Лекс как и всегда на кухне — это, в принципе, уже привычно. Какая-то бурда стоит посреди стола, и Марк вспоминает слова матери его, которая напоминала уже несколько раз своему непутёвому сыну о замужестве. Впрочем, они и так знают, что ничего не получится — Саша слишком своенравен, чтобы церемониться с капризами других людей — он ведь и свои удовлетворить не может. Хотя, может быть, из его чада и получилось бы что-нибудь путное.

— Полы всё ещё чистые? — отодвигает стул и садится напротив Саши.

— Ага, ты если чего, бери. Гарантирую, что съедобно.

Лекс растягивает губы в улыбке, и Марку тоже хочется ответить, но он сдерживается — такое можно позволить себе только с сестрой. Но Милов соврёт, если скажет, что несчастлив с Лексом — ещё как. Иначе бы кто выводил его из флегматичного состояния, вытаскивал куда-то из дома, заставлял поддерживать социальность?

У Анны такого не было — конечно, хватка есть, она может там поиграть на чувствах, но эффект был меньше. В первые месяца, когда они только начинали общаться с Лексом тот выбешивал его всем, но со временем Марк привык и не обращал внимания. Но вот самое-самое первое время их знакомства, когда один портил другому жизнь, как мог, а второй старался отвязаться, — раньше его коробило, а сейчас всё нормализовалось. Всё затёрлось, стало неинтересным и старым, но именно переломный отношений Милов вспоминает чаще всего из этой истории. У каждого есть свои сентиментальные замашки, ведь так?

Хотя напортачили они тогда, конечно, знатно.                                                                                         

***

Этот выскочка — а по-иному Милов не мог его назвать, — решил, что сумеет поставить на законное место будущего друга, сделав его таким, как все с гулянками и блядованием. Естественно, что у Саши ни черта не получилось — от дешёвого бухла Марк отказался, ну, а шлюху отверг — да и у него не встало бы. У Милова вообще была одна-единственная девушка за всю жизнь — сестра, о чём парень услужливо шепнул сему экземпляру перед уходом. А на следующий день, когда на него налетели, то он без раздумий раздавил аргументом про интеллект — если из уст остальных это звучало чем-то незначительным, то у Марка же было вроде особого статуса. Почему так сделали — он уже не помнил, но Лекс надолго заработал себе неприятную славу, оставив на некоторое время парня в покое.

Хотя, было и то, когда Саша пытался самоутвердиться за счёт своей силы. Марк никогда не был дрыщом, но занимался своим телом не как Лекс, посему естественно проиграл. Но только в битве. Слухи более-менее поутихли, по крайне мере, в присутствии Лекса, а за глаза всё равно говорили. Саше этого оказалось слишком мало, и он попытался снова подкараулить Марка. Дело чуть ли не закончилось судом.

Милов всегда считал время драгоценным ресурсом в жизни, посему сразу послал отца с судом куда подальше. Родитель злился, но успокоился через недельку, а вот Лекс нет. Саша пытался насолить всякий раз, когда появлялся шанс. И хоть это было нечасто, но зато очень метко, так, что у Марка появлялись проблемы — значительные и не очень. Так продолжалось около трёх-четырёх месяцев.

В один из дней Марк психанул на физкультуре, ибо трос был скользким. К гадалке не ходи, парень знал, чьих это рук дело. Ну, какой смертник только захочет так издеваться над чуть ли не авторитетом школы? Все знали, что дорогу ему нельзя переходить и из-за родителей, и из-за него самого — Марк ещё в начальной школе уставил правило а-ля «музейный экспонат», которое Лекс нарушал с завидной регулярностью. Саша тогда, сдерживая смех, добровольно просеменил за Миловым.

Под лестницей, которая ведёт к пожарному выходу, пахло едким запахом, из-за чего Лекс поморщился и начал бурчать про курящих всё, что думает. Марк дождался окончания тирады и сразу же перешёл к делу.

— Зачем, зачем тебе это, — пропел Саша и оскалился, понимая, что просто невероятно раздражает. Марка из-за этого осознания ещё больше потряхивало от злости. — Скажи, ты ведь всё ещё бесишься из-за меня? Бесишься, но не ненавидишь, да? А вот я очень тебя ненавижу, грёбанный пидорас.

Милов чуть ли не подавился. Серьёзно? Ему докучает паренёк, который является королём школы, — Марка никогда не брали в счёт из-за неприкосновенности, но и не забывали, — имеет хорошие результаты, сын далеко не бедных родителей, у которого нет отбоя ни в друзьях, ни в девушках — да даже его шестёрки запросто согласились прыгнуть бы в койку, помани он пальчиком! Абсурд, какой же абсурд. Но, прикусив щёку, Марк всё же съязвил:

— И давно следишь за мной, латентный мой?

Лекс скривился, показывая всё, что думает о Марке. Впрочем, Милову не привыкать — чего стоило только убедить отца, что это не всерьёз, и в будущем у него и жена, и семья, и дети. Море детей! И будет он прекрасным отцом и любящим мужем, с уважением относится к тестю и тёще, а также любить и остальных родственников, а сейчас — ветер в голове играет, ну, гормоны…

Владимир поверил, а может и нет, но каждый раз, когда они оставались наедине и ссорились, Марк уже знал, что его обзовут и шлюхой, и пидорасом. Разницы родитель в этом особо не видел, но, впрочем, оскорбления уже давно не раздражают. Раздражают вмешательство в личную жизнь и пространство.

Лекс же нарывался, причём так активно. Вмажет ли Марк этому засранцу? Конечно лучше, если сдержится. Но как же этот упёртый баран начинал бесить только одним своим традиционным оскалом или ещё чем.

— Иди на хер, голубок.

Лекс развернулся и ушёл. Марк знал, что такой ответ наверняка и будет. Дело было в другом — его отец был точно таким же. Точно так же легко выводился из себя, раздражался, поднимал руку, пакостил, орал и говорил, что он пуп в земли — в общем, такой стандартный набор мужчины-истерички. Но Милов всё же надеялся, что через несколько уже месяцев всё закончится. Вот уйдёт влюблённый дебил, и всё вернётся в прежнюю колею. По крайней мере, того всегда можно было трахнуть — ни с кого не убудет.

***

«В прежнюю колею вернётся-то, но вот умрёт он раньше, » — кипела злоба внутри Марка, пока он отклеивал — точнее, пытался, — свои туфли от пола. Чёртов сучёныш перед уходом обещал превратить жизнь Марка в ад. Мысленно, но обещал. И превратил же! Чтоб его. А всего прошло полторы недели.

Слухи о том, что за ним носиться какой-то пацан с наклонностями недоманьяка-садиста дошли и до отца. И теперь у Марка ни дома, ни в школе, ни на улице не было нормальной, спокойной и тихой жизни, которую он так любил — под щебетание сестры можно было отдохнуть, но Милову хотелось это сделать в тишине. И желательно в тёплом помещении, где шторы задёрнуты.

Марк таки вырвал ботинок из лап чёртова клея. Он встряхнул свою обувь, замечая какое-то странное движение, ещё раз и ещё, понимая, что тот начал «разговаривать». Прекрасный день.

— Что тут у нас? — Марк хотел крикнуть, чтобы этот индивид убирался отсюда, но он лишь морщит нос, сдерживая себя. — Ботиночек разошёлся? Придётся топать в кроссовочках. А на улице дождик!

Он в уме начал складывать многочисленные суммы, вспоминал уравнения, снова решал, пока этот подонок что-то там пищал своим голоском. Милов старался сдерживать себя, обещая при этом, что обязательно пойдёт сегодня на стадион и изобьёт какого-нибудь приглянувшегося пацана — после Лекса эти стадные животные будто активизировались.

— Слышал, — нехотя уловил Марк, замечая смену тона, — что твоя сестрёнка очень-очень страдает из-за тебя. Её бьёт отец, её не любят в школе, а учителя смотрят с таким отвращением, будто не ты, а она виновата. Но, как думаешь, — пауза такая многозначительная. Бесит. — через сколько дней она мне даст? Или как она подо мной будет стонать — сучка при течке или же у неё голос совсем…

Милов не может воспроизвести до сих пор те кадры, когда он рванул — лишь то, как тушка Лекса ударилась о стену, а сам зажмурился от боли. Тогда это принесло ему такое грязное чувство, но такое хорошее для него, что он и не думал что-то припоминать. Лишь потом до него дошло абсолютно всё.

Марк оглядел свой кулак, но не нашёл там каких-либо царапин, хоть краснота до сих пор была. Он отошёл к окну, которое было как раз напротив выхода из раздевалки. Где-то скользнула мысль, что большинство их запоминающихся стычек с Лексом происходят либо в раздевалке, либо в спортзале, но он тут же забыл её. Подняв раму, он высунулся, чуть не вываливаясь. Конец зимы, но снег всё равно шёл, но Марку это было по боку. Ему стало страшно от того, что он не смог овладеть телом — им манипулировали чувства и этот мальчонок. Грёбанный ублюдок, как же бесит.

— А ты со мной стал более сильнее, — кажется, Лекс облокотился о стену, судя по звуку, — раньше не так сильно бил.

