Раньше L нравилось наблюдать за другими. Искать мотивы. Отстраненно смотреть и иногда вызывать интересные реакции. Быть лицом за занавесом, подглядывающим и передвигающим действующих лиц на сцене.

(Если кто и разбирается в иронии, то Вселенная).

После смерти L какое-то время все еще нравилось следить. Много циклов подряд он ходил по пятам за куклами, — по очереди, выбирая одну за раз, — и неотрывно смотрел. Так L удовлетворял информационный голод; это не было, конечно, полноценным «питанием», скорее сухпайком, но эта слежка помогала держать сознание на месте.

(Подпольно он искал причины всему случившемуся).

(Причин было то слишком много, то не было вообще).

Но потом куклы кончились и новая информация о них тоже. L запомнил наизусть их распорядки дня, привычки, позы во сне, кто моет руки после посещения туалета, а кто нет. В очередной раз наблюдать за кем-то из полицейских, Мисой или Ватари не хотелось. И тогда он вернулся к истоку — к Лайту, за которым до этого следить было неинтересно, L и так все видел. Но спустя годы кукла Ягами ввиду отсутствия альтернатив показалась не таким уж плохим вариантом.

L не учел, что Лайт сам по себе не слишком хорошо помогает держаться в руках.

L понадобилось четырнадцать дней непрерывного наблюдения, чтобы взяться за нож.

И это, на удивление, помогло вправить мозги даже лучше, чем бесцельная мысленная каталогизация каждого действия каждой куклы. Трясущийся в судорогах Ягами, наконец-то делающий что-то не по сценарию, показался L самой красивой, самой удовлетворяющей картинкой, которую он когда-либо видел. В убийстве Лайта, конечно, было очень много обиды и злобы, L ненавидел Ягами, и поэтому L кричал и царапал чужое лицо, и впихивал нож в чужое тело чуть ли не вместе с рукоятью, и думал о том, что он должен был сделать так в самом начале, а не играть в пустые интеллектуальные игры, потому что Кира был чудовищем, не заслуживающим того восхищения, которое L ему подарил, и Кира был детской страшилкой, не заслуживающей серьезного отношения, и Кира определенно… не был тут.

Даже в лице куклы Лайта.

Здесь была только проекция восемнадцатилетнего студента, пытающегося помочь расследовать дело. И это было самым несправедливым: тот, кто был полностью ответственен за сложившуюся ситуацию, не отбывал наказание даже в качестве марионетки.

Раньше L думал, что трупы никак не могут повлиять на эмоции, что они могут лишь рассказать правду без прикрас, когда требуется. Но труп Ягами Лайта заставил L переживать целый спектр. L убивал его снова и снова, сначала — радуясь и злясь, а потом — испытывая все большее разочарование. Прежде чем L прекратил тыкать в Лайта всеми острыми предметами, которые находил, понадобилось около восьмидесяти мертвых (иногда изуродованных) тел Ягами. Остановился L только, когда окончательно понял — он бессмысленно убивает куклу, которая не может по-настоящему умереть и которая даже не является той самой куклой.

Киры не было в цикле, Кира шествовал по миру, убивая других, но даже тут — разочаровывающе — не населяя новый мир L другими трупами. L бы согласился на любого, на Мацуду, на Мису, на незнакомца, даже на какую-нибудь собаку, лишь бы она прибежала.

Но Кира никак не платил L за веселую битву, никак не платил миру за то, что творил, пока (и снова — вселенская ирония) не подарил ему Лайта. Убил ли Кира сам себя для этого? Прямо или косвенно? Неизвестно, но Лайт, присутствующий в цикле, стал искаженной формой справедливости, и для L этого было достаточно, чтобы на какое-то время прекратить убивать.

