L потряхивает: ему нужно доигрывать эти сутки, предвосхищая чужие слова и мысли, пока собственные мысли L, не найдя применения в голове, разбегаются по организму, дергают за нервные окончания. Необходимо подумать. Оказаться в тишине, темноте и без приставучих кукол.

Приставучие куклы особо не трогают, зато Ягами-никак-не-могу-заткнуться-Лайт спустя несколько часов говорит:

— Защита у них никакая. Впрочем, я все равно ничего не нашел.

И L прикладывает слишком (слишком) много сил, чтобы не допустить дрожь в голос:

— Было бы странно, если бы они вбрасывали информацию об убийствах в рабочие письма.

Видимую нормальность помогает сохранить то, что L не поворачивается в сторону Ягами и специально не концентрируется на боковом зрении.

Тихий, почти беззвучный смех Лайта дышать не помогает.

— Попытаться стоило.

L ничего не отвечает. Ему, если честно, впервые за долгое время нечего сказать Лайту. В голове то ли пустота, то ли разноцветное месиво, из которого очень сложно выудить слова.

L выуживает плохое «по-пы-тать-ся». С некоторых пор его тошнит от этого слова. Особенно, если оно звучит из уст Ягами. У L с попытками личные счеты — пыточные, вопреки поговорке. И еще утром, если бы Лайт произнес любую конфигурацию слова на «п», L бы бросил что-нибудь едкое, молча отвернулся или вообще плюнул Ягами в лицо (потому что как смеешь ты, который не помнит наших планов и провалов, говорить мне подобное), но сейчас, вопреки обычному раздражению, Лайтово «попытаться» вызывает только нервное предвкушение. А потому L молчит.

Он знает, что рискнет, сделает этот шаг — вперед, к разбитым надеждам и агонии, от которой даже плакать не получается. И L с каждой минутой становится все страшнее из-за этого.

Привычная инертность отступает, пусть и не моментально. Застоявшемуся мозгу требуется время, чтобы снова заработать и начать понимать. Но в итоге — спустя час — до L полностью доходит. И из-за порыва Ягами козырнуть знаниями, L приходится вспоминать, кто он такой или кем он был когда-то давно. Отчаяние взвинчивает нервы до предела.

Чувства, порождаемые теми циклами (тем-самым-циклом), где хранилось тепло, L заталкивает подальше в сердце. Там все равно осталось только унизительное желание выть. Полезным оно не будет. За словами о ядах стоит много больше, чем просто память Лайта и неодиночество L. Но L боится поверить, что новообразовавшаяся червоточина что-то значит вне его сердца.

(Или напротив — четко внутри).

Вопросов много, ответов нет вообще, есть только Лайт, переделавший сценарий. L ошарашен, хотя, наверное, не должен бы: Ягами всегда умел перебить все ходы. Просто в этот раз Лайт превзошел сам себя.

Может, ситуация воспринимается так остро, потому что где-то в голове L живет Лайт из прошлого — знакомый и близкий, а этот пока что воспринимается куклой с приклеенным лицом настоящего Ягами. L знает, что нынешний Лайт тоже живой и стоящий, но он не может ничего поделать: с новым Лайтом его связывают двое суток, с тем — череда событий, разговоров, смеха, крика, принятия, отказа и так далее, и так далее, и так далее, и так далее — до последней секунды цикла, до ощущения теплых губ на лбу и последних слов, которые умирающее сознание L уже не смогло разобрать — L просто услышал голос.

Нет ничего удивительного в том, что нынешнему Лайту достаточно было всего-то отразить кусок прошлого, а затем сделать вид, будто ничего не случилось, — хотя, кажется, второй или третий раз что-то действительно произошло, — чтобы L смел все свои запреты из-за одной фразы.

Глупо и ожидаемо. Убеждения и признания — правдивые, такие правдивые, что не выдерживают минимальной проверки — в том, что L не так уж и нужно, чтобы Лайт все вспомнил, сгнивают до состояния слизи за секунды. Чужая-своя мысль в голове Лайта сигналит о чем-то, что в теории может перевернуть ситуацию, и L не может не зацепиться. Это kahle hook*— крохотный, но сохраняющий свою статистику мертвой рыбы. Это осколки, вспарывающие живот, потому что Лайт (как ты смеешь?) легким взмахом руки разбивает стеклянные стены, которые L так любовно выстраивал, и — бесит — остается совершенно спокойным, хотя полетело и в его сторону.

