую L не может доказать.

Когда-то это выводило L из себя, но сейчас он больше хочет оставить Ягами в неведении, чем наблюдать за чужой болью.

L отчетливо помнит, как Лайт сидел на полу посреди главной комнаты, пока вокруг ходила команда и обсуждала Ёцубу. Это был пятьдесят третий цикл для L и второй цикл для Лайта. Тогда L потерял свою злость — не ту, что он пытается выпестовать сейчас, а настоящую, граничащую с ненавистью. Увидев и поняв Ягами, вынужденного каждый цикл узнавать положение вещей заново и пытающегося вырваться, а затем — тихо смотрящего на всех со стороны, L перестал злиться на него за Киру и смерть. L осознал: они с Лайтом были оставлены тут вдвоем, и каждый проходил через личный ад. И прошлая — прошедшая — жизнь не имела никакого значения. Множество циклов назад L сидел точно так же, впав в ступор. Он очень хорошо понимал состояние того Лайта. Они оба были вечными узниками собственных историй, и пути было два — уничтожать друг друга из раза в раз или стать пристанищем для чужой израненной души.

L выбрал второе, забыв учесть, что его пристанище обновлялось каждый цикл, бросая его в одиночестве. Тяжело сосуществовать с Ягами Лайтом, еще труднее оставлять знакомого, близкого Ягами Лайта за спиной и идти к новому. И начинать все заново.

В этот раз L решил не начинать ничего и создать третий вариант развития событий — они встречаются незнакомцами и остаются незнакомцами. В конце концов, одиночество L никогда не предавало.

Тот, кто раньше разбивал его одиночество, уверенно отчитывается:

— Я хотел рассмотреть внимательнее все смерти от сердечного приступа за последнее время. И случайно наткнулся на три необычных случая. Это не совпадение, смотри, — прокручивает Лайт таблицу, выделяя три имени. — Вот эти трое занимали важные позиции в трех ведущих компаниях, и все они умерли от сердечных приступов. Мне показалось это странным.

— А потом ты собрал информацию о смертях сотрудников этих компаний по другим причинам, — подсказывает L, играя в интерес.

Рядом маячит Мацуда, то и дело заглядывая в экран. И интерес в его глазах — кукольных — выглядит более настоящим, чем все остальное в этой комнате. Мацуда — воспоминание о воспоминании, но он дергается, крутится, куда-то спешит, потому что ему есть, куда спешить.

Мацуде и правда есть — в некотором смысле. В какой-то момент Тота должен вклиниться в диалог, и L следует максимально точно подогнать реплики так, чтобы Мацуда вышел на сцену вовремя. L тоже приходится спешить и притворяться, что время может закончиться.

Но, как бы L ни старался подсказывать, диалог из-за Лайта — своевольного, конечно, даже в таких мелочах, — идет не совсем по сценарию:

— Да, получилось весьма наглядно. И из-за этих смертей меняются курсы компаний. У Ёцубы растут, а вот у остальных двух компаний падают.

И L не успевает сказать ничего правильного.

Он опаздывает там, где время не идет — и если это не ирония, то что?

— Тут-то я и пригодился! — невпопад восклицает кукла Мацуда.

L замирает, внимательно смотря на Ягами. Если тот сейчас что-то спросит, все может пойти не по плану. Но Лайт лишь бросает на Мацуду удивленный взгляд.

— Да… — тянет Ягами. — Мы ретроспективно отследили по возможности все нужные смерти. С помощью этой системы управились относительно быстро.

L ободряюще кладет руку на плечо Лайта, ободряюще улыбается, ободряюще смотрит, ободряюще хвалит:

— Превосходно.

Если он что и знает о Ягами, так это то, что его гордыня всегда жива.

Даже если сам Лайт мертвее мертвого.

Тот все равно выглядит растерянно, но ничего не говорит о неуместной реплике Мацуды, не обнаруживает правду и не вспоминает. Система глючит, но восстанавливает себя сама.

Пожалуйста, прекрати это, Лайт.

***

К вечеру становится очевидно: менять ход событий было отвратительной идеей. L поддался надежде и слабостям, не дав Соитиро войти в камеру к Лайту, не дав Лайту возненавидеть L, не дав самому себе отрезвляющую пощечину. И теперь Лайт реагирует на мир немного иначе, чем должен был.

Ягами не чувствует себя настолько подбитым, насколько был после всех испытаний. Лайт ведет себя еще более нахально, еще более уверенно, еще активнее лезет в дело. Лайт влезает даже тогда, когда не его очередь говорить. И у L внутри все нехорошо вибрирует, обливается тревогой при каждом «еще немного — и все сорвется».