А до момента, пока Лайт не обернулся на обычные издевательства L над репликами кукол и не спросил: «Что ты несешь?», — L одержимо убивал (порой с перерывами, но никогда слишком долгими). Вспарывал каждую отдельную часть куклы Ягами, а когда разочарование полностью стерло иллюзию смерти врага, перешел на других кукол, жадно смотря, как каждая из них выходила из строя и на несколько секунд-минут была похожа на реального умирающего человека. Иногда даже на только умершего: не все раны исчезали моментально, некоторые из разрезов задерживались, оставляя L наедине с трупом куклы дольше, чем на десять минут. L понадобилось время, прежде чем он немного успокоился и заметил это.

Через два дня после данного открытия L начал экспериментировать со способами. Лайта он больше не трогал, как и себя — еще до первого нападения на Ягами L понял, что не способен умереть и что увечья лишь причиняют неудобства, а от Лайта L уже просто тошнило. Остальных же L стал истязать на постоянной основе и — наконец — с умом.

Он перепробовал все способы, которые смог вспомнить, и использовал все подручные средства, которые нашел.

Сложнее всего оказалось удушение — странгуляционная борозда никак не образовывалась, а мелкие пятна на конъюнктиве так быстро исчезали, что L никак не мог их засечь. L пробовал убить так каждого из команды, используя наручники, ленту, веревку или кабель и стремясь оставить долго исчезающие следы. Но успеха не добился. Лучше всего вышло с Ватари — в его возрасте хрящ гортани уже не такой гибкий, и все же кукла Ватари встала на свое место слишком быстро, чтобы это могло считаться удовлетворительным результатом.

Постепенно L пришел к выводу, что чем сложнее способ убийства (успешного, не все действия приводили к смерти куклы — иногда раны затягивались еще до того, как кукла успевала умереть), тем дольше лежит труп. Лучший результат принесло избиение металлической ножкой стола. Для этого пришлось постараться. L потом просто упал без сил, но ему удалось не сломать Айдзаве кости и при этом оставить столько синяков, что у того случился шок, а затем — смерть. Люди редко умирают от ушибов, но L знал случаи, когда это все-таки происходило. И ему удалось это повторить.

L, разумеется, не мог провести экспертизу или вскрытие и сказать, что конкретно произошло с телом Айдзавы, но, учитывая, что труп пролежал больше суток (!), L предположил, что ему удалось открыть непрерывные кровотечения внутри куклы, которые миру потом пришлось очень долго убирать.<footnote>Люди редко умирают от ушибов, да, но это возможно. При огромном количестве ушибов может развиться "Синдром диссеминированного внутрисосудистого свертывания", это происходит в случае слишком бурной реакции защитной системы организма на травму: как результат механизм свертывания крови выходит из строя, в результате чего по организму открываются практически непрерывные кровотечения, наступает шок, а затем во многих случаях - смерть.</footnote> L тогда почти поверил, что кукла больше не встанет, и пришел в ярость, когда Айдзава дернулся и вернулся на свое место в сюжете.

Больше тридцати часов, как бы L ни изощрялся, трупы не оставались трупами.

И следов от действий L тоже никогда не оставалось. Тем более — просто так.

Но вчера капля крови Мацуды упала с руки L и не исчезла, а размазалась по полу и ступне L спустя много часов, хотя тот убил его грубо и ненадолго.

И L теперь думается, что это — единственное убийство, которое у него вышло хорошо.

И он должен его повторить.

***

L дожидается конца дня — как и обычно, но по другим причинам — с трудом.

L лишь фоново подыгрывает куклам, задвигая весь искусственный мир туда, где он и должен быть — на задворки. Печатая очередную ересь, L сосредоточенно думает об убийстве Мацуды, которое предстоит ночью.

Исходов может быть всего три. L старается не загадывать наперед и не верить в успех операции, но все же просчитывает возможные варианты.

(Правда в том, что ему чертовски сложно не верить).

(Или хотя бы не надеяться).

Первое и лучшее — Мацуда действительно умирает. В таком случае L понадобится помощь Лайта, так что ему придется все рассказать и показать, но это не страшно. Потому что если кукла умрет, значит, это была не кукла. И не кто-то из разряда L и Лайта — мелких божков, тоже неспособных откинуться. Если кукла умрет, значит, в мире есть что-то живое. А живое можно изменять.