Ночью, когда они наконец заканчивают с «работой», L впервые за последние часы смотрит на Ягами. Кажется несправедливым, что мозг Лайта защищает от бездны, роняя в очередную бездну L — как жертву взамен той, что должна быть. И, ладно, хорошо, где-то в глубине души L не хочет разрывать Лайта на органы, но если это поможет исправить хоть что-нибудь — сломать хоть что-нибудь — L просто воткнет один из осколков прямо в горло Ягами, только бы получить нужное.

Милосердие L всегда было эгоистичным. Милосердие к нынешнему Ягами, разумеется, еще и ненастоящее — так, дань уважения прошлым заслугам.

(Теперь бы не допустить, чтобы оно стало реальным).

И пусть пока Лайт равнодушно, — на грани с доброжелательностью, — укрываясь одеялом, бросает:

— Спокойной ночи, — это не значит ничего. L всегда умел лишать Лайта спокойствия.

И он сделает это снова, чтобы обрести то единственное, что заставляет последнюю каплю крови гонять по организму. И L лишит (остатков) спокойствия и себя — лишь бы Лайт выполнил то, что обещал.

Ты говорил, что вернешься, Лайт. Ты смеялся и говорил, что меня ты не забудешь. Так вспоминай.

— Спокойной.

Это извращение — желать приятного сна тому, кто тебя убил. И убивает из раза в раз — пусть больше и не выбирает это сам. Наверное, в нормальном варианте L должен пытаться зарезать Ягами, а не ходить с ним за ручку и играть в вооруженный мир, но, во-первых, L уже пытался его зарезать — и это было даже красиво: пенистая кровь, хрипы, полностью восстановленная кукла через минуту действа, разочарование, скулеж; а во-вторых, в L давно выгорели ненависть и злоба.

И даже в желании L пожертвовать стабильной психикой Лайта ради призрачного шанса нет ни той, ни другой. Только порыв атаковать — защитный и полный надежды.

L чувствует, как застарелое стремление — просто стремление: куда-либо, к чему-либо, ради чего-либо — взрывается в груди. L выключает свет и переключает себя.

Он садится на стул, до остервенения ярко чувствуя присутствие Лайта рядом, словно бы тот не лежит в кровати, а прижимается к L. Это фантомное, близкое, маячащее на периферии сознания «он здесь, он здесь, он здесь, ты здесь, я здесь» кружит голову.

Хочется лечь, поставив ногу на пол, чтобы так не мотало. L не может лечь, так что просто не закрывает глаза, пялится в стену и думает — вопреки тому, что, наверное, хотел бы не. Мысли впиваются в него, и он знает, что должен позволить этому происходить, иначе снова впадет в кататонию и, главное, упустит крохотный шанс — вылезший внезапным фурункулом, болящий, подтверждающий инфекцию, но инфекция L и нужна. L должен понять, что именно происходит с Лайтом.

L концентрируется, собирая мерзкое разжиженное желе у себя в голове в форму мозга, и возрождает из пепла старые методы работы. Он отсчитывает.

Раз.

«Следы яда в организме».

«Ягами Лайт — психопат и садист, решивший устроить игру».

В пользу этого варианта говорит только вина Ягами в убийствах, но все, что L видел от Лайта в циклах, опровергает полную психопатичность. В этом циклам верить можно: играть Лайту тут не перед кем. L — неблагодарная публика.

Значит, Лайт вряд ли притворяется. Ему незачем. Это была бы бессмысленная жестокость, и да, Лайт, безусловно, садист, но он никогда не был склонен просто так издеваться над родными и близкими. L не относит себя ни к родным, ни к близким, но последнее, что он чувствовал, умирая два месяца назад, — дыхание Лайта. Победной улыбки не было. Поцелуй не был насмешкой. Это было прощание, L видел его глаза за секунду до.

Два.

«Характерные трупные пятна».

«Ягами Лайт — проекция, основанная на воспоминаниях, ожиданиях и желаниях L».

Проверить никак нельзя. Значит, этот вариант бессмысленен в построении плана. Если Лайт — только желаемая проекция, L не хочет поддаваться и верить. Если Лайт настоящий, L не готов ему это простить.

Три.

«Запах при вскрытии».

«Ягами Лайт помнит прошлый цикл и думает, что это было сном/галлюцинацией/приходом/чем-угодно-неважно».