— При гневе можно и руки сломать. Вопрос только в том, когда ты допрыгаешься.

На это Саша ничего не ответил, но не ушёл. Марк стоял, медленно вдыхал и выдыхал воздух, чувствуя, как румянец на щеках остаётся не от злобы, а холода. Стало плевать. Плевать и на время, и на то, что только понедельник, и время уже позднее, и что Марк прогулял последний седьмой урок из-за одного урода. Мысль про манипуляции снова появилась и быстро погасла. Настроение стало каким-то меланхолично-романтическом, которое часто бывало у матери.

Марк хотел поразмышлять насчёт взаимоотношений с родительницей, но Лекс подал голос, который казался не таким громким на улице, как в пустой гардеробной:

— А отец чего говорит-то?

Милов хмыкнул. Чего хочет от него Орлов — даже знать не хотелось. На самом деле, Марк вообще ничего не хотел, но вот видеть Лекса — в первую очередь. И какая разница этому мерзавцу, что отец? Ну, спасибо, что ли, раз вопрос не про мать. Саша подошёл к окну и встал рядом с Марком, никак не касаясь его.

— Знаешь, ты меня бесил. Очень сильно.

Марк посмотрел насмешливо, но долька равнодушия всё равно присутствовала — годы тренировок за один день не могут просто кануть в лету. А ещё Марк думал, что Лекс — самый ебанутый человек на Земле, которого он только мог встретить. Такой же закомплексованный, как и Марк, он скрывал это за маской злости, а Милов — за безразличием. И если у Марка был хоть какой-то шанс отстоять свою честь, то у Саши нет. Если у того вскроются секреты, то проблем не миновать.

— И ты сейчас меня бесишь, — продолжил Лекс спустя какое-то время. — Ты бесишь меня тем, что совершенно безэмоциональный, тебя никто не трогает, и ты никого не трогаешь. Я думал, что все обязаны скакать как собачки, когда перевёлся сюда. Но вместо этого ты гнал их и прятал свои слабые места.

— Ну и чего ты добился тем, что показал мне меня с твоей точки зрения?

— Ничего. Ты как и был треклятой скалой, которую ничто не ебёт, так и остался.

— Ну, кто-то треклятая скала, которую ничто не ебёт, а кто-то — латентный гей, который портит жизнь и себе, и другим.

Лекс насупился и отвернулся, а Марк разглядывал его. Саша был в разы сильнее его, мог бы сейчас ударить и затеять драку ещё в тот момент, но почему-то не стал. Марку не нравилось это — все эти мотивы, причины, основания и предлоги его жутко коробили — большинство из них было основано на чувствах. И Милов знал, что это — иррационально, что не подлежит логике. Да и теперешнее поведение Лекса не подлежит ей — распинался, что сестра его такая-рассякая, а теперь…

— Я не гей, — повернулся через некоторое время Саша и твёрдо посмотрел в глаза Марку.

Милов был бы этому очень-очень рад, ибо встречаться с таким, как Лекс — боже упаси, но позлить хотелось, посему едко уже:

— Да ну? И как? Удалось убедить себя в этом, мой милый?

Сначала Саша смутился, а потом побагровел. Марк не проявлял в разговоре никаких эмоций, а вот Лекс был падок на них, посему Милов сразу понял — яда будет столько, что в мужскую раздевалку ещё недели две не будут заходить.

— Да иди ты на хуй, ещё раз говорю, со своей латентностью. Я просто ненавижу тебя, что грохнуть хочется!

Нужно было успокоиться им двоим, сесть, выпить водички, на разумную голову поговорить, но не Марк начинал.

— Вроде как, ты не мог пробраться ко мне, чтобы я тебе отказал.

Милов наклонил голову вбок, смотря на пейзаж Петербурга. Этот разговор давно потерял смысл, и продолжать его уже не так уж нужно. Просто Лекс — парнокопытное существо, да и ещё мерзкое.

— Да ты! Ты…

Парень ещё долго кричал и имя, и фамилию, и даже имя-отчество Марка, но что Саша хотел сказать — Марк так и не понял. Когда Лекс встал на скамейку, Милов не выдержал и поспешил уйти от греха подальше. Саша, видимо обиженный таким поведением оппонента, не дал тому покинуть помещение, прыгнув прямо на него. Естественно, что Марк упал, да и ещё ударившись затылком о стену. Лекс стоял, наклонившись над ним, показывая своё превосходство, а когда Милов захотел сделать то, что попытался несколько минут назад, Саша легонько, но ощутимо, пнул того обратно к себе.

— Поцелуй меня, раз не веришь.

— Мне, знаешь ли, здоровье дороже. Ты, как истинная истеричка в мужском обличии, мне и язык откусишь, и губы, и зубы ещё руками-ветками своими выдерешь с корнем.

И в который раз за день Лекс взбесился. Милов и сам хотел уже это побыстрее закончить, но опять же, не он расшатывал себя.

— Тебе сложно что ли?!

—…А ещё знаешь, я берегу свои губы и не хочу заразиться герпесом. Навряд ли другие оценят выбор моей партнёрки, как наивно полагают.

— Да пошёл ты!

Саша с силой пнул стену, зашипел от боли и подбежал к окну. Марк этот цирк продолжать не собирался, посему быстро ушёл. Лекс, кажется, что-то ещё там орал вслед и бесился, но Милов не обращал на это внимание. У него случился стресс.

Тогда он впервые отпросился от школы и не пошёл. День слишком хорошо испытал его, чтобы думать с утра. У Марка тупо не получилось уснуть, и он провалялся до самого утра. Да и видок у него был такой, что никто и не пустил. Марка затолкали обратно в комнату со словами, что полутруп никому не нужен, и он заснул только ближе к обеду.

А на следующий день с утра к нему подошёл Лекс и нагло загородил пейзаж, который был более приятным, нежели Саша. Причём, этот хмырь ещё и улыбнулся так, будто они давние друзья, и вообще не говорил ничего про Анну. Разве что хорошее.

— Ловить здесь нечего, — раздражённо ответил Марк на приветствие.

— Хочу дружить с тобой.

Милов посмотрел своими серыми глазами, которые почему-то прожигали, и сморщил нос. А потом просто прислонил руку ко лбу и помассировал виски.

— А усадьбу ты не хочешь?

— Не вижу смысла.

— Ну, приятного отдыха от меня, раз мы друзья.

И Марк ушёл. Лекс хотел догнать его и, к слову, почти это сделал, как прозвенел звонок. Милов тут же юркнул в кабинет — подальше от этого сумасшедшего, ибо он и так испоганил ему жизнь, как мог. Дружбы с этим он не выдержит.

***

Впрочем, кого-кого, а вот Марка Лекс не собирался спрашивать. Этот… гм, человек? таскал учебники Милова, всё время садился за одну парту с ним. Даже в группу по английскому перевёлся к нему. А ещё был случай, когда Марк сбился и не знал, как ответить на вопрос. Сие было просто проверочная, но глазастый суслик заметил задумчивость жертвы, посему подсказал. И Марк чуть не грохнулся. Это было даже не плевком в душу, не надругательством над честью сына одного из известных бизнесменов. Марк при всём своём лексиконе и прочитанных произведениях смог подобрать только пару-тройку слов и, хоть те были матерными, сказал вслух. Класс не без интереса — впрочем, как и в остальных случаях, — наблюдал за увлекательной картиной. А у Марка сдали тормоза, и он бросился на Лекса. Но осуществить месть из-за посторонних не удалось. Милов после случившегося просто тупо ушёл со всех уроков. Без каких-либо бумаг и справок. Охранник, конечно, пытался остановить, но мужчина тот был не слишком по жизни храбр, потому бросил попытки.

Дома отец орал. Громко. А ещё бесился от того, что его сын не может хоть как-то раскаяться или прослезиться. Когда прозвучали слова о совести, вмешалась мать и поставила опять на место родителя. Это был один из тех случаев, когда Марк уважал свою маму, но мысли всё же уходили в другое русло. Кое-как, но Милов заснул в четыре утра.

А на следующий день этот упырь, который вместо крови питается жизненными силами Марка, имел смелость подойти как ни в чём не бывало — в который раз Милов и не вспомнит. Но в это утро кои-то веке чёртова улыбка пропала с лица Лекса. Наконец-то.

— Говоришь, что я с наклонностями маньяка-сталкера, а сам глядишь своими глазищам так, будто бы прямо сейчас и изнасилуешь, и расчленишь.

— Отойди от меня. Иначе будет хуже.

Саша оценивающе осмотрел Марка, а потом хмыкнул и оскалился. О, это Милов больше всего ненавидел.

— То есть теперь без шуток, да? А чего раньше-то ничё не сделал?

Марк знал, что этот человек склонит его когда-нибудь к суициду. Оставалось чуть-чуть, буквально пять миллиметров — и всё, Марк сорвётся с обрыва, падая в глубокое море. Честно, он сейчас хотел бы оказаться там больше всего. Но оставалась одна то ли кладовая, то ли ещё что-то, от которой у него были ключи. Их дали после того, как отец стал жаловаться на слишком громких детей на переменах. Видите ли, оказывается, Марк не мог сосредоточиться и нормально учиться при таком гаме. Той комнаткой он не пользовался ни разу, но видит судьба, настало время.

