Тихий сигнал, будто во внутренней программе L что-то не так, не вырубается до конца дня. И на следующий день тоже. И на следующий. И на следующие. L не может понять, что именно не так, он всматривается в лица кукол, в глаза Лайта и даже в мебель, но окружающая обстановка выглядит обычно. Смутное чувство, призывающее L оборачиваться лишний раз или перепроверять документ, который он не открывал предыдущие десять циклов, будто не имеет причины.

L даже пару раз спрашивает у Лайта, все ли в порядке, в надежде получить зацепку (может, Лайт своим незамыленным чередой циклов взглядом что-то заметил?), но получает лишь:

— Ну, кроме того, что мы ловим массового убийцу, пока я прикован к тебе наручником, все в пределах терпимого, — и улыбку.

L позволяет себе зеркально улыбнуться в ответ.

По Лайту видно, что ему странно. Что наручник, вечно напоминающий о подозрениях, все сильнее резонирует с его личным ощущением от общения с L. Ночь, когда L вернулся после последнего убийства, надломила барьеры, которые L так любовно выстроил, и позволила Лайту увидеть то, что он не должен был видеть, и сделать определенные выводы. И да, это изменило поведение Ягами. Он начал больше ехидничать, больше болтать, больше смотреть, Лайт нашел зацепку в противоречивом поведении L и, разумеется, захотел разобраться, Лайт нащупал слабое место, через которое можно влезть в запретную зону, и решил бить туда. И все стало медленно скатываться в Тартар.

А L этому происходить позволил.

L знает, что дело не только в любопытстве Ягами. Глупо было бы отрицать, что он тут ни при чем, что он не мог оттолкнуть это, сделать вид, будто Лайт ошибся, сказать свое «нет, иди к черту».

L не сказал.

Ни утром после шутки о массовых убийцах и агентах, ни вечером, ни следующим утром, вообще ни разу за неделю. L даже не повел себя равнодушно. Он, полный тревоги и усталости, выбрал потакать. И знакомое падение. L клялся больше этого не делать, но Лайт тут, сидит напротив, а L устал выдерживать собственную бездну в одиночку. L сдается.

Он уговаривает себя, что это все — попытки вернуть Лайту память, прощупывание триггеров и вообще максимально спланированная часть действа. Верится с трудом, но немного верится — в достаточной степени, чтобы дневное игнорирование Лайта превратилось в разговоры между репликами кукол, а короткие перебрасывания парой фраз перед сном разрослись до полноценных пикировок, крадущих этот самый сон.

В какой-то момент L почти начинает казаться, будто все хорошо и реально, и он разговаривает по-настоящему только с Ягами, потому что только с Ягами ему интересно.

(Если бы все было так).

Окунуться в иллюзию хочется до зубной боли, но хотя бы тут L не дает слабину. Помогает контекст. Приходится быть осторожным, когда они среди кукол, и вписывать разговоры в пустые места сценария. Удается даже держать все в рамках «новые-знакомые-вот-вот-приятели», пусть по большей части и номинально: слова вроде бы не пересекают грани дозволенного, лишних прикосновений нет, но L не может ничего сделать со своей памятью о Лайте — и в итоге резонанс от наручника и отвлеченной болтовни превращается в резонанс от «мы только познакомились, я думаю, ты странный» и «да, я помню, как тебя бесит система продвижения по службе, зависящая от количества отработанных лет, пожалуйста, расскажи еще раз».

То, что L говорит, не сходится с тем, как он смотрит, и, L видит, Лайт это чувствует. Но доказать или понять причины не может, и это благо. L (вроде бы, наверное, вероятно) по-прежнему контролирует ситуацию, умудряясь не вскрывать покровы. Проблема лишь в том, что ощущение контроля заставляет идти все дальше. А идти дальше очень хочется.

Несмотря на невинность и «новизну» их нынешних взаимоотношений, для L Лайт чувствуется так же, как в прошлых циклах — L знает, куда они могут зайти. У него уже было семь вариантов развития событий. У него есть знание, каков Ягами, что он может дать, как может злиться, смеяться, целовать, бить, говорить. L знает, что за первичным «я весь такой правильный и юный, я верю в лучшее будущее» скрывается «те, кого я называл друзьями, ничего обо мне не знают, моя семья верит в тот мой образ, который я создал и которому пытаюсь соответствовать, я прячу себя от самого себя за установками, чтобы дать смысл своей жизни, иначе сойду с ума от одиночества и скуки».