Вероятное. Это то, как подумал сам L в первый цикл. Решил, что расследование и смерть были сном — как дурак, но что еще он должен был подумать, проснувшись после того, как его сердце остановилось, и начав свой обычный день?

Но если Лайт находится в заблуждении, он рано или поздно попытается сам аккуратно выяснить, сходит ли он с ума или его «сон» был настоящим. И в этом L может лишь — благородно — помочь. Даже если самому L никто не помогал понять, что его «сон» не странный выверт сознания, полный реальных дежавю.

Четыре.

«Судебно-химическое исследование органов».

«Ягами Лайт хранит в подсознании прошлые циклы».

Наиболее вероятное. L бы хотел заявить, что самое логичное, но его логика в последнее время сбоит. И все же.

Лайт ощущается другим — более открытым, и L полагал, что это из-за отсутствия психологической пытки, но теперь он не может сказать точно. Впрочем, это работает и в обратную сторону. L нарушил ход событий, и это теперь лишает его аргумента в сторону запертых воспоминаний. Зато есть другой: этот мир очень любит издеваться. Подтрунивать, разбивать надежды из раза в раз, а когда у жертвы не остается сил, вручать ей подарок. Один такой L уже получил. В прошлый раз это тоже был Лайт, оживший спустя годы.

(Наверное, L всегда теперь будет получать на день рождения только Лайта).

(Красивую куклу в красивой обертке).

L до сих пор не знает точно, почему восемь циклов назад Ягами вдруг перестал говорить по шаблону и превратился из куклы в человека, но кажется, что Лайт просто тоже умер. И лишь интересно: как давно это было в настоящем мире? Сколько прошло лет, если считать, что место, где они находятся — реальное?

И если оно реальное, то почему куклами остались все остальные? Вряд ли никто больше не погиб в ходе дела. Значит ли это, что Вселенная — саркастичная мразь? Значит ли это, что отсюда можно выбраться, если сюда можно попасть?

Ком подкатывает к горлу, как только L задает себе последний вопрос. Он не хочет снова думать об этом, он даже не чувствует ничего положительного, — никакого заряда, — когда представляет себя живым.

Это пустые мысли. Мертвые не оживают, что бы там ни говорили в фильмах ужасов. Мертвые гниют, скорбят и прочно цепляются в прошлом. L по себе знает. И он не желает мечтать о том, чтобы снова выйти из этого здания куда-то еще, кроме как в три установленных места.

Он не такой идиот, каким был раньше, когда рвался выбраться отсюда. Он уже не помнит, зачем ему выбираться. И даже происходящие по кругу события прошлого не дают ответа. Все, что L чувствует — зависть и раздражение. Он, если честно, хотел бы все закончить. Исчезновение, полная, абсолютная смерть кажется избавлением. Больше они не пугают. Инстинкт самосохранения выключен.

Желания жить нет. Никакого. Если видели — позвоните по номеру, указанному на экране, спросите Ватари, но вам не ответят. Ватари — тоже кукла.

И самое паршивое — даже желание окончательно испариться не сбывается.

Вселенная дает L только Лайта, Лайта и снова Лайта. И что ж, L всегда умел вытянуть даже из самой плохой ситуации хоть что-то занятное, если других вариантов нет. Раз уж приходится выбирать между ничем и ничем в компании Ягами, L готов рискнуть и выбрать второе. В конце концов, он правда скучает по Лайту. По тому, что у них было и чего не было.

Но сейчас, когда L смотрит в темноте на силуэт Ягами, ему хочется лишь ударить того.

Это ты виноват.

L медленно поднимается со стула, расстегивает наручник на своей руке и цепляет его на изголовье кровати. Нельзя выдать себя раньше времени. Нужно взять себя в руки. Нужно проветриться — и принять решение. Не просто решить, а смириться с тем, что чертов Ягами Лайт снова заставляет идти навстречу аду лишь из-за слабой надежды снова встретиться там.

Закрывая за собой дверь, L прокручивает в голове последнее. Пятое.

«Гарантий… нет».

***

Кровь размазанным пятном подсыхает на руке, и слипшиеся волосы неприятно тянут кожу, когда L проворачивает ручку двери. Через минут десять вся кровь исчезнет, а Мацуда снова будет сопеть в кровати, но пока он конвульсивно дергается, пытаясь прикрыть рану (ее невозможно прикрыть). И L хорошо от мысли, что прямо сейчас на этаже медленно умирает кукла.