Марк быстро чуть ли не пробежал лестницу на второй этаж, прежде чем подойти к заветной двери. Ключи лёгкие, всего один оборот. Марк влетел, не забыв включить свет и закрывая за собой. Где-то стучал Лекс, но сейчас Милову вообще не хотел обращать на него внимание. Комната действительно оказалась кладовой, немного пыльно, но Марк не жаловался — гораздо лучше Саши. Парень прислонился к двери, слушая, но совершенно не вникая в слова Лекса. На какое-то время тирады прекратились, истерика более-менее утихла, а потом последовал лёгкий стук и, кажется, Лекс тоже прислонился к двери.

— Ну и почему ты ещё этого не сделал?

Тишина. Гробовая. Орлов не издаёт ни звука, как и Марк. Вот только у последнего в душе целый ураган из различных эмоций. Вечно этот самовлюблённый кретин идёт по головам. Гадёныш. Может быть, ты уже оставишь в покое человека?

Марк понимал, что уже готов расплакаться, ибо его нервная система не выдержит этого человека, как тот подал голос. И рассказал про какую-то бездомную собаку, подобранную на улице. Как он её лелеял, обхаживал, а потом пьяный водитель КАМАЗа задавил Лили — такое имя дал Лекс той собачке. Произошло сие где-то в двенадцать лет, но Марк знал, что в ту пору Лекс уже цвёл среди своего окружения. А потому Саша и смог запросто набить рожу тому тупице за свою Лилию. Лекс ещё добавил, что после её смерти плакал так, как никогда. И его попросту понесло. Он рассказывал о булочках одной тётки Маруси, которая вечно гладила его своей грубой рукой, об её историях о войне, о том, что никогда не видел своих бабушек и дедушек, и какое-то время считал себя из-за сего ущербным, о дворовых боях, в которых Лекс и стал таковым спортсменом, получив опыт, о младшем брате, которому было всего несколько месяцев и погибшим из-за дяди, которого Саша терпеть не мог, о птицах в деревне, в которую он ездил всего лишь один раз, но те крылатые так запали чем-то ему в душу…

Марк слушал и краснел, и не понимал, что делать в этой ситуации. Он теперь знал такое личное, то, что он всегда хранил, а этот дурак сказал ему всё в один раз. Милов понимал, что попросту стоит, как дуб, но сказать что-либо не было сил. Удалось это только тогда, когда Лекс перешёл на своих родителей.

— Заткнись.

За дверью послышался смех, а парень с ехидством спросил:

— Что, растаял-таки?

Марк куснул себя за палец, стараясь не заорать от бессилия. Спустя несколько минут, после получения какого-никакого умиротворения, он посмотрел на фаланг и нашёл кровь.

— Нахрен тебе это, ещё раз спрашиваю?

— Я же уже говорил тебе. Ты бесишь меня.

— Это не то, из-за чего стоит дружить…

— Вот только не надо мне про латентность, — Лекс шаркнул ногой. — Наслушался уже и начитался из-за тебя. Ты мне тогда весь вечер испоганил. Ну, так что, чего ты так этого не хочешь? Боишься?

— Я не боюсь.

— Да ну? Не лги-то, других вариантов нет. Ты вроде как никакой не извращенец…

— Я гей.

— Блять, всё, хватит уже про своё гейство. Ты нормальный человек — это раз. Второе состоит в том, что при таком раскладе других вариантов нет.

Марк глубоко вдохнул и выдохнул. И повторил это несколько раз. Валерьянка, конечно, лучше бы помогла, но что уж там. Лекс постучал костяшками, напоминая о себе, но так и остался неуслышанным.

— Я не уйду, ты знаешь. И лучше не мучить ни себя, ни меня. Из этого есть только один выход.

Марк пощипал себя за щёки, а потом просто сдался и рассказал про всё. Про то, как отец заранее начал водить по судам, моргам или операциям, как чужие дядюшки рассказывали про смысл слов как «изнасилование» или же «расчленение». Причём про последнее рассказал один фанатик своего дела, чем хорошо подпортил психику ещё только входящему в подростковую жизнь Марку. Затем перешёл к той части, с чего вся его замкнутость и началась — этого же Лекс хотел и не стоит лишать его.

Вводили какого-то опасного преступника, который любил портить жизнь разным бизнесменам, но вот на царстве Милова прокололся. В начале и в самом процессе ничего чрезвычайного не было, а вот когда преступника стали выводить под надзором отца Марка, тот резко обернулся, послышался звон наручников, а двое пареньков, ведущих его, тут же упали на землю — это было так быстро, что он лучше всего помнит тот звон наручников. И всё бы, наверное, ничего, этот преступник бы сбежал. Вот только вместо сего он первым делом ринулся к судье, по пути схватив нож — Марк смутно припоминал, откуда тот там оказался. То ли прокурор колбасу резал и ему лень было отнести обратно к себе, то ли ещё что. Когда началась паника, Марк впал в ступор, а когда судимый вонзил нож в грудь жертвы и стал таким образом пытаться прямо там его расчленить — прирос ногами к земле. Милов не ощущал ни себя, ни свой разум, ни своё тело. Он попросту смотрел на сцену, ничего не делая, его охватывали различные чувства, но их всех затмевал чёртов страх. Кровь стекала, впитывалась в тёмную одежду судьи, тот кричал, а Марк не слышал, лишь смотря. А потом вбежала мать. И он точно перестал что-то понимать. Мама разбила о голову заключённого какую-то тяжёлую стеклянную бутылку — в том месте у их семьи были приятели, а любые приятели отца любят алкоголь. В беспамятство преступник, конечно, упал, но успел пройтись ножом от плеч и по животу, разрезая лёгкий лиловый сарафан, заставляя мать вскрикнуть от боли.

Дальше у Марка просто последовал обморок — то ли его уже усадили, то ли он там и так грохнулся. Очнулся только в больнице, точнее, психдиспансере. Милов валялся около двух суток, не до конца понимая ситуацию. Он много думал о матери, о том, что просто обязан и должен навестить её. Но при таком состоянии его, конечно же, никуда не пустили. А за время своего больничного Марк узнал от отца, что водить его туда на суд было идеей матери — он ляпнул это, только потом задумавшись, но не сказал, почему так относится к Ольге. Пока что было рано и парень умолчал истинную причину — да и там она, в общем-то, не одна. И навряд ли Саше понять, как это — терпишь и потом всё бросаешь. Потому что устал.

Но равнодушие к матери была не единственной новой чертой Марка. Если раньше он мог хоть как-то нормально поддержать разговор, то теперь отвечал сухо, односложно. А отцу грубил всякий раз, когда тот превышал свои полномочия, обвиняя во всех своих грехах. Марк окончательно замкнулся, не теша себя мечтами. Он пробился в 15 лет в 11 класс потому, что больше его ничто не интересовало. У него попросту исчезла хоть какая-то цель. Теперь Марк уже не мечтал, он выбирал по «выгодно» и «это того не стоит».

Что не изменилось, так это взаимоотношения с сестрой. С нею он был так же открыт, как и раньше, разве что прессовать насчёт матери она начала более активно, заявляя, что Марк дуралей и дальше своей рациональности не видит. В глубине души Милов был с Аней согласен, но какая уже у него душа сейчас?

А ещё Марк стал слишком самостоятелен. Он предпочитал решать свои проблемы сам, даже там, где требовались родители. И суды терпеть не мог. Любое упоминание — хоть в новостях, хоть в разговоре бабулек, — почему-то сразу вызывали ассоциации с тем днём. И хоть он стёрся, Марк всё равно боялся. Но знал, что так нельзя — рано или поздно ему придётся послушать Анну.

И не подавал потому, что отец повёл бы снова на процесс. А Марк не выдержал и точно сморозил бы что-нибудь, тем самым взбесив Владимира. Тот церемониться не стал бы, не смотря на то, что Милов пошёл на трусость — он не стал ни копаться в себе, ни тем более обращаться к психиатру.

Марк хрустнул пальцами и закончил свой рассказ. Что-то пустое съедало все мысли в голове, пустое, но это приносило облегчение. И Марк позволил этой пустоте съесть себя. Лекс молчал, не прерывая тишины, тихонечко стучал фалангами по своему колену.

— Открой дверь.

Марк не шелохнулся.

— Послушай, ты уже и так всё рассказал.

Парень покрутил в руках ключи, а потом повернул их. Дверь чуть не слетела от удара Лекса, но тот даже не обратил внимание на звук. Саша осмотрелся, прислонил к носу ладонь, чтобы не дышать пылью, а затем, повернувшись к Марку, гнусавым голосом проговорил:

— Если ты тут реально занимаешься, то я в первую очередь отведу тебя в более безопасное место.

Возможно, реплика Лекса не несла в себе ничего оскорбительного. Вот только Марк не просто так всё это сделал. Не просто так рассказал о суде, о взаимоотношениях с матерью и сестрой, а также отцом, и не от нечего делать открыл дверь. Милов знал, что оскорбился на обращение зря, да и глупо, но саркастическая фраза всё же вырвалась из уст раньше, чем он что-то предпринял:

— А на цепь посадить не хочешь?