Второй вариант не такой привлекательный, но — на фоне тридцати лет статики — все равно интересный. В нем Мацуда не умирает, но кровь остается. Если это произойдет, значит, что-то капитально сломалось в системе мира. И значит, можно доломать все остальное.

О третьем варианте думать не хочется.

***

Ночью L благоразумно ждет, когда Лайт переоденется и ляжет в кровать, прежде чем заявить:

— Мне нужно отлучиться минут на двадцать. Придется снова приковать тебя.

Реакция ожидаемо следует отрицательная, но Ягами уже в постели и оставить его там легче, чем насильно уложить. Лайт не вскакивает, лишь приподнимается на локтях:

— Ты издеваешься? Мы говорили об этом вчера.

L не хочется ругаться и совсем не хочется ждать. Он принимается расстегивать наручник на собственном запястье, параллельно отбивая:

— Я не могу взять тебя с собой. Кое-что произошло, и тебе как подозреваемому нельзя присутствовать.

Руки горят от нетерпения.

— Если это касается дела, я должен присутствовать как член команды. Кажется, наручник как раз для того, чтобы меня можно было безопасно включить в расследование, нет?

— Это касается меня, а не расследования.

Щелчок открывшегося наручника срабатывает как триггер — Лайт взмахивает рукой и почти-почти кричит:

— Тогда позови Ватари! Я же сказал тебе, приковывать меня к кровати — неприемлемо!

L поднимает взгляд на искаженное негодованием лицо Ягами, пожимая плечами:

— Ну я же предупреждаю в этот раз.

— Это не меняет дела.

— Я не могу взять тебя с собой, — качает головой L. Он понимает злость Лайта, и ему очень сильно хочется поделиться тем, что случилось и куда он идет, но все, что L имеет право сделать — минимизировать негодование Ягами. — И я не могу позвать Ватари или кого-то еще. Поверь, я бы сделал это, если бы мог. Просто посиди тут двадцать минут, это очень важно.

Отговорка не срабатывает:

— Я не понимаю тебя, — шипит Лайт (какое это уже «не понимаю» за последние дни?). — Ты пошел на крайние меры, чтобы испытать меня и следить за мной, а теперь просто уходишь каждую ночь.

Существовать в разных координатных системах с Лайтом — сложно. Сложнее, чем думалось. L полагал, что будет беситься, и да, он бесится, но он не предполагал, насколько сильно ему будет не хватать Ягами как члена команды.

L так давно не лгал ему.

— Случились некоторые вещи, которые я не могу игнорировать. И я знаю, как это выглядит. Но я прошу тебя просто поверить мне, иначе мне придется тебя вырубить.

L прибегает к крайним методам, потому что у него нет ни времени, ни терпения сейчас препираться с Ягами. L слишком нужно уйти, чтобы исход у этого спора был в пользу Лайта.

Ягами кривит рот, явно впечатляясь — не столько пугается, сколько удивляется:

— Ты болен.

— Очевидно, — бросает L, защелкивая наручник на изголовье кровати.

Больше никто из них ничего не говорит. Хлопок двери кажется чересчур громким, но L это не особо волнует.

***

L хватает с кухни тот же нож, который использовал вчера, и, подумав, кофейную чашку. Он хочет повторить условия, насколько возможно, но будет разумнее сделать все более аккуратно и собрать часть крови в чашку — для наглядности.

Руки у L дрожат. Дышать тяжело.

***

Врезать нож в живот Мацуды — легко.

***

Тело куклы перестает трястись, когда L собирает достаточно крови, чтобы заполнить чашку наполовину. Он отползает от кровати, садясь в углу, перемещая взгляд с Мацуды на чашку и нож. Выглядит, вероятно, дико. L все равно. Он привык, что его никто не видит, кроме Лайта. А Лайта тут, к счастью, нет.

Время идет медленно, но каждая секунда, сохраняющая кровь в чашке, кажется победой. Когда мир начинает восстанавливать куклу, убирая пятна сначала с кровати и одежды Мацуды, а затем — с рук L, последний крепче вцепляется в чашку.