Дышится L удивительно легко, возможно, он тоже сможет скоро поспать. Сброс стресса — удивительная вещь, и что-что, а пользоваться этим L научился мастерски после того, как из-за срыва сломал ногу, а Вселенная решила, что это слабая угроза жизни (и что L вообще здесь никому не сдался), и убирала последствия не пять минут, а трое суток. От болевого шока L тогда тоже, к сожалению, не умер, пусть и терял сознание. 

Больше такого L не допускает — он вообще старается не вредить своему организму (трупу) по-крупному, чтобы потом просто не корчиться от боли, проклиная и молясь одновременно. Так что пойти и убить Мацуду — стандартное решение. Пойти и убить себя — тоже неплохой вариант, но тут можно вырубиться раньше, чем будет нанесен непоправимый урон, а затем очнуться в луже крови и соплей и шипеть при каждом движении еще несколько дней. Попытки самоубийства L приберегает на крайние случаи. Вместо слез. Когда больно на десять баллов из десяти.

Сегодня уровень боли был на отметке семь. И он очень быстро снова начинает приближаться к ней — когда L закрывает за собой дверь и поворачивается к стулу, то напарывается на чужие блестящие в темноте глаза.

Лайт.

— Кроватная рама плохо выполняет твои обязанности. Мог бы и разбудить, — шипит Ягами, приподнимаясь над подушкой.

— Я решил, что невыспавшийся ты гораздо страшнее, чем ты в качестве Киры.

L медленно приближается к кровати, закрывая собой дорогу к выключателю. Главное — чтобы Лайт не увидел кровавые разводы на L, для этих вопросов пока не время.

Зато время для претензий:

— Это халатность.

— Тут камеры.

Глаза L привыкают к темноте и он видит, как Лайт кривит рот — не злобно, но зло. Слишком зло для того, кого просто оставили в комнате одного ненадолго.

— Везде камеры, но я все равно на цепи, — парирует Ягами, и L понимает.

Никакого пиетета. «Цепь».

Все это время Лайт закипал. Понимал каждое действие L как нападку, проглатывал и копил. Разумеется, Ягами Лайт не способен упустить ничего. Разумеется, он вел отсчет до нуля. Разумеется, с Лайтом играть дурака не выходит.

Лайт сам неплохо играет дурака, когда приспичит.

Ты обещал довести меня, да, Лайт? Доведи до конца эшафота, а то я застрял на середине.

— Цепь — чтобы ты не сбежал из здания без моего ведома, — поясняет L, чувствуя, как уже загустевающая капля крови медленно сползает по предплечью.

— Я бы и так не сбежал, и ты это знаешь. Я обещал помочь поймать Киру, и пока мы его не поймаем, я останусь с тобой.

Лайт серьезен до тошноты — такой, которую вызывает долгий приступ хохота. Или воя — как пойдет. L не выбирает ни один из вариантов, просто потому что после вспарывания живота Мацуды он немного устал и все же подуспокоился.

Но ему все равно до безумия сильно хочется ответить: «Так вернись! Чтобы остаться, нужно быть здесь», — вместо этого он усмехается:

— Звучит, как угроза.

— Мне жаль, если обещание поддержки ты воспринимаешь как угрозу, — качает головой Ягами, и это, это просто нечестно. Лайт сидит на кровати, не зная ничего, и пытается воспитывать L, словно маленького ребенка, хотя на ребенка тут похож только Ягами. L бы посмеяться из-за наивности Лайтовых претензий, но ему почему-то совсем не смешно.

Стремление к жизни в Лайте, не подрубленное правдой, кажется глупым, но больше не забавным. L давит в себе желание быть таким же, как Ягами. L знает, что таким уже никогда не будет.

— Профессиональная деформация, — говорит он. — В конце концов, возможно, ты Кира и твое «пока не поймаем» равняется «пока я не убью тебя».

Лайт усмехается:

— И как оно? Нормально жить с мыслью, что человек, с которым ты принимаешь душ и ежедневно работаешь, хочет тебя убить? — он язвительно, гневно смотрит на L, перебирая в пальцах цепь.

Звон отвратительно бьет по ушам.

Гораздо больнее бьют слова Лайта — настоящий L никак бы на них не отреагировал, но тот, что стоит со стекающей с руки кровью, пуст на азарт погони и умирал несколько десятков раз. Ягами пытается вслепую уколоть и случайно попадает в точку.