И чуть не стукнул себя по лбу. Впервые, в первый чёртов раз он сказал прежде, чем подумал перед чужим человеком! Лекс вскинул брови, на что Марк отвернулся и куснул сустав большого пальца.

— Мы наконец-то поменялись ролями, — Саша усмехнулся, — теперь не я обидчивая барышня. Собирайся, ну же, я обещаю, что всё будет хорошо.

Милов хотел тоже вставить слово, но Лекс, закончив тараторить, сразу схватил за рукав, потащив за собой. Марк не стал сопротивляться — не имело смысла. Лекс поднялся на третий этаж, осмотрелся и, не найдя никого, залез на стремянку, открывая путь на крышу.

— Я туда не полезу.

— На ручки хочешь?

Марк вздохнул, закатил глаза, показывая, что думает о Саше, и полез вслед за ним. Наверху оказалось прохладно, так, что парень закутался в свой пиджак, который ни черта не грел. Снег растаял буквально недавно, но календарная весна наступать не хотела — Марк всё ждал и ждал, когда же снова выпадет снег и придётся вновь кутаться в тонны одежды. Милов дотронулся озябшими пальцами до своей шеи и поморщился, проклиная Лекса.

— Я так же поначалу себя вёл, — он отошёл и облокотился об ограду, смотря прямо в упор на Марка. Где-то мелькнула мысль, что все обычно либо отводят взгляд от глаз, либо смотрят в другую часть лица. — А потом понравилось. И тебе должно.

— С чего вдруг?

— Романтичный ты. Вот и понравится. Ну, что ты так изгибаешь свою бровь? Скажешь, что достоверные источники врут?

Марк секунду хмурился, а в следующую еле остановил себя, чтобы не убежать. Вот же ж! Предательница, а говорила, что из них двоих крыса — он.

— И много чего ещё наговорила?

— Нет, — Лекс посмотрел куда-то вбок, — на самом деле, я ещё пытался выпытать у неё про взаимоотношения в вашей семье, но твоя сестра упёрлась и ни в какую. Сказала, что раз так интересно, то пусть сам узнаю у тебя. И, кстати, это одна из причин, по которой я не отстану от тебя.

— А другие что из себя представляют?

— Узнаешь, — Лекс оскалился. — Впрочем, обсудим это потом. Иди сюда.

Милов подошёл, а Лекс в свою очередь приобнял его за плечо, как давнего друга, и указал куда-то вдаль. Марк смотрел, разглядывал и крутил головой, пытаясь уловить картину — здесь, в отличие от многоэтажек, люди были более приближены, так, словно он поднялся не на три этажа, а один. Да и Саша не прогадал, выбрав именно это направление, — в этой части природа сочеталась с загрязнениями людей, их жесткостью. Когда Марк всматривался в это, то вспоминал как где-то в 2 или 3 года ему шептали на ушко, тоже смотря в окно, про то, как успокаиваются, сочувствуя другим. Будто тот человек топится в чужих проблемах, не вспоминая свои. Но кто это был — Марк не мог вспомнить, хоть убей. Хотя он в какой-то мере восхищался этим — эта черта того человека ему нравилась.

Орлов начинает разговор аккуратно, прощупывает почву. А Марку хорошо, посему он расслабляется. Милов не волнуется ни насчёт завтра, ни насчёт родителей или сестры, себя, будущего и фирмы — он просто успокаивается.

***

Саша отпивает из чашки кофе, морщится, но тем не менее пьёт — и не такую дрянь съедал. Марк смотрит насмешливо, хоть и без улыбки.

— У меня отпуск в две недели.

— Будь аккуратен с мячом только.

— А иначе вы привесите мою тушку к чердаку, сэр? — Саша шутливо кланяется корпусом на стуле. — Но нет, не хочу. Надо тебя вытащить.

Марк окидывает взглядом лицо друга, находит всё тех же бесят и вздыхает. Лекс всегда был таким — вот чего стоит его знакомство Марка с сокурсниками. Сказал ведь, зараза, какого цвета Милов, так в итоге все умилялись. Ведь посмотрите, какой редкий экспонат — не цветочный гей, а самый настоящий мужчина с хладнокровием. Высказывания Марка по поводу стереотипности всех, конечно же, пропустили мимо ушей. Был даже один, что чуть не перешёл границу. Лекс быстро вмешался и не дал.

— Я занят. Надо разгрести кое-что — Денис хочет в отпуск, а сейчас, после той аварии, в отделе кадров все слишком устают от нагрузок.

— Георг должен справиться.

— У него тоже есть предел. Тем более что он — отец-одиночка.

— Он убьёт тебя за это.

Лекс ждёт ответа на реплику, но, не получая сего, переводит тему. Марк разговаривает с ним, иногда даже пустословит, но не волнуется — с Сашей можно. Около девяти часов вечера звонит телефон — Тим диктует новый адрес, пока Лекс в очередной раз вздыхает.

— Опять к этой потаскухе.

— Что он тебе сделал-то? — Милов поправляет шарф и одновременно кладёт в карман телефон.

— Понимаешь, если раньше были просто шлюхи, то этот — профессиональная.

Марк оборачивается к Лексу и молча задаёт вопрос.

— Ну, разве ты не видишь? Раньше же все пытались философствовать, разговорить тебя, угождать. А этот — молчит, да и ещё своенравный…

— Меня это вполне устраивает.

— Потом, когда нажрёшься спустя какое-то время, не надо мне звонить в три часа ночи.

Лекс морщится, но Марку до лампочки. Он кидает ключи обиженному другу, говоря, чтоб закрыл, а потом просто отдаётся мыслям и в их мареве добирается до Тимофея. Очередной спокойный день.

***

Солнце слепило глаза так, что обойтись без кепки или тёмных очков было сложно, но в сумке у Марка всё же был зонт — конец марта никогда не был предвестником беззаботной весны. Было время, когда в конце мая в Петербурге выпадал снег — попасться под это ненастье Марку не посчастливилось. Впрочем, этого сейчас бы вообще не хотелось, ибо Милову зимняя одежда не нравилась от слова совсем.

Анна, стоя недалеко, громко ругала кого-то по телефону, но, увидев брата, быстро закруглилась. Марк расслабил поджатые губы и поприветствовал сестру.

— Он всё ещё не отстал от тебя? — Милов забирает из её рук куртку Саши — во время одной из пьянок Лекс потерял свою одежду прямо рядом с домом матери.

— Не морочь себе голову, — она, поправив свою прядку, легонько дёргает за клок волос Марка. — Лучше скажи, когда навестишь мать?

— Сейчас не могу.

Анна смотрит на брата со злобой, но Марк тут же щёлкает её по носу — она тут же морщится, и её злость затихает. Милова бурчит себе что-то под нос, а потом выдаёт серьёзным тоном:

— Отец для тебя сделал намного больше ужасных вещей, нежели мать.

— Я уже объяснял тебе, почему.

— Ты просто трусишь, Марк. Как и всегда, в принципе — и тогда, и сейчас. Тебя давно не держат под опекой, но ты до сих пор дуешься, желая доказать нашему отцу-пьянице что-то. Зачем?

— Это лично моё. Лучше скажи, что насчёт оплаты? Ты сняла деньги?

— Там Олег стоял. Сегодня попробую.

— Я могу с ним поговорить.

— Оставь это дело, — она отмахнулась. — Да и пока ты не поговоришь с матерью — хрен тебе, а не вмешательство в мою жизнь.

Дальше разговор тёк о работе — Анна рассказывала, как же её достали некоторые клиенты, а Марк лишь иногда вставлял слово, чтобы поддержать разговор. Тим прерывает их своим звонком, говоря, что не знает какие цветочки подарить Лексу для примирения — в принципе, их шутки всегда были направлены на девичью, по их мнению, часть друг друга. Малолетние подколы всё же так и останутся с ними.

— Пора тебе выбрать одну из барышень. Ах, я забыла, Сашенька же любит властвовать.

— Я так с одиннадцатого класса уже не шучу.

— В каждой шутке есть доля правды, знаешь ли.

Аня, попрощавшись, поехала к банку, а Марк вызывает такси. В доме тишина, разве что на кухне шорохи — Тим пьёт чай.

— Твоя истеричка не дала мне сожрать торт, — он закидывает ногу на ногу, из-за чего халат приоткрывает бёдра, — а потом заперлась в твоей комнате. Ставлю все свои кровные — рыдает.

Марк осматривается, но кухня остаётся полностью в порядке.

— Я поставил самую дешёвую тарелку из твоей коллекции, ну, а он её разбил. Не волнуйся, всё прибрано мной.

— И долго он там?

— Сычует? Кажется, уже три дня, как не покидает тебя твоя принцесска. А так полчаса всего, врубил музыку в наушниках так, что если прислонится к двери — услышишь слова. Ну, и жрёт свою бурду ещё, как же без этого.

Марк хочет уже идти стучаться, как Лекс сам влетает в кухню, смотрит то на одного, то на другого, и, оскалившись, шипит:

— Я больше не хочу видеть этого пидораса.