L видит за приличными рассуждениями настоящие морали Лайта, его вечную расчетливость и язвительность, и запертые пороки. В мимоходом оброненной фразе L находит то, что не заметил бы, если бы не <i>знал</i>. В интересе к собственной персоне L читает «никто не говорил мне, что можно жить, как живешь ты, что ты вообще такое?». В каждой новой истории и все большем количестве шуток — растущее доверие.

И это так приятно.

И L снова думает: что было бы, встреться они иначе?

Он гонит от себя эти мысли, заменяя их на что-то более честное: вряд ли это любовь.

Вряд ли хоть раз это было чем-то похожим на нее.

L не может сказать точно, что это не было бы любовью, обернись все иначе до циклов, но не потому что чувствует задатки, а потому что плохо помнит происходящее до циклов — и как на самом деле все ощущалось. Во всяком случае, он точно знает, что сейчас просто бежит от самого себя. В очередной раз.

Вопрос только в том, от кого бежит Лайт?

Он-то не в курсе своей смерти.

***

— И какой приговор ему вынесли? — уточняет Ягами, битый час сидя на кровати и никак не способный прервать обсуждение первого дела L.

Уже черт-знает-сколько-утра, они застряли на стадии «почти легли спать, даже душ приняли», но разговор никак не прекращается, так что оба сидят в странных позах на самом краю постели, словно пристроились совсем ненадолго.

(Ненадолго — это на два с половиной часа).

(У L жутко затекла нога).

(Не надо было начинать в коридоре то, что нельзя закончить в том же коридоре).

— Не знаю, — пожимает плечами L, — Бид* меня не особо интересовал сам по себе, так что я прекратил наблюдать за ходом дела после задержания.

Изначально они говорили об Интерполе, но затем все перешло в более личный контекст (как и всегда), и L решил попытать счастья, во второй раз за все циклы рассказать Ягами о своем первом расследовании — вдруг какой-нибудь триггер сработает.

(Без особой надежды).

Лайт хмурится и одновременно с этим поднимает уголок губ, мол, я осуждаю тебя, но это уморительно:

— Тебе совсем все равно было на вердикт?

L снова пожимает плечами:

— Ну, да. Это был мой первый раз, я был заинтересован в сведении всех фактов в одно, а не наказанием преступника.

По стенкам его горла ползает нечто, напоминающее зачатки смеха.

— Все ради того, чтобы развеять скуку, — ехидно тянет Лайт.

— Вроде как, — усмехается L в ответ на шпильку, от которой вообще-то хорошо, а не больно.

За время циклов L поставил под вопрос и пересмотрел многие свои убеждения, но не мораль в расследованиях. То, что Лайта задевает его наплевательское отношение к преступникам, веселит и кажется чем-то близким, но никак не ранит.

(Пожалуй, было бы забавно расследовать с ним дела по-настоящему).

(Они бы очень много спорили).

L ощущает себя словно бы пьяным: пусть диалог и не фонит тайнами, они сидят близко, развязно жестикулируют от усталости и смотрят-смотрят-смотрят — в основном Лайт ловит взгляд L.

Может, именно взгляд и заставляет Ягами сощуриться и перевести тему в более опасное русло:

— А Кира? — спрашивает он. — Когда мы его поймаем, ты тоже потеряешь всякий интерес еще до суда?

А ты бы хотел, чтобы я лично тебя казнил, Лайт?

— У Киры не так много вариантов судебного вердикта.

— И все-таки, ты бы стал следить за его казнью? — настаивает Ягами, наклоняясь чуть вперед — к L.

Это почти дружеские посиделки, подростковая ночевка — они говорят тихо, крадут время у сна и делятся не-тайнами, прячутся от кукол-родителей. Очень интересно и невинно, если не считать, что L точно знает: Лайту нравится, когда лижут низ его живота (на этой самой кровати), Лайт массовый убийца (в определенных условиях) и Лайт мертв (как и L). В остальном — все невинно, доверительно и ново. Как на подростковых ночевках.

Во всяком случае, так L их представляет. Не то чтобы он был хоть на одной.

— Наверное, мне бы пришлось, — картинно морщится L. — Я уже сделал публичное заявление, что принесу его голову. Для имиджа будет не очень хорошо, если я вдруг испарюсь.

И Лайт удивленно смеется:

— То есть на имидж тебе не все равно?

— Иногда приходится выпендриваться перед людьми, чтобы оставаться лучшим. Если ты независим, нужно доказывать, что заслуживаешь доверия.

— Хотел бы я увидеть рекламу «L».

— После дела выпущу специально для тебя, — обещает L, забываясь, обещая и себе тоже.