(Ранил-ранил-ранил-убил?)

L импульсивно хочется вырвать цепь из рук Лайта и высказать ему все. Посмотреть, как исказится лицо Ягами, когда он поймет, какую чушь несет и что на самом деле он сделал.

«Хочет убить»? Ты не хочешь, не играйся в это. Ты уже убил меня и если узнаешь об этом сейчас, не будешь радоваться, поверь. И у меня только один вопрос, Лайт. Почему меня ты убил стандартно? Почему ты не велел Рэм заставить меня станцевать что-нибудь, споткнуться и пробить себе череп об угол стола? Неужели ты решил, что Бог Смерти в качестве моего палача — это достаточно весело? Я был твоим главным врагом, почему ты не сказал Рэм поиздеваться надо мной?

Я устал умирать так скучно.

— Ну, это не то чтобы приятно, но местами даже добавляет интереса, — отвечает в итоге L, представляя, что он хотел бы ответить, будь все впервые.

Кажется, это работает. Кажется, это срывает у Ягами несколько тормозов:

— Ты чокнутый. Или шутишь. Я не могу понять, серьезно ли ты относишься к ситуации или ты просто постоянно иронизируешь, — нападает Лайт, отбрасывая середину цепи в сторону (насколько это возможно). — То впадаешь в депрессию, то извиняешься, то грубишь, то весь день со мной не разговариваешь, то песни поешь. Если это такой метод, разочарую, он плохо работает. А если ты просто так развлекаешься, то соберись. Напомню: где-то там ходит массовый убийца, а я из-за твоих подозрений просидел в камере кучу времени, мне не весело. И я стараюсь нормально к тебе относиться, несмотря на вот это все, — трясет наручником Лайт, — так, будь добр, хотя бы не приковывай меня к кровати.

И L видит Лайта. Этого Лайта. Не воспоминание о жизни или прошлых циклах.

Ягами — злой, разочарованный, держащийся на мыслях о долге и будущем — с мясом отдирает от себя маску своих копий. И L не может в очередной раз проигнорировать это, отнестись как к блажи или временной помехе.

Слова Лайта — чистые, искренние, полные негодования и пустые на цитаты, становятся тем, что заставляет L окончательно примириться со своим решением. L понимает: даже если Ягами ничего не вспомнит, он все равно будет здесь.

Лайт уже здесь.

Он говорит: я вижу и слышу тебя, и я реагирую на тебя, и я понимаю. И это никак не касается мира воспоминаний, в котором L застрял. Это — настоящее.

L задыхается от осознания, давится обидами и страхом и кивает:

— Больше не буду. Ты прав, ситуация невеселая. Но она смешная, даже если ты так не думаешь. Ты увидишь иронию со временем.

— «Звучит как угроза», — цитирует Ягами (это его новая привычка?).

И в ответе L поровну сожаления и гнева:

— Это она и есть. Спи, Лайт. Завтра предстоит много работы.

— Где ты был вообще?

Ответ в духе: «Временно умертвил Мацуду», — не ощущается правильным, да и вариант: «Уже как тридцать лет тут, никак не выйду», — тоже.

— Мне нужно было разобраться с техникой, — говорит L первое, что приходит в голову. — Это тебя не касается. Спи.

— Сначала отстегни меня от кровати, — требует Лайт, и L приходится снова надеть на себя наручник, лишь бы Ягами закрыл глаза и не увидел кровь.

Капля все-таки срывается с костяшки и падает на пол, благо, Лайт этого не замечает, как не замечает и огромных разводов на коже L.

— Тебе как будто двенадцать, честное слово, — бросает Ягами напоследок и отворачивается.

L хватает только на то, чтобы сесть на стул.

Замечание Ягами о возрасте, наверное, можно посчитать очень-очень смешной шуткой, хотя бы потому что L, если учесть время циклов, около шестидесяти. Но правда в том, что его возраст больше не поддается счету. Физически ему примерно двадцать пять, больше он ничего конкретного сказать не может. Все годы, которые он провел здесь, не ощущаются опытом прожитых лет. Иногда кажется, что он стал даже более юным. Почти подростком.

L словно пятнадцать и сто одновременно. Но никогда не двадцать пять, даже в собственный двадцать пятый день рождения.

У пустоты не бывает возраста.

(Кровь, наконец, испаряется с кожи и одежды).