Он пристально смотрит на красную жижу, боясь потревожить ее.

И ликует, когда слышит дыхание Мацуды. Кровь все еще находится в чашке. L позволяет себе улыбнуться.

А затем все рушится.

(Точнее — возвращается на круги ада).

Кровь исчезает.

Нож блестит чистотой.

Мацуда спит.

Кружка пуста.

В груди L будто что-то лопается.

***

Подняться с пола получается через черт-его-знает-сколько времени.

Ноги и руки кажутся ватными, L чудом не роняет посуду (господи, что за абсурд?).

L ощущает себя пустым — кожей, натянутой на воздух. Он старался не слишком надеяться на то, что кровь Мацуды останется в кружке или еще где-то, потому что, ну, это же мир кукол, L слишком давно здесь, чтобы не знать, насколько он жесток в своем равнодушии. И все-таки L оказывается — так глупо — разбит. В горле стоит ком.

Крохотная часть сознания L (последняя работающая, видимо) твердит, что отрицательный результат — тоже результат, и та капля крови с пола уже считается за событие, что нужно пробовать еще, думать и искать варианты, что нужно следить за Лайтом (слежка за Лайтом, очевидно, аналог Рима для L), построить связи между событиями, но, если честно, у L просто нет сил.

Маленький заряд, который он получил за последние два дня, быстро заканчивается. L терпит неудачу и снова падает в бездну. Он в курсе, что это жалко, но он не может думать. Даже переставлять ноги сложно.

Хочется лечь и не двигаться. Хочется прекратить чувствовать. Хочется уснуть.

И никогда больше не просыпаться.

L хватает на то, чтобы бросить чашку и нож в раковину — поставить чашку на стол, чтобы она не упала, сил нет. Из раковины хотя бы не выкатится.

Подходя к двери в спальню, L тормозит. В спальне наверняка ждет злой Лайт, который будет задавать вопросы. Надеяться на то, что Ягами просто уснул после их перепалки, не приходится.

L стискивает челюсть, используя для этого все силы, которые остались. И нажимает ладонью на дверную ручку.

Пристальный взгляд Ягами прошивает насквозь.

Будь милосерден.

— Итак, я могу узнать хотя бы примерно, в чем дело? — скрестив руки на груди, тут же спрашивает Лайт. — Или, может, понадеяться, что мне больше не придется сидеть под наблюдением у кровати?

Короткое, тихое:

— Нет, — дается с диким трудом. Язык еле шевелится. L молится, чтобы Лайт заткнулся или хотя бы не начинал допытываться. L не уверен, что не упадет, если Ягами попытается начать конфликт.

В следующую секунду L падает, но не потому что Лайт нападает.

Наоборот: Ягами осматривает L и, моментально переключая интонацию, обеспокоенно уточняет:

— Что-то серьезное? В смысле, если это угрожает тебе, то нам всем есть, о чем переживать.

И L облегченно роняет себя на край кровати, даже не подтягивая колени к груди — зачем, если он разучился думать? — и смотрит на Лайта:

— Я не знаю.

В голове стучит глухое «спасибо».

Неизвестно, что Лайт видит в выражении лица L, но что бы он ни увидел, это заставляет его потянуться вперед, сжать локоть L и произнести:

— Ты ведь и не из такого выгребал, верно?

И Лайт, конечно, не знает, так противно и обидно не знает, совершенно несправедливо не знает, и Лайт, конечно, отлично умеет делать больно и без этого (или как раз из-за этого). Хотя бы тем, что видит в L того детектива, который когда-то так забавно скрывался за черной буковкой и который действительно выгребал.

L плохо помнит этого детектива. Говорят, он был хорош.

Нынешнему не-детективу нужно сделать два вдоха, прежде чем он становится способен ответить на Лайтово: «Ты ведь и не из такого выгребал, верно?». Соврать все равно не выходит:

— Не знаю, — повторяет L. Говорить тошно, но, кажется, если он не ответит, Лайт отпустит локоть и отвернется, и тогда L рассыплется. Хочется передать Лайту все на уровне телепатии, чтобы Лайт почувствовал, узнал и понял. И что-нибудь-непонятно-что сделал. L без понятия, как можно облечь в слова то, что происходит, и как можно все исправить.