(Он так отвык разговаривать с Ягами и не видеть в глазах того агонии).

(Лайт, общающийся с ним не как с узником-союзником, неожиданно вызывает больше надежды, чем Лайт, обещающий остаться).

— «Лучший детектив современности поймает для вас любого преступника, наказание сможете выбрать сами, потому что детективу все равно», — скандирует Ягами на мотив рекламных слоганов, делая неопределенные жесты руками.

И ехидно улыбается в конце.

L поддается (в который раз):

— Тебя так задевает, что я не заинтересован в судах?

Лайт выглядит юным, живым и горящим; Лайт выглядит разнузданным, любопытным, знающим больше, чем показывает. Лайт выглядит, как теплый свет в их спальне и как холодный свет в главной комнате.

Лайт говорит:

— Просто не стыкуется. Ты заявляешь, будто ты за справедливость, а на самом деле ты лишь хочешь сложить головоломку и победить.

— Это тоже рекламный ход? — полувопросительно произносит L. Они оба понимают, что разговор невозможно вернуть в серьезное русло, и оба не особо пытаются это сделать.

Хотя Лайт все-таки делает вид:

— Я серьезно. Почему?

L сложно вспомнить, почему.

— А что, по-твоему, я должен делать? Настаивать на определенном вердикте?

— Да, вроде того. Ты же знаешь преступника и его историю лучше всех, ты мог бы на это влиять.

— Судить людей скучно. Да и вряд ли я с моим отсутствующим моральным компасом могу сойти за непогрешимую справедливость, — отвечает L, не удержавшись от ответной шпильки в сторону морализаторства Лайта.

Ягами, кажется, тоже шпилька не задевает:

— Значит, все упирается в скуку и «пусть первым бросит камень, кто сам без греха»? — уточняет Ягами.

L кивает:

— В основном в скуку, — и практически видит, как в голове Ягами сходятся определенные детали, выстраивая новые образы, очевидно, веселящие Лайта — тот обнажает зубы в улыбке:

— Интерпол сошел бы с ума, стань известно, каков на самом деле L.

Я и сам сошел с ума, Лайт.

— Я бы никогда не пережил этот удар по моей самооценке.

Эту ночь они не спят вообще.

***

— Здание огромное, но в нем так пусто, — вздыхает кукла Моги, смотря на кресло Айдзавы.

«Чертовски пусто», — мысленно (не без иронии) соглашается L. Ненависть к штабу у него развилась давно, он с трудом переносит каждую особенность постройки, начиная от керамзитного пола и заканчивая постоянно присутствующим запахом битума. Огромное количество пустого пространства в штабе L, естественно, тоже ненавидит, хотя и понимает: будь он заперт в одной крохотной комнате, он бы сошел с ума еще быстрее. Но и постоянное ощущение травинки на ветру не радует. До того, как Лайт очнулся, L часто испытывал безотчетный страх, будто за углом кто-то есть, будто сейчас на него нападут из-за спины или прирежут во сне.

(Первое время он боялся серьезно покалечиться и умереть, потому что понимал, что помощи ждать не от кого).

(Отголоски неверия в собственную смертность и инстинкт выжить любым способом, свойственные каждому, ломаются не сразу).

(Смешная штука).

Можно было бы помечтать о большем количестве кукол, заполняющих пространство и дающих больше вариантов для слежки, но куклы тоже довольно пугающие — не всегда, конечно, просто в целом. Так что солидарное «чертовски пусто» можно посчитать лишь желанием обругать ненавистное место по любому поводу, а не реальным желанием наполнить штаб трупами или сократить метраж здания.

Пустые манекены не спасают от одиночества, сколько бы их ни было.

Живой Лайт спасает, даже если он один и с покалеченным мозгом.

Последние дни L старается не думать о том, как скоро все кончится и повторится вновь. Ему и так плохо. Неожиданно плохо, плохо в том ключе, в котором давно не было — когда L не занят сном или общением с Ягами, он чувствует постоянное напряжение и страх, его сердце будто совершает тысячу мелких сокращений в минуту. L так и не находит причины, все вокруг идет своим чередом. Но организм упорно твердит: что-то сломалось.

L не хочется размышлять о возможной развившейся тревожности, и он прилипает к Ягами.