Марк уже знает, что ему и слова не дадут вставить — меж собой они решают сами, пусть и приплетая Милова.

— Ну, так выколи себе глаза, жалко, что ли? Или ты на словах такой?

— Шлюхам слово не давали.

— Мудакам тоже.

Ну, а дальше пошло-поехало. Марк решает, что тратить зря время не стоит, да и уши завянут, если послушать их. Он, заказав еду, возвращается обратно и тут же в дверях успевает удержать Тима до того, как тот упадёт. Власов, посмотрев на Марка, тут же запрыгивает на него, крича:

— Даже если я и всего лишь шлюха, то всё равно смогу вытащить его из задницы. А ты не шевельнёшься, хоть и лучший друг — тебе же твою гордость надо беречь и целей добавиться, а то, что не спас его — ну, отмазу придумаешь, ведь так?

— Я стал дружить с ним не потому, что он мне денег отстегнул. А ещё не заставлял сосать член.

Марк отходит к раковине, набирает в две кружки холодной воды, а потом, подойдя, выливает обоим за шиворот. Те, стуча зубами, бурчат, но затихают. Лекс, цокнув языком, уходит в прихожую.

— И где ты переночуешь? — Марк тут же оказывается рядом.

— У Игната. Потом позвонишь, когда этот уйдёт. У меня оставаться с ним хоть с тобой, хоть наедине, нет ни сил, ни желания.

— А орать силы есть?

В конце концов, у Милова не раз болела голова от их криков. Помнится, они ещё хорошо оба получили, когда соседи стучались к нему в дом.

— Были, — Саша подходит к другу и заправляет прядку Марку за ухо. — Я надеюсь, ты скоро сменишь шлюху.

Мужчина изгибает бровь, как бы отвечая. Орлов некоторое время стоит, поджимает губы, а потом берёт свой походный рюкзак и кидает прощание. Марк смотрит на дверь, пока не выплывает Тимофей и, положив руку на плечо, едва слышно говорит:

— Я через месяц уезжаю в Беларусь. Навсегда.

Марк пытается держать эмоции в узде, но всё-таки вздыхает. Не так рано он хотел прощаться с ним, тем более что сейчас совсем не время. Он слишком будет нагружен, чтобы снова искать нового партнёра. Да и найдёт ли?

— Ты уверен?

— Нет. Но по многим факторам там всё же лучше пока что для нас.

Тимофей растирает руки, ибо не может решить, куда их деть, а потом кладёт свою голову на плечо любовнику.

— Я потом приеду обязательно, и мы созвонимся. Только вот, надеюсь, что твоя королевна всё-таки признается.

— Это навряд ли, я уже говорил.

— Да ну? И где же доказательства? — Тим ухмыляется. — Я видел его около того гей-клуба, и это точно был он. Зрение у меня хорошее, время суток было день, да и стояли мы друг от друга недалеко. А когда твоя Санечка повернулась, то сразу же заторопилась домой. Может быть, он и не гей, но би — это точно.

Марк отмахивается от Тимофея, решая эту тему не развивать. Как бы там ни было, Лекс для Марка давно был другом, и перейти в статус возлюбленного никак не мог. Тима уходит на кухню и проводит до самой ночи время с Миловым. Домой Лекс возвращается только в три часа ночи, игнорируя все угрозы Марка по поводу ночных прогулок.

«Иногда этот дебил такой гордый и принципиальный, что аж тошно, » — думает Милов, в который нажимая на вызов Лексу.

***

На второй неделе отпуска Лекса отец вызывает Марка. Несколько часов уходят на вынос мозга сына, но тем не менее, его отпускают. Отец также ещё обязывает Марка навестить Ольгу Георгиевну. Взаимные саркастические шутки, обвинение в трусости друг друга, обещание, что если Марк навестит мать раньше, чем отец, полностью получит бизнес под свою власть и всё — свобода. На выходе встречает сестра и в спешке рассказывает про мать — её состояние не улучшается. Марк делает пометку перевести сумму сестре на несколько тысяч больше, чем в прошлый раз, и откладывает поход к матери до среды.

Лекс все три дня посещает спортзал, задерживаясь там на 3-5 часа, а Марка просто топит в себе работа. Георг уже срывает голос или переходит иногда даже на свой родной эстонский — с акцентом он теперь всегда говорит. Четверг не даёт долгожданного облегчения, Саша всё ещё поздно возвращается домой к Милову, а поездка к матери откладывается до вечера субботы — хоть уставший, но он съездит. Тимофей звонит вечером в пятницу, прося одолжить несколько денег — какой-то бомж обокрал его на улице. Марк еле вырывается из потока шумной жизни и скидывает на карточку цифры.

В субботу Лекс сообщает, что ближе ко второй части дня пойдёт отрываться с друзьями по команде, а когда вернётся — не знает. Марк гоняет всех и вся как может, в голове только одна мысль — приехать к матери. Георг злится и матерится на всех известных языках, даже посылает Марка. В конце дня секретарь высказывает всё, что думает о своём «баране-начальнике», а потом гордой походкой уходит. Марку по боку — сейчас вызвать такси и побыстрее домчаться на край города. Хорошо, что офис был недалеко.

Ночные фонари, освещающие улицы, проносились сквозь марево жизни. Марк очнулся только когда поднёс руку к домофону. Ступор. Мыслительные процессы ускорились, маленькая паника уже зарождалась. Ой, дебил! Какой же Марк дебил! Идиот чокнутый! Целую неделю носился с работой и ночью на самом краю сна казнил за то, что не съездил к матери, а теперь не знает, что сказать, что сделать, как нажать чёртову кнопку. Приехали, лауреат нобелевской премии!

Рядом закапал дождь. Ещё только моросил, но тучи внушительно ползли на город. Марк стоял и медленно нажимал на цифры, раздумывая. За единицей Милов уговаривал себя и мирно, и матом, что ничего плохого не случится. За ещё номером один он пытался подавить панику. А за восьмёркой — чуть не истерический смех, но Марк не поддался сему. Столько лет изучать науки, поступить в один из престижных лицеев, а затем — ВУЗ и просто стоять столбом перед домом не кого-нибудь, а матери! Родной! Которая, хоть он и отталкивал её, но всё-таки вырастила его, делая свой вклад в личность Марка. Его цинизм, педантичность, серьёзность и ум, а также романтичность, скрытую, но проявляющуюся временами — всё это Ольга Георгиевна вложила в него. Особенно последнее — то, что он пытался никому не показать. И в итоге Марк не ответил ни взаимностью, ни чем-либо ещё.

Можно было, конечно, прикрыться деньгами, но какой толк? Бартер перестал существовать ровно, как и золото, а что станет с этими бумажками, которые сестра всячески снимает? Даже пластиковая штука лет через примерно 100 с лишним перестанет что-либо значить.

Да и мать всё-таки всегда была меланхоличной. Только идиот будет утверждать, что матери уже плевать, ведь живёт с одним из последних козлов. На Владимира Леонидовича ей-то может быть и плевать. Но Марк-то не отец. Марк вообще его ненавидит, буквально ещё один шажок — и всё, считай, что окончательно поломает с ним связи. Хотя он пошёл именно из-за споров с отцом. Дебил, господи, какой же Марк идиот и кретин.

Марк оглядывается, но никого рядом не находит. Жаль, что Лекса сегодня нет — он бы пнул хорошенько. Марк крутит головой, медленно втягивает воздух в себя и выдыхает, повторяет мантру про себя, пальцем свободной руки впивается в кожу ладони. И со всей силы ударяет по звонку. Милов ждёт, когда чёртовы гудки перестанут идти. От женского голоса, задающего вопрос, что-то скручивает внутри, но он давит это в себе.

— Марк.

На выдохе — словно он не пришёл её проведать, а решает вопрос о своей дрянной жизни. Как же жалко и глупо он сейчас, однако, выглядит. Пиликающий звук возвращает в сознание, но ноги не чувствуются. Марк вообще не понимает, что сейчас идёт, жмёт кнопку лифта, ждёт. Как будто это всего лишь сон. Где-то на краю сознания проскальзывает отвращение к себе, но Марк не может расслышать мысль — будто уши заложены.

Лифт открывает свои двери, а Марку кажется, что сделай он шаг — и эта штуковина его порежет надвое. Сглатывает, вдыхает. Позорно закрывает глаза, когда делает первый и второй шаги. Еле приоткрывает, нажимает на кнопку. Кажется, слишком сильно. До восьмого этажа Марк доезжает быстро. Возможно, даже слишком, как он думает.

Через несколько минут после звонка, мать открывает ему дверь. Марк смотрит прямо ей в глаза и не отводит взгляда. Он ищет там отвращение к себе самому, ненависть, но вместо всего этого — усталость. Дикая. Круги под глазами у неё больше, чем у любого наркомана. По крайне мере, Марку так кажется. Как и то, что капилляры у неё лопаются чуть ли не каждый день. Может, час. Она убирает свою светлую прядку — именно этот цвет достался ему, а не Анне. Мать зовёт его, на что он послушно идёт за ней, не до конца понимая, что происходит.

Дома — сплошной запах химии. Не косметики — лекарств. Марка даже начинает подташнивать. Он не ел сегодня, ведь рвался к ней. Рвался, даже не думая, что делает. Редкостный дебил.