(И все-таки, все-таки L не может не любоваться этим).

Наверное, нет никакого смысла относиться к этому так серьезно — в конце концов, если нынешний Лайт все узнает, у L будет следующий и следующий, и следующий, и еще тысячи, чтобы попытаться снова скрыть правду. Но переживаемая боль и остатки былой целеустремленности заставляют цепляться хоть за какую-то цель, превращая ее в важную. Делает ли это хуже? L не знает. Может быть, когда в нем не останется ничего от личности, станет легко и приятно — и пустота в голове и сердце подействует, словно магическая нехирургическая лоботомия с эффектом серотонинового прихода. И L будет плевать на окружающий мир и особенно ему будет плевать на Лайта.

Но пока в L что-то еще иногда шевелится (тикает?), греется и болит.

Это — тикающее, пульсирующее, текучее, обжигающее, — заставляет чувствовать, и L не может полностью остановиться. В нем болит то, чем он является. Оно гонит L вперед. Он сдался в своих попытках выбраться из циклов, но мелкая проблема по имени Ягами Лайт все еще кажется решаемой.

И L не знает, какое решение он хочет найти: отнимающее все эмоции или возрождающее выцветшие чувства.

L честно себе признается: он не уверен, будет ли рад, если Лайт все вспомнит, и будет ли спокоен, если Лайт так ничего и не узнает. Выбрать вариант, сулящий хотя бы подобие умиротворения, кажется правильным, учитывая, что радость от вернувшегося Ягами грозит новыми надеждами, которые, конечно, конечно, разумеется, посыпятся или сгниют. Но сейчас мираж покоя больше похож на скуку.

И самое мерзкое, — то, что L не может себе простить, — L не просто скучно, как было десятки циклов до этого. L еще и скучает.

Видеть меняющегося, живого Лайта, пусть и встревающего, где не надо, приятно — немного, всего каплю, но не воды, а крови. Может, это последняя капля в организме L.

(Кем он станет, когда прекратит слышать голос Лайта за пределами своего безумия?)

И она больно распирает засыхающий сосуд где-то в щеке, пока L вынужденно сидит перед полицейскими и показывает им графики корпораций.

Кукла Айдзава — будто в насмешку — скребет свою щетину, прежде чем сказать:

— Похоже, все сходится…

Разумеется, он не виноват, что когда-то тогда почесал щеку, но L все равно неприятно наблюдать за этим — фантомная боль становится хуже из-за воспоминаний о ней.

(От воспоминаний вообще только хуже).

Вероятно, это психосоматика.

И она усиливается, стоит Лайту оспорить глупое предположение Мацуды о том, что все корпорации убивают своих конкурентов, подстраивая несчастные случаи и подсыпая яды.

Лайт говорит простое:

— Не так просто скрыть подобное в наше время.

Но этой реплики у него не должно быть, она выбивается из общего орнамента. Кроме L, никто ее не слышит, а потому Айдзава, согласно правилам восклицающий в сторону Мацуды:

— Ты в каком веке живешь? Никто так уже не делает! — выглядит несколько невежливо. Хотя невежливо себя ведет только перебивающий Ягами.

Лайт, словно отклонившийся на пару градусов от нормальной колеи луч — чем дальше он двигается, тем сильнее расхождение.

Лайт слишком текучий. Слишком тонко улавливающий малейшее изменение в динамике. Слишком быстро анализирующий. Лайт ломает сюжет, потому что изменился из-за нескольких незначительных фраз и одного несвершившегося события. L не представлял, как много оно значило.

В некоторой степени это даже забавно — L не может поменять в этой истории ничего, кроме восприятия Лайта, но когда он это делает, все оборачивается катастрофой. Может, L не стоит даже пытаться что-то изменить.

Может, так выглядит его судьба.

Может, это все — вина L. Именно он сказал, что у них с Ягами одна судьба на двоих из-за цепи. Вдруг дело в ней? И смерть у них общая, только потому что они все время ходили вместе? А Вселенная — ленивая сука, которая просто сэкономила силы на создании отдельных посмертий, воспользовавшись цепью как предлогом?

«Эй, эти люди ходят друг за другом двадцать четыре на семь, давайте мы просто запихнем их в одно место, чтобы было быстрее?»

Или же все гораздо проще — Лайт ожившая галлюцинация, потому что умирающему мозгу L было интереснее всего узнать именно суть Лайта?