Из-за Лайта легче. L отвлекается, позволяет себе отвлечься, почувствовать себя не настолько больным, не настолько выгоревшим, позволяет почувствовать себя не собой. Ему кажется, он притворяется перед Ягами — и да, разумеется, так и есть: огромная ложь, скрытая за увертками и памятными репликами, присутствует в каждом их разговоре, но она — базовая необходимость, а не причина, почему L вообще ввязывается в обреченную на провал дружбу. Изначальное притворство L — его встраивание в сценарий — не планировалось как ночные разговоры, взгляды и полный провал. Но вот, L улыбается Ягами в ответ на бытовое: «Никогда не видел, чтобы бритву держали вот так», — и помнит все, и даже верит в свое веселье, а затем отворачивается и чувствует тревогу, и думает, что это у него пластиковая улыбка, а не у кукол. И это уже притворство другого толка. Во всяком случае, чувствуется именно так.

L не понимает, может ли он вообще ощущать что-то не болезненное и при этом настоящее.

(В моменте кажется, что может, но потом все возвращается).

(L пытается оказаться в моменте).

Ягами сидит рядом, невыспавшийся, но изо всех сил пытающийся сосредоточиться. Он выглядит настолько помято, что L хочется сказать ему перестать стараться так сильно. L не говорит, очевидно. Только ехидно думает: «А раньше ты возмущался, когда мы поздно ложились». Вот что значит правильная мотивация.

L нужно поговорить, но, как на зло, никаких поводов найти не выходит — гребаная тревога мешает мыслить. Он кликает мышкой в случайные папки на компьютере и краем глаза следит за Ягами — вот он, здесь, человек, не кукла, возможно, проекция, но не кукла.

Наблюдение не помогает — слишком уж похоже на слежку в прошлых циклах.

Но, когда горло L уже начинает спазмировать, Лайт говорит:

— Смотри, еще один, — и L отпускает. — Десятое сентября, Дзюнъити Яибэ, руководитель одного из отделов банка «Отомо».

L собирается ответить что-то (он толком не знает что), но не успевает.

— Мы проглядели одну вещь. Смерти, выгодные Ёцубе, происходят по пятницам, — вклинивается господин Ягами, спасибо, что более-менее в тему. L забыл проследить за куклами.

И L открывает рот, чтобы сказать: «Да, точно. Вы совершенно правы. Отличная работа».

И он снова не успевает.

И Лайт опережает его.

И то, что Ягами отвечает, заставляет всю тревогу L разом ударить в голову:

— Разве мы не выяснили это сразу?

Настороженное лицо Лайта — достаточная улика для того, чтобы понять: он помнит. L цепляется, утопая в какофонии собственного сердцебиения. Как можно более спокойно качает головой:

— Нет, мы это проглядели.

Попытки выудить у Ягами воспоминания за последние дни ушли в тень пропорционально развивающейся тревоге L. Цейтнот пока не начался — они были вместе всего две недели, так что L позволил себе обратить больше внимание на «обезболивающее», а не на «лечение». Но L все равно держал в голове необходимость найти зацепки.

Он внимательно смотрит на Лайта, пока тот открывает отчет, хмурясь:

— Я был уверен, что это даже где-то записано…

— Может, ты сам заметил и забыл сказать остальным?

L разрывает: хочется, чтобы Лайт вспомнил или чтобы открыл правду, страшно, что Лайт это действительно сделает. L подталкивает, вкладывая в голову Лайта сомнения, L останавливает, оставляя себе пути отхода.

В животе все скручивается узлом.

Ягами трет переносицу, уверенно возражая:

— Да нет же, я точно помню, что папа это говорил, а ты предположил, что они совещаются, когда мы это обсуждали ночью…

L не дает договорить:

— Может, тебе это приснилось? Не помню, чтобы мы ночами обсуждали расследование.

Прекратив проворачивать колесико мышки в поисках нужной (пока не существующей) записи, Лайт поворачивается к L и пристально на того смотрит. L не знает, о чем Ягами думает, но полный сомнений чужой взгляд запускает в L истеричное тиканье: «сейчас-сейчас-сейчас-вот-сейчас-он-вспомнит».

Вспомни. Думай. Давай.

Лайт стискивает челюсти, явно соображая, весь сбоит, но в итоге лишь спрашивает:

— Какое сегодня число? — бросает взгляд в угол монитора, и сам же отвечает: — Пятнадцатое октября… Я почему-то был уверен, что пятнадцатое уже было. Наверное, и правда приснилось. Или я просто не выспался.

L бы испытать разочарование или облегчение, потому что кризисная точка миновала, но вместо этого он забывает, как дышать.

L понимает, что именно не так с окружающим миром.

Тихий сигнал о небольшом сбое в программе превращается в ревущую сирену.

Он переводит взгляд на монитор.

Там беспощадно горит «15.10.2004».