Наверное, «не знаю» — самое правдивое, что он может сказать Лайту. Рефрен. L провел в циклах десятки лет, он изучал их работу и законы, он искал ответы и пытался выбраться столькими способами, но, по сути, он так ничего и не выяснил о том, где находится. Три лучших детектива современности не смогли найти ни одной улики.

Может, потому что улик просто не существует.

Когда-то L так лихо взялся за дело Киры как раз потому, что знал: есть вещественное доказательство, которое раскроет секрет Киры. Что-то, что способно указать на виновного в массовых убийствах. Но кто виноват в бегающем по кругу времени? Кто сделал посмертие L таким? Почему Лайт заперт вместе с ним? Почему L все помнит, а Лайт забывает? Что происходит с Лайтом после смерти L? Сколько это все будет продолжаться? Что стало с остальными? У них есть личные посмертия, где кукла — L? Или только они с Лайтом гоняют по кругу? Почему они?

Почему?

«Я не знаю».

И L так устал бесплодно искать ответы. Если бы у него была хоть парочка фактов о том, как и зачем этот мир создан, возможно, он бы смог что-то сделать. Возможно, он бы уже взломал систему.

Но L не в курсе, что это за система и есть ли способы ее взломать. L не знает. Не понимает. Кровь на полу появилась и размазалась, хотя Мацуда в это время спокойно играл роль. Кровь в чашке исчезла, когда Мацуда стал дышать. L чувствует, как сам ломается и глючит, потому что его новый мир не поддается логике и лишь издевается-издевается-издевается-из-де-ва-ет-ся.

L ощущает себя частью пазла, который изображает пустоту, а значит, не имеет смысла быть собранным. Он — никто, заключенный нигде и никогда. Номинально он находится в определенном месте и в определенное время и даже действует и мыслит, но «я мыслю, значит, я существую» — чушь для живых. L не существует, потому что он — пустота, существующая в пустоте. Ничто внутри ничто.

Последнее, что держит L в своем уме — Лайт. Без него, без человека рядом L бы давно перестал отделять свое «я» от мира вокруг. Тонкая оболочка, защищающая пустоту-L от пустоты-мира, это Лайт.

Лайт, который не помнит. Лайт, которого L ждет в начале каждого нового цикла. Лайт, у которого есть свой личный ад — в этот раз скрываемый L. Лайт, который смотрит на L и <i>видит</i> его. И который опускает ноги с кровати, садясь рядом с L и тихо спрашивает:

— Ты можешь хотя бы примерно сказать, с чем связана проблема? Вдруг я или команда что-то можем сделать?

И удерживает L в своем уме.

— Боюсь, команда бессильна.

L кажется: еще немного и ментальная оболочка порвется под натиском кукол. Вот что команда может сделать. Уничтожить самоосознание L, растворить его в сценарии. И L привык сосуществовать с куклами: не думать о том, что внутри их черепных коробок нет ничего, и касаться их либо по необходимости, либо во время убийств. Было время, когда куклы пугали L своим присутствием. Но L научился воспринимать их как раздражающую шутку, а не как ходячие трупы.

И все-таки сейчас L страшно — там, за дверью спальни, в других комнатах спят марионетки, принадлежащие и подчиняющиеся миру, который по какой-то причине не хочет L отпускать. L бессилен против них. Он не может добыть даже кукольную каплю крови.

Но если куклы захотят взять кровь L, вряд ли он сможет сопротивляться.

(Не то чтобы ему так сильно нужна собственная кровь).

— Это угрожает твоей жизни? Или делу? — допытывается Лайт.

Ягами свойственно игнорировать сигналы других людей, если эти сигналы значат «нет» на какой-то запрос Лайта. Можно было бы подумать, что он психопат, но L знает: Лайт отлично считывает все сигналы, просто по разным причинам он намеренно пытается пройти через закрытые двери каждый раз.