Тогда L не может проконтролировать даже Ягами. Подсознание сделает все само, выбрав за L, заставит Ягами либо угомониться и молчать в тряпочку, либо обнаружить правду о смерти. В целом, эта идея не бесит — L (удивительно) привык к отсутствию выбора за последнее время. Видеть Лайта проекцией не хочется только потому, что это окончательно обесценит все — пока что — живые воспоминания, которые у L появились. Но это может быть тем самым ключом к полному безразличию, так что, наверное, ситуация не критичная.

Она становится критичной через секунду после того, как L успевает выдохнуть.

Потому что Лайт продолжает рассуждать — и перечеркивает всю осторожность L парой фраз:

— Айдзава прав. Рисков много. Следы яда в организме, характерные трупные пятна, запах при вскрытии, судебно-химическое исследование органов… что-то из этого может вылезти, так что гарантий на идеальное сокрытие никогда нет. Да и метод, прямо скажем, не самый действенный, — кривится Ягами, даже не смотря в сторону L.

И это почти кощунственно.

Лайт говорит, крадя сценарное время L. Лайт говорит, крадя реплики L. Цитируя.

Быть не может.

Сердце больно сжимается. И когда L говорит, его голос хрипит и срывается:

— Откуда ты это знаешь?

Лайт не успевает ответить.

— Значит, Ёцуба наняла Киру? — спрашивает Айдзава, обращаясь к L.

Явно досадуя, Ягами приподнимает бровь — для него это выглядит так, будто Айдзава решил вести себя максимально невежественно. L все равно на это. Он рефлекторно отвечает:

— Киру нельзя нанять. Никто не мог найти его раньше меня, это исключено, — чтобы не рисковать впустую. Что-то от расчетливости в нем еще осталось, так что L удерживает себя от вскрытия всех карт и вскрытия вен и не устраивает истерику, хотя ему очень-очень хочется. В горле першит. Самоконтроль на пределе. И L знает, что как только они с Ягами останутся наедине, он попытается выяснить, что только что было, несмотря на все самоубеждения, что предпочтительнее покой.

Как ты можешь говорить это? Какого черта, Лайт?

Если Ягами, сидящий рядом с ним, помнит информацию, которую L рассказывал ему в прошлый раз, возможно, он помнит что-то еще? Или действительно способен вспомнить все и проснуться?

L досиживает минуты до окончания этого разговора, пытаясь не выдать ничем, что Лайт одним движением сбил все тысячи замков, что L вешал на собственную душу.

Сердце тикает в такт секундной стрелке.

***

«Гарантий на идеальное сокрытие никогда нет. Да и метод, прямо скажем, не самый действенный», — звучит в голове эхом.

Это то, что они с Ягами обсуждали, смотря трансляцию совещания Ёцубы в прошлый раз. Это то, что L рассказывал Лайту о самых распространенных способах убийств и — в частности — об отравлениях. Дословно.

«Гарантий… никогда нет».

Как Ягами может это помнить? Он обманывает L, притворяясь, будто снова потерял память? Но зачем? Или Лайт помнит кусками? Убеждает себя, будто прошлый раз был сном, как L убеждал себя, только попав в цикл?

Если Лайт правда помнит, было бы неудивительно, реши он, что живет в дежавю. Человек всегда пытается найти объяснение — такое, в которое легче всего поверить. И чаще всего находит. И неважно — правильное или нет.

Но в таком случае L может показать настоящее положение дел и больше не сходить с ума от одиночества. Звучит плачевно и мелко, но одиночество — самый страшный зверь в мире L.

Смешно: до своей смерти он думал, что любит одиночество. Мнил, будто идет по жизни, не позволяя никому залезть в душу или даже приблизиться. Но теперь, когда у него нет ничего и никого, кроме себя самого, он признает (давно признал), что за всю свою жизнь он никогда не оставался в одиночестве по-настоящему. Он бежал вперед. В детстве — складывал пазл за пазлом, в отрочестве — изучал мир через интернет, в юности — бросался в новое дело в качестве сразу трех детективов. Но когда бежать стало больше некуда и он впервые оказался один на один с собой, в полном, настоящем одиночестве, L посмотрел внутрь себя — и там не оказалось ничего. Только всепоглощающая бездна, голодающая без новой информации и сводящая с ума болью.

Он чувствовал себя ребенком, который не знает сам себя. Он состоял только из привычек и маниакального интереса изучать как можно больше, побеждать как можно чаще. Часами перебирал факты из своей головы, пытаясь заполнить пустоту. Ничего не помогало, собственные мысли все равно атаковали. Иногда они были такими, что L забывал о движении. Сидел часами на одном месте, пока мочевой пузырь не начинал болеть.