— Будешь чай? Если что, извини, но кофе у меня нет.

Марк усаживается на стул, предложенный ею, и кивает. Едва слышно выдыхает. И снова стресс — после недели суматохи, после его очередных уговоров. Как тогда, в одиннадцатом классе с Лексом. Память подсовывает воспоминания с тем, что именно мать отпрашивала его у отца. Она даже сама, когда Марк не хотел, выталкивала его на улицу с Орловым. И, наверное, у Марка было бы меньше воспоминаний с ним. Она ставит чай перед ним, а Марк сразу же хватает и делает глоток, и тошнота затихает. Чай тёплый, не горячий — мама знает, какую температуру Марк любит. Напиток разливается по пищеварительной системе, а Милов получает маленькое успокоение. По крайне мере, истерить не хочется.

— Что там с раком?

Марк прерывает её, когда мать собирается спрашивать про работу. Это не нужно. Это не то, что сейчас он хочет рассказать. Марк не хочет извиняться перед покойником, понимая, что это — не личность, всего лишь тело, оболочка, в которой все люди живут. И ему не хочется стоять в чёрной одежде, трогать землю, а потом приносить цветы. Марку хватает другого дерьма.

— Месяц. Но, может быть, чуть больше, чуть меньше.

Шумный выдох. За это время он сможет вдоволь насладиться. Марк не хочет думать о том, что она не простит. Он постарается. Постарается загладить ту тупость, которая возникла четырнадцать лет назад. Он должен был тогда ещё срезать её, но что-то мешало. Скорлупа, построенная отцом и Марком, не давала трещины. А сейчас жизнь слишком потрепала его. Сейчас было неважно, что она согласилась с отцом, что она видала его на цирк лицемеров, хоть и в своё время рассказывая про добро. Он просто вспоминал другое — то, что давно вычеркнул. И это было главным.

— Почему у тебя это вызывало такие чувства?

Лёгкий смешок. Так, словно она боится чего-то. И Марк понимает её, поэтому смотрит прямо в глаза. Без равнодушия и без льда.

— Сочувствие к людям и альтруизм мне всегда нравились. Я не могла из-за своего статуса выходить в люди, но у меня было окно. Однажды даже бросила одному парню два куска хлеба. Володя тогда чуть скандал не закатил.

Марк смотрит и считает секунды. Четырнадцать. Почти одной четверти минуты хватило на то, чтобы он вылупился. Губы растягиваются, мышцы немного ноют от непривычки, но не обращает внимания. Мать никогда не называла Владимира отцом для Марка или Анны, но она обращалась с ним на равных. А раньше Марк не замечал этого.

— Так, как же у тебя на работе?

Марк собирается уходить только в пять утра, когда телефон уже трещит от звонков Ани. Она ругается, что пьяный Лекс рвётся в её квартиру и городит что-то про Олега. Милов собирается нехотя, не спешит.

— Я принесу их.

Мама улыбается легко, хоть и вымученно. Марк не обижается, он всё знает.

— Не стоит. Полутрупу уже не нужны они. Оставь их себе, тебе они действительно понадобятся.

Он обнимает её долго, а мать провожает Марка до остановки. И пусть это безрассудно, но это действительно помогает обрести Марку смысл. Лёгкий, едва заметный, но он чувствует, что не зря живёт. Обещая навестить, Милов уходит. А Лекс ближе к вечеру, когда рассудок к нему возвращается, говорит, что Марк уже не такой устрашающий. Его попытки выяснить из-за кого чуть не оканчиваются скандалом, но Марк сдаётся и рассказывает про мать. Вроде как, Саша радуется, но обиженно. Эти нотки Марк не мог спутать.

***

Тимофей буквально врывается в квартиру и сбрасывает с плеча сумку. Листки чуть не падают с колен Марка, а он сам недовольно вздыхает. Впрочем, Тиме по барабану. Он быстро скидывает пальто, вешает и усаживается на стул аккурат напротив любовника.

— Я задержусь на недельку, мне денег не хватает на билеты.

— Одолжить?

— Разве что Вере на лекарства.

Тим, увидев наконец-то занятость Марка, решает начать кашеварить. Милов не отрывается от бумаг два часа, а потом начинает разговор с парнем. Тимофей неохотно описывает состояние подруги, но с радостью говорит о новостях, которые Марк смотрит только ради своей репутации. Часы показывают десять, когда Власов встаёт со стула и притягивает к себе за ворот рубашки Марка. Это единственное действие Тима в роли актива — остальное он отдаёт на власть партнёру, и, наверное, Милов знает, почему. Впрочем, лишние мысли выветриваются из головы, остаются только главные — дойти до кровати, не поранить и не порвать.

Мысли о бытовухе возвращаются спустя час. Марк звонит Георгу по мелочам, а Тимофей берёт очередную закуску. Вообще, Милов почти всегда видел его с едой — хоть на улице, хоть в его доме, Тиму надо было что-то хотя бы для перекусить. Марк не волновался, но всё-таки иногда намекал на рациональное питание. Тимофей не замечал это в силу своей неопытности или не был таким чутким, а может его мысли были о Вере и своей работе, Марк не знает. Тем не менее он доверял Тиму несмотря на его не очень-то эстетичную работу — такие, как он, просто не могли быть лжецами, хоть со всеми своими стараниями. В них с детства росла наивность, и подавить её было сложно. Марк, конечно, знает про исключения, но это не тот случай. Милов бы заметил.

Марк отрывается от бумаг, когда парень называет его имя, но Тиму не дают договорить — в дверь стучит кто-то. Резво, громко, даже матерясь. Марк закатывает глаза, зная, что если Лекс пьян не в стельку, то хрен загонишь того в постель. Или куда-нибудь ещё. Тем не менее, не слушая протесты Тима, Милов идёт открывать. Саша врывается, дверь чуть не слетает с петель, и прямо с порога орёт чуть не на весь дом:

— Эта шлюха меня тупо наебала!

Тим морщится, а Марк вспоминает, где у него валялся аспирин, да и купил ли он вообще это лекарство. Саша грубо хватает Марка за рукав и тянет на кухню, а затем усаживает того на стул рядом с собой. Власов из гордости тоже садится, но на другом краю — всё же терпеть больше всего они друг друга не могли в пьяном состоянии.

— Она встречается с парнем. С парнем, который из команды наших главных соперников! С их лидером, блять! И это продолжается, Марк, не первый год — уже около пяти лет. Видите ли, у её Владика не хватало денег на починку крыши! И это при том, что он получает в полтора раза больше, чем я!

Лекс складывает руки и, положив на них голову, начинает свои тирады. Тим тихонечко пьёт чай, изредка кидая взгляд на Марка — на Сашу он даже не хочет смотреть. А вот Лекс под конец всё-таки говорит ему с укором его:

— А этот такой же, но в отличие от неё знает своё место. Вот потому на такой работе и трудится. Конечно, мозгов же ему не надо.

Тим, шипя, тут же плюётся ядом:

— Да что ты? А у тебя его, видимо, дохера.

— Уж побольше точно.

— Нужен аспирин?

Марк не хочет выслушивать сейчас их ссоры. Загруженные недели его слишком утомили, чтобы выносить это всё с таким же неизменным лицом. Как-никак, он тоже человек, а Лекс и Тимофей не на помойке нашлись. Саша отмахивается, а потом встаёт и бурчит едва слышно:

— Я спать. Выгоняй эту блядь и не засиживайся допоздна.

Тимофей провожает того молча, но ещё чуть-чуть — и прожжёт меж лопаток своим взглядом. Марк встаёт и идёт к аптечке — об заклад не надо биться, тот придурок наутро будет ныть о боли в голове и остальном. Тим сидит молча, смотрит в одну точку, а потом говорит:

— У меня сестра из-за товарища Лекса сдохла.

Пачка Но-шпы чуть не вываливается из рук, но Марк вовремя реагирует. Кладёт обратно на полку, перебирает, но не находит и перемещается к следующей. Тимофей продолжает:

— Вроде как того либо Дэн, либо Дима звали — я не запомнил. Сеструха у меня была старшей, а встречаться с ним в 24 года — мне тогда было 18, буквально за несколько месяцев до встречи с тобой. Ей не хватало денег на учёбу, а из-за опыта работы, коего у неё и не могло быть, никуда, естественно, не брали. А по-другому не могла, ибо не хватало либо знаний, либо ловкости. Она так поработала в трёх ресторанах, но продержалась лишь две недели. Впрочем, ничего другого ожидать нельзя. Сроки поджимали, ей срочно нужно было заплатить за тот треклятый ВУЗ, потому она пошла в клубешник и начала блядовать. Я с тем человеком, который её на эту работу устроил, до сих пор связи поддерживаю — помогает мне, так сказать, просвещает. Этот Дэн-Дима случайно на неё набрёл, ему 23, младше, гормоны, ну и захотел с ней трахаться. Алиса была готова на всё, чтобы за учёбу заплатить, даже рискованные эксперименты ставила, а Дэну-Диме такая девка и нужна была на тот момент. Она ушла из того клубешника, осталась с этим. И, в общем, в один момент этот урод перешёл черту.