Тонкая грань между отсутствием эмпатии и целеустремленностью. Но L видит эмпатию Лайта, хотя бы потому, что сейчас Ягами допытывается как раз из-за нее. По L сложно не понять, что на разговор он не настроен. И за эти годы с Лайтом он много раз проклинал особенность Ягами не затыкаться и не останавливаться, но сегодня, видимо, тот самый день, когда L оказывается нужен кто-то, кто будет проламывать чужой ступор и биться до конца.

Говорить становится легче:

— Нет. Не беспокойся, работа продолжится в том же режиме.

<i>Если бы я мог сломать этот режим, Лайт. Но я не могу. Тебе не о чем беспокоиться.</i>

— Кроме моих посиделок с кроватью, надеюсь? — спрашивает Ягами, шутливо толкая L локтем.

Лайт проглатывает свои претензии (временно, конечно, но все же), и L действительно ему благодарен.

— Я постараюсь, но не обещаю.

Улыбка, появляющаяся на лице Ягами, мягкая и печальная, и подбадривающая, и L думает, что попытка Лайта поддержать и успокоить, бесполезная и наивная, но почему-то L продолжает всматриваться в чужие глаза.

(Может, ему очень нужно это бесполезное и наивное).

(L все еще чувствует фантомный запах крови Мацуды).

— Уже что-то, — кивает Ягами, а затем выдает то, из-за чего L хочется то ли засмеяться, то ли заплакать: — Все будет в порядке, Рюдзаки. В смысле… днем ты сказал, что готов умереть от рук Киры, вряд ли может быть что-то хуже этого.

И смех, и слезы освобождают, верно? Разными способами, но освобождают — хотя бы от страха.

L не смеется в ответ и не плачет, но само желание сделать это заставляет внутреннюю судорогу немного ослабнуть.

— Ты ужасен в утешении, ты в курсе? — спрашивает L, подтягивая к подбородку колено.

Ему все еще тошно и больно, а сосущая бездна сжирает, кажется, все органы, но Лайт смотрит на него живыми, сонными глазами и случайно снова попадает в точку — иронично и смешно, и L немного легче дышится из-за этого. И становится не так страшно находиться в кукольном домике. Он чувствует себя спрятавшимся вместе с Лайтом за дверью их спальни от всех ночных монстров.

Даже если монстры — это они сами.

Пусть и в прошлом.

— У меня мало опыта в общении с детективами, склонными впадать в депрессию. Скажи спасибо, что я вообще пытаюсь, — парирует Лайт.

Можно ли считать их монстрами сейчас, когда прошлое забыто, будущее уничтожено, настоящее глючит?

L бы хотел вернуть себе когти и зубы.

— Спасибо.

L знает, что никогда уже не сможет ничего вернуть.

(И все равно улыбается Лайту).

***

Утро наступает неумолимо. Внутри L усталость и досада мешаются с чувством странного облегчения, словно новый день обещает хоть что-то, кроме тошноты. L ненавидит постоянство тюрьмы, в которой он заперт, но когда они с Лайтом заходят на общую кухню, где уже сидит команда, L, до этого напряженно зажатый, расслабляется.

Ему противно видеть кукольные глаза и понимать, что сегодня будет еще один сценарный день, но в глубине души L рад, что ничего не изменилось, потому что это значит, что ничего срочно пытаться сделать не нужно.

Вчера он надеялся сломать систему, изменить пьесу, и даже после неудачи у него была крохотная мысль, что убийство Мацуды на что-нибудь повлияет. Оно не повлияло ни на что, и L ненавидит этот факт. И L — низко, трусливо, тайно — любит этот факт. Потому что его отчаянное желание сломать клетку полно страха. L не имеет понятия, что бы он делал или должен бы был делать, если бы мир поддался. И где бы нашел на это силы.

L не признается, что знакомое серое болото он ненавидит меньше, чем ненавидит себя, и что ему тревожно думать об освобождении, потому что он не знает, что бы тогда делал с самим собой.

Может, поэтому он и хочет исчезнуть, а не выбраться.