В какой-то момент L подумал: что если этот мир — нормальный, а он — лишь царапина на проигрывающемся диске, из-за которой все заедает?

Но потом появился Лайт.

И стал тем, за кого можно зацепиться, чтобы окончательно не потерять голову.

Так ли удивительно, что сейчас L готов отдать очень многое, чтобы Ягами вернулся и не уходил? Проблема в том, что у L ничего нет, что можно отдать.

***

Лайт садится за стол, готовый взламывать сервер Ёцубы, и ведет себя так, будто все идет хорошо, а L почти трясет от напряжения. L ждет минуту, пока все куклы отойдут по своим делам и не будут мешать, прежде чем спросить:

— Так откуда ты знаешь про яды?

Ответ — такой важный — разочаровывает своей легкостью:

— Не помню, прочел где-то, вероятнее всего.

Стук клавиш издевательски бьет по ушам — или, может, это собственный пульс L стучит.

L не сдается, цепляясь, подталкивая:

— Или кто-то тебе рассказал?

Но Лайт не проявляет даже особого интереса, пока безжалостно разрывает нервную систему L:

— Может, и так. Я не помню, говорю же. Я много всего по криминалистике читал, плюс отец рассказывал о делах.

— И ты помогал в расследованиях, — заключает L, садясь на свой стул. Горечь в очередной раз омывает ротовую полость.

Не помнит. Лайт не помнит.

L медленно — тихо — выдыхает, собираясь, запирая внутри горькую, почти детскую обиду на Лайта, на его невозможность быть здесь. L включает голову и выводит: значит, подсознание Лайта хранит информацию, но не выдает ее в полном объеме. В таком случае, где-то внутри у Ягами есть все воспоминания, и L не знает, как их достать.

Но он попытается. L не рассматривает идею, что ошибся и Ягами его вовсе не цитировал. L очень хорошо помнит тот разговор — в конце концов, только на памяти все и держится. И L понимает, что если шанс действительно есть, он должен постараться вернуть их общую память и Лайту.

— Да. Почему тебя так взволновало, что я что-то знаю про яды? — спрашивает Ягами, все еще смотря исключительно на монитор.

L выкручивается, размышляя и осторожничая:

— Это достаточно интересное знание для того, кто находится под подозрением в убийствах, — и снова словесная эквилибристика.

Надо действовать осторожно. Надо выяснить для начала, сколько Ягами помнит и не осознает. Дать зацепки.

— Тогда, наверное, мне стоит умолчать о моих знаниях по поводу смертельных режуще-колотых ран, — ехидно шутит Лайт, видимо, пытающийся игнорировать очередные (ложные) нападки L в его сторону.

(Про раны L ему не рассказывал).

И это забавно, но все внутри L конвульсирует слишком сильно, чтобы развеселиться. Он отворачивается к своему монитору, делая вид, что пропевает строчку между делом — просто потому что фрик, а не потому что это важно:

— «And you're angry, and you should be, it's not fair».

— Ты что, процитировал песню? — хмурится Ягами, наконец, посмотрев на L.

Тот кивает:

— Ага, мне как-то ее знакомый напевал.

Ты, Лайт.

(Не сработало).

(Надо пытаться еще).

Это довольно яркое воспоминание, по мнению L. И в отличие от Ягами, L оно задевает.

В тот вечер они ставили эксперимент с алкоголем, пытаясь выяснить, действует ли алкоголь на Лайта. Алкоголь действовал, и Лайт был весьма забавным, когда пел, пусть это и не было пьяное пение. Они оба тогда просто обсуждали что-то легкое и отвлеченное и балбесничали, потому что серьезность была ключом, открывающим врата в ад. Задуматься, кем они были, где они сейчас, где они будут, что случилось, означало получить приступы отчаянья. Так что Лайт лишь пил какой-то ликер, пел случайные куски песен, местами промахиваясь мимо нот, и подшучивал над собственным именем, передразнивая привычку L, а сам L смотрел на это, пытался подпевать, если угадывал или запоминал слова, и смеялся.

Было весело. Это был один из тех моментов, когда что-то трепещущее поселялось в легких, пузырилось хохотом в горле и вытесняло из сердца затравленность.

Тогда, дурачась и забывая, кто они, они вспоминали, каково чувствовать себя живыми.

Who cares if one more light goes out?

Well, I do.