Марк повертел в руках пачку заветных таблеток, которые сейчас как-то скрашивали серость квартиры и стен — мужчина не любил краски и обои. За ними и следить, и обновлять надо. С графиком Марка это было невозможно, как и с Лексом, а довериться кому-то левому — увольте.

— Что именно он сделал?

— Всунул стеклянную бутылку из-под алкоголя в задний проход. В итоге, эта бутылка какого-то хрена лопнула там. Тот дебил не сразу заметил, Лариса нормально реагировать не могла, да и рот был заклеен. Спустя где-то 5-10 минут вызвал скорую, так они не успели — кочки, пробки и другое. Умерла от потери крови — у неё анемия где-то с четырнадцати была, так она её так и не вылечила. Плюс питалась кое-как.

— Здесь спорная ситуация, Тим.

Марк смотрит прямо ему в глаза, но тот отводит и, вздохнув, будто его заставляют говорить что-то ужасное, всё -таки произносит:

— А сунул он эту хренотень потому, что приревновал к одному однокурснику. На стоп-сигналы не реагировал — мол, получит и не будет ходить налево. Видите ли, раз она раньше шлюхой подрабатывала, то обязательно просто должна быть падка на секс! — Тим закусывает губу, шаркая ногой.

Марк берёт ключи и, найдя нужный, зовёт к себе Тимофея. Тот не доверяя, но идёт за ним в противоположную по направлению комнаты Милова часть дома. Марк делает два оборота сначала первым, а потом три вторым ключом. Дверь не скрипит, открывается бесшумно — о том, что эту спальню не использовали давно, свидетельствует только пыль. В принципе, даже мебель в отличном состоянии, хоть и накрыта плёнкой. Тим проходит вперёд, осматривает, а потом выгибает бровь.

— Если хочешь, можешь пожить с ней здесь.

— Мы уедем спустя месяц.

— Именно поэтому Лекс не успеет как-либо задеть тебя.

Марк даёт время Тимофею осмотреться. Он вспоминает, что у них этот дом изначально был дачей, а эта комната — его. Марк смотрит на окна, которые, в отличие от кухни, находятся слишком высоко. Выбрался бы он тогда, будь здесь? Бессмысленный вопрос, посещающий его голову, который ровным счётом и ничего не принесёт для него. Но всё же ему было интересно: смог бы Марк тогда, ещё в 13 лет, взобраться до этих окон? Разве что найти для себя что-нибудь для подъёма — вытянулся он ближе к 15 годам. Может быть, к лучшему, что лёг он именно на кухне, устав от головной боли.

Власов оборачивается на Марка, смотря ему прямо в глаза.

— Привезёшь её сюда, Тим?

Тимофей обводит ногой круг непонятно зачем, а потом, всплеснув руками, соглашается, сразу выдвигая условия:

— И чтобы этого дебила я не видел в радиусе километра. Узнаю, что он домогается к Вере — выебу. Выебу раскалённой кочергой.

Милов не скрывает улыбки. Тимофей смотрит и сам наполняется теплотой, иголка, которая поселилась после недавнего разговора, исчезает. Он знает, что сейчас бессмысленно потрошить это, но всё-таки отводит взгляд в пол, не выдерживает и говорит:

— Я боялся, что ты подумаешь. Боялся, что выгонишь ссаными тряпками из квартиры или он услышит. Я когда наткнулся на тебя, подумал, что нашёл наконец-то какое-никакое пристанище, потому и молчал. А Лекс запомнил фамилию Алисы. Я просто до чёртиков боялся, что он скажет, потому и ходил по краю. А когда твой Саня приходил пьяным, то у меня даже руки потели.

Тим поднимает глаза. Медленно, так, что секунды тянутся. Марк не злится. Он всё так же добродушно улыбается. И Тимофей понимает — сейчас он снова почувствовал себя живым. Как когда сестра помогала ему в школьные года, когда отец был ещё не наркоманом, а мать — не обыкновенной женщиной, которую злит всё и вся из-за хренового мужа. Как когда Вера ещё могла ходить и нормально дышать без нужной аппаратуры — в то время он помогал ей побороть свои комплексы, сам же вовлёк её во флирт, перераставший в любовь, с великим — и это без преувеличения! — парнем, который не бросил, но погиб. Раньше Тимофей лазил с нею на деревья, точнее, помогал ей забраться — на ручках, аккуратно, а она вцеплялась ноготками в плечи так, что чуть не продырявила толстовку ему. Они залезали на крыши, всякие высокие конструкции на детских площадках и другое — там, высоко, где небо было близко-близко, становилось хорошо. Свежо, прохладно, так, что все бытовые проблемы уходили, мозг очищался, и оставались лишь разговоры с Верой и чувства, охватывающие всё с новой и новой силой. Все настроения, эмоции, которые они испытывали — именно это делало их юность такой хорошей, успокаивающей. Они не сожалели об ошибках, ведь помогали друг другу, они лгали и нагло, но понимали. Тим первый предал Веру. Она простила и отпустила обиду. И Вера в свою очередь предала Тимофея. Он простил и отпустил обиду.

Власов смотрит прямо в глаза Марку, полностью доверяясь. Во что бы то ни стало, он вернёт её к нормальной жизни. Хотя бы постарается — это уже вполне достаточно для них. Он сделает всё, на что способен.

— Скажешь, если нужна будет помощь, а пока что я постелю тебе в гостиной. Сойдёт?

— Вполне, — миролюбиво улыбаясь, твёрдо говорит тот.

***

Георг распахивает дверь резко, пафосно, а его лицо великолепно передаёт эмоции — впрочем, Марк бы советовал тому податься в актёры, если б играл хорошо. Но врать — не его конёк. Георг оглядывается, глядит в глаза начальнику, а потом твёрдо выдаёт:

— Откуда этот пидор узнал о моём ребёнке?

С эстонским акцентом. Марку кажется это немного забавным, хоть ситуация была не та. Впрочем, при всех своих угрозах Георг не уйдёт — из грязи в князи трудно перейти.

— Ты обвиняешь Светлану или что?

— Я хочу, чтобы ты его уволил. Или выебал. Тоже сойдёт, — в порыве гнева, Адамсон начинает расхаживать большими шагами по кабинету. — И Светочке скажи, что можешь её уволить.

— С делами плохо у нас, это во-первых. Во-вторых, Волкова — хороший зам тебя, а Кирилл прекрасно справляется со своей работой.

— Как скажешь, но пусть тогда контактирует с ним Светочка. Будут друг дружке мозги ебать, а меня оставят в покое.

Георг уходит, громко хлопнув дверью, но через пару минут возвращается, добавив:

— Там тебя Александр ждёт. Говорит, что если не выйдешь, заставит трахаться с девушкой, — и, не выслушав Марка, снова хлопает дверью.

Милов вздыхает, смотрит на часы и тоскливо понимает, что несколько часов на сон у него пропали. Впрочем, от Лекса никуда не деться, а посему Марк накидывает пальто и через несколько минут уже стоит напротив друга. Тот подходит вплотную и, чуть не крича на ухо, говорит:

— Что этот с ней забыли в твоей квартире?

Вообще, Марк ожидал большего: Лекс должен был хотя бы устроить драку. С его-то самоконтролем в присутствии Тима это было бы объяснимо. Но, видимо, почему-то ему не захотелось сего. То ли из-за Марка, то ли из-за Веры — Милов всё равно не объяснил ни тем, ни другим. Лекс смотрит злобно, но не с ненавистью.

— Сестра этого кобеля сгубила мне товарища.

— Я знаю.

— Он трахается с тобой только из-за мести к Дэну!

— Я с этим уже разобрался.

Лекс отходит и плюёт на газон. Шарит по карманам, хотя знает, что как начал курить, так и бросил спустя неделю. Впрочем, иногда себе позволяет — сигареты успокаивали получше алкоголя. Марк помнит этот момент: был третий курс ВУЗа, в который Лекс поступил. Хоть расстояние и было приличное, Орлов всё равно таскался с другом. А потом всё пошло в тартарары: и личная жизнь, и друзья по институту, и успеваемость. У Марка тогда была сессия, и вырваться при всём своём желании мог только на час. Но Лекс приезжал сам и сидел, ждал, пока Марк закончит свои дела, а потом не давал спать — ложился рядом и гудел над ухом. Милов даже один раз не выдержал, перевернул Сашу и, обняв, заткнул ему рот рукой. Спать в тот день хотелось неимоверно, так что по-иному он не мог. Лекс сразу затих, молчал, даже дыхание его не было слышно. Спустя три дня после того случая у Лекса начало потихоньку всё налаживаться, но Марка он всё равно пытался растормошить.

Лекс вдыхает полной грудью воздух поздней весны, а потом смотрит в глаза Марку. Уже без той злобы, с которой пришёл.

— Зачем ты пустил её спать с ним туда?

— Им осталось меньше месяца.

— Да? От силы прошло три дня — и ты называешь меньше месяца? — Саша морщит нос. — В таком случае я буду жить в своей квартире.

Марк кивает, а Лекс отводит взгляд и начинает разглядывать здание. Через какое-то время Саша подходит ближе, говоря:

— Ты же любишь меня, ну?