Звон цепи на запястье не дает L даже просто представить, будто он уже исчез. Лайт все еще выступает якорем: он тянет L в сторону раковины, не позволяя упасть в собственную голову слишком глубоко.

L старается не пялиться на Ягами — нельзя выдать, что Лайт тут единственный, чьи действия новы и хоть сколько-нибудь интересны. Лишь краем глаза L следит за тем, как Ягами достает кружку для кофе и споласкивает ее в раковине — почему-то более тщательно, чем обычно; Лайт несколько раз наливает в кружку воду и выливает ее под разными углами.

Но боковое зрение L не позволяет разглядеть выражение лица Ягами в этот момент.

L снова напряженно сводит плечи.

***

— Еще двое, на этот раз работник среднего звена и насильник, — объявляет Соитиро, читая статистику с распечаток.

L еще даже не включил свой компьютер (торопиться некуда), а господин Ягами уже где-то нашел информацию и распечатал ее. Наверное, привычка идти напролом и влезать туда, куда не пускают, у Лайта от отца. У Лайта от отца вообще очень многое — от внешности до моральных оков. Мимика отчасти тоже — Ягами хмурится в ответ на новую информацию, повторяя выражение на лице Соитиро.

L пробует так же свести брови к переносице, смотря на свое отражение в темном мониторе, но выходит плохо. L чувствует себя странно: ему все еще тяжело из-за вчерашней неудачи, но будто бы это «тяжело» уползло куда-то в угол тела и заблокировалось. Оно есть, но тревожит не так уж и сильно. Тревожит другое. Что именно — L не понимает.

Он сглатывает, расслабляет лоб и говорит:

— Какой забавный разброс.

Все еще хмурящийся Лайт качает головой:

— Наверное, у работника были какие-то внутренние рычаги. Не понимаю, неужели Кира нормально спит по ночам после такого?

<i>Ты, насколько знаю, крепко спишь, Лайт.</i>

L плохо, но не настолько плохо, чтобы впасть в анабиоз. Вчерашнее разочарование и вчерашний же разговор с Лайтом запустили что-то в L — он будто ожидает. Ждать особо нечего, но L ничего не может поделать с инстинктивным трепетом. L расстроен и лишен сил; L хочется пойти и утопиться в той самой раковине, в которую кинул кружку; L расслаблен, словно получил передышку; L собран, словно готов взорвать все здание к чертям; L хочется вернуться в спальню — к теплому свету (зачем он сделал холодный в главной комнате? это угнетает), к Лайту, пихающему в плечо; L ощущает себя тикающей бомбой — еще немного и что-то произойдет с ним, но что — он не знает.

L шутит:

— Ну, может, он принимает что-то для сна.

— Очень смешно, — на выдохе бросает Ягами, и L мог бы повестись на его морализаторство лет тридцать назад, но к этому циклу он слишком хорошо изучил повадки Лайта, и ему достаточно увидеть поджатые губы Ягами, чтобы понять, что тот пытается не улыбнуться.

<i>Не притворяйся, ты считаешь это смешным.</i>

L разворачивается на стуле в сторону Лайта и давяще, совершенно серьезно говорит:

— Убивать сложно только в первый раз. Потом легче, да и если дело поставлено на конвейер, а каждая жертва — просто картинка и набор букв, вряд ли Кира действительно лежит ночами и думает о том, как там семья убитых.

Правильно, Лайт?

Тень улыбки исчезает с лица Ягами.

— Ты так говоришь, будто часто убивал.

— Не могу дать точных данных по этому поводу, — отвечает L, и это правда, он не помнит, сколько раз вонзал в команду ножи. — По неосторожности — может быть… Они мне потом не писали, так что я не в курсе.

Подтекст в словах L очевиден настолько, что даже больно. Но Лайт не может его понять, просто потому что у Ягами недостаточно данных. Как если бы ему говорили то, что он и так знает, но на неизвестном ему языке.

И L будоражит почти прямым текстом признаваться Лайту в случившемся.

Часть L жаждет рассказать всю правду. И такие подпольные признания — компромисс, на который он идет с самим собой. Ягами умен, не поспоришь. Если сказать ему слишком много, он сложит пазл, так что L идет по минному полю, смотря, подорвет его сейчас или чуть позже. Это маленькая игра, нужная L, чтобы быть в своем уме и выносить повседневность.

И, наверное, эта игра стала ему нужна еще сильнее после вчерашнего.

И, наверное, эту игру можно вписать в попытки вернуть Лайту память.

— Я даже не хочу уточнять: ты про агентов, которые были на задании, или про своих любовников. Хотя, зная тебя, это могут быть одни и те же люди, — ехидно парирует Ягами. По нему видно, что он чувствует какую-то тайну в словах L, точно L вместо всего говорит ему: «У меня есть секрет, и я должен хранить этот секрет, и я хочу рассказать тебе этот секрет, но не могу, но хочу, правда-правда».

Лайт замечает присутствие подтекста, но не может понять смысл.

— Думаешь, мой тип — агенты? — цепляется L.

Раньше Лайт никогда не затрагивал тему сексуальных или романтических отношений при L (начиная разговорами о Мисе до их смерти и заканчивая обсуждением того, что произошло у них с L, после смерти). Может ли это быть влияние прошлых циклов? Или Лайт просто стал чувствовать себя свободнее из-за того, что их общение с L пошло немного по другому руслу с самого начала?

Значит ли это хоть что-то, или L пытается найти смысл там, где его нет?

L внимательно смотрит в глаза Ягами, силясь обнаружить подсказки во взгляде, но ничего не выходит.

Лайт откидывается на спинку своего стула и щурится:

— Думаю, ты общаешься только с ними и у тебя просто нет выбора.

— Еще я иногда общаюсь с массовыми убийцами, знаешь ли, — замечает L.

Подобные намеки уже вполне могут сойти за флирт, и от этого смешно. Пожалуй, если бы они с самого начала устраивали конфронтации в таком ключе, было бы в разы веселее.

L видит, что Ягами тоже забавляется — жестоко и аморально, учитывая изначальную тему. Лайт наигранно приподнимает бровь, делает вид, будто задумался, а затем выдает то, из-за чего L прорывает:

— В таком случае, как хорошо, что я никого не убивал, — шутит Лайт самым идеальным образом.

И L смеется, потому что не может не смеяться.

Ягами смотрит на него с интересом и самодовольством. L хочется, чтобы Лайт тоже посмеялся, чтобы понял, что его шутка в разы умнее, чем кажется, хочется сказать: «Ты убил кучу людей, ты трахался со мной, потому что нам обоим нечем было заняться, ты хуже, чем ты думаешь, ты лучше, чем ты думаешь, ты чудовище, и я рад, что ты здесь».

L, разумеется, этого не говорит. Тревога внутри него покрывается слоем тепла и веселья, но не исчезает. L по-прежнему чувствует себя взрывным механизмом на таймере, просто у этого механизма добавляются составные части, которые потом разлетятся повсюду.

Можно было этого ожидать. В ситуации, в которой оказался L, сложно только страдать и бояться или только веселиться, забив на все. И шутить о любовниках с собственным палачом — хорошая метафора для всего происходящего.

Иногда L напоминает себе, что Лайт — Кира, что Лайт массовый убийца, что Лайт сумасшедший, что Лайт убил его, L, что по вине Лайта они заперты здесь. Каждый новый цикл, говоря Ягами привычное: «Рад тебя видеть», — L вспоминает о том, что когда-то окружающий спектакль был реальной жизнью, а человек, сидящий рядом, будоражил как самый жестокий враг, а не единственный возможный друг, но от этих напоминаний по большей части смешно.

Спустя десятилетия постоянного проигрыша одного и того же сценария даже самый интересный поворот событий перестает трогать. L помнит, что Лайт — Кира как факт, как неотъемлемую часть сюжета, но редко чувствует что-то по этому поводу. Он давно перестал понимать значимость этого.

Лайт, разделяющий с L вечность, кажется единственным.

И L скучал по нему.