— Естественно.

Марк, в принципе, не сомневается в смысле вопроса. Что бы Тим ни говорил, но Милов всё же твёрдо уверен только в своём. И, в принципе, он не видит оснований для сомнений — только подтверждения, что правильно.

Лекс вздыхает, понимая, что уломать Марка у него не получится.

— Мы ещё вернёмся к этому разговору. Можешь сам не держать это в голове, но я вспомню. Будь уверен.

И уходит к такси. Марк какое-то время смотрит тому вслед немного потеряно, но решает выкинуть это из головы. У него полно работы.

***

Пятница — хороший день. По крайне мере для большинства людей, как Анна. А вот Марк в их число не входил, но сегодня работы было мало — на обед даже получилось высвободить несколько лишних часов, заодно узнав и про здоровье Веры Тимофея, и про сестру с отцом, и про Лекса. Анна была счастлива, говорила, что Олег почти от неё отстал. Она не хотела обращать внимание на то, что матери мало осталось. Марк после той встречи посетил Ольгу ещё три раза — только тогда он чувствовал своё психическое состояние уравновешенным, да и работы было немного. Марк не хотел приезжать к матери, когда сам был мыслями не там — всё-таки хоть и мало, но удержать те мгновения нужно было. И лучше, если они навсегда впечатаются в памяти, хоть после сего Милову придётся несладко.

Георг был сегодня в лучшем расположении духа, а потому всячески пытался шутить — удачно или нет, это его не волновало. Светлане он больше всех уделял внимания — это же и неудивительно. Она называла его придурком, но смеялась. Кирилл сегодня за ним не бегал — кому-кому, а ему ещё делать и делать после ухода прошлого сотрудника. В офисе сегодня вообще атмосфера была не напряжённой, даже тёплой, и стеклянные глаза начальника никого не пугали — почему-то все поголовно видели в этом что-то романтическое. Впрочем, Марк их понимал — после тех загруженных дней, сейчас отдых был нужен всем, в особенности нужно было привести в норму своё моральное состояние. А оно было не очень-то хорошим.

У Тимофея с пятницы начиналась трудовая неделя — заказов больше всего было под вечер. В субботу и воскресенье их вообще не оберёшься, а в понедельник все были злыми, и заказы убывали. Прибавлялись ближе к среде или четвергу. Впрочем, Вера могла сама о себе позаботиться — руки у неё пока что работали, а хиленькой, как Марку казалось, она с детства не была. Всё нужное лежало рядом, посему волноваться не стоило.

Лекс укатил на соревнования. Прощался с Марком он почему-то тяжело, но Милов позволял себя обнимать, сколько было тому нужно — сейчас в их взаимоотношениях наступила не радостная нота. И хоть Марк был сам виноват, совесть его не брала — это не то, из-за чего стоило переживать, и он это знал.

Закругляется Милов ближе к шести вечера. На улице ещё светло, не пасмурно, а Георг всё ещё излучает позитив.

— Впервые вижу, чтобы ты уходил так рано. Давай занесём этот день в календарь, сделав его выходным? — Адамсон берёт бумагу, которую протягивает Марк, а Света приветливо улыбается.

— Не многовато ли?

— Марк Владимирович, ну мы же и так работаем на 23 февраля и в новогодние праздники не все дни сидим. Что вам мешает-то?

— Составь мне список причин, почему я должен отпускать вас. Там и посмотрим.

Милов прощается со всеми, кого встречает, а затем вызывает такси. Сегодня хочется прогуляться, посему он просит остановить недалеко от дома, но чтобы расстояние было приличным. Ветер лёгкий, а когда проникает под одежду, по спине пробегают мурашки — они какие-то по-своему приятные, и Марку не хочется застёгиваться. Один раз звонит Тим, говоря, что будет ближе к полуночи, а Лекс рассказывает про свои дела — не как обычно, немного напряжённо, будто Марк уже не лучший, а просто друг. Впрочем, выяснять отношения они будут позже.

Белый Ниссан, стоящий рядом с домом, приводит к недоумению, а через несколько минут из дома Марка выходит сестра. Та не в лучшем виде — одежда потрёпанная, а причёска просто обычный хвост на скорую руку, в отличие от обычной косы, которую она всегда заплетает. Да и сама Анна поникшая, немного мрачноватая, и Марк понимает, что что-то случилось. Сознание суёт мысль про мать, но он отмахивается — лучше не делать сейчас поспешные выводы. Аня быстро пробегает расстояние и, прыгнув Марку на шею, тихонечко шепчет:

— Ты ведь понимаешь, да?

— Не хочется, знаешь.

— Я её нашла в полшестого, — Анна пытается убаюкать себя вместе с братом, но получается очень неуклюже, — она лежала на кровати, а поверх было одеяло. Ей когда-то отец привёз из Франции, по-моему. Оно такое шёлковое, прямо на руки похоже. Они у неё никогда не грубели, кажется, с самого детства были такими.

Анна начинает бредить. Она вцепляется своими пальцами в пальто Марку, а тот подхватывает её и несёт в комнату. Аня, приехав, занесла свои сумки — в них всё, что было и осталось. Она знает, что это убьёт её сегодня, но удержаться не может — долго медлит, но берёт в свои руки фотографию, и пути назад у неё просто нет. Анна обращается с ними бережно, даже с тем шарфиком, который давным-давно пора выбросить — отец пытался, но сентиментальность сестры Марка не дала. Тогда она твёрдо решила съехать от него к брату, а через неделю заболела мать. Естественно, Анна прокляла отца, ведь он обязан был следить за ней — Марк тогда уже начинал управлять фирмой. Анна тогда тоже приехала, напилась и стала бредить. Она говорила о равнодушии отца, о матери и о том, что хочет винить брата, но не может — с Марком была другая ситуация, и при всех его грехах Анна не смогла.

Сейчас сестра уже перед началом глотнула стакан-два. Марк не винит её — это то, что ей нужно. То, из-за чего она не сойдёт с ума, ведь Анна всегда была слаба морально, потому в институте и гуляла, как могла — что бы там ни говорили, защита у всех разная. И у Анны она никогда не была как у сильного человека — сему её не научили, а по-другому сестра бы свихнулась.

Анечка засыпает ближе к десяти, а Марк всё ещё находится в прострации. Теперь и он осознаёт в полной мере всё — мысли о матери лезут в голову. Они падают, и словно тонюсенькие иголки прокалывают мозг насквозь. Марк смотрит в одну точку, изредка понимая, что пережить сие надо по-другому, но тут же тонет в болоте из мыслей. Приходя в себя, он обнаруживает в руке сигарету, а сам сидит не кухне. Тимофей стоит недалеко, практически рядом, а его глаза ни о чём хорошем не говорят — слишком удивлён он. Власов отодвигает стул, а потом забирает сигарету и в импровизированную пепельницу выбрасывает дрянь. Марку уже, в общем-то на неё плевать — он и не помнит, как вообще нашёл заначку Лекса.

— Ты уже около получаса смотришь в потолок.

— Во сколько ты вернулся? — Марк знает, что в таких ситуациях отвечают другое, но он всё ещё не готов. Не готов сказать самому себе про это.

— В час.

И больше ни одного слова за этот вечер. Тимофей знает, что с Марком, хоть и не понимает — у него было по-другому. Он без согласования хозяина квартиры перетаскивает Анну к Вере, укладывает, проверяет обеих, а потом оставляет анальгин с водой и некоторые успокоительные — если понадобятся. Без слов заставляет Марка перейти к себе в комнату, а потом, устроившись рядом, обнимает. Милов пытается не закрыть глаза, понимая, что ничего хорошего за сим его не ждёт. Но организм оказывается слишком перегружен.

За ночь Марк просыпался 3 раза. Без криков, тихо, почти не потел, совершенно не замечая, как Тимофей ни разу не смыкал глаза.

***

На работу Марк приезжает раньше Георга. Тот заходит, осматривает начальника, а потом, задав пару вопросов по делу, уходит. Тимофей изредка звонит, болтая обо всём и ни о чём — это успокаивает Марка, и Тим это понимает. Рабочий день проходит относительно спокойно, к Милову практически никто не заходит, но он понимает, почему. Но Георга стоит поблагодарить — сейчас Марка лучше никому не видеть. Ближе к десяти секретарь рассказывает про успехи, а потом резко сменяет тему:

— Иди домой.

Марк бы возразил, но понимает, что глупо при таком состоянии. Он кивает, оставляя всё на Георга, и ловит такси, стараясь не думать — теперь поездка кажется более долгой, нежели в мареве мыслей о работе или чём-нибудь ещё. В прихожей висит пальто Ани и Тимофея, а сами они оказываются на кухне. Она пьёт чай с грустной улыбкой — Тим знает, как, не залезая в душу, вырвать человека из самоедства.

— Будешь чай?

Анна уже сняла свою маску. Она стала такой, какой и была — сентиментальной и доброй, которая постарается прийти на помощь даже малознакомому человеку. И хоть сестра сейчас не та, Марк знает, что с самого утра она грубила и хамила всем, кто попадался под руку. И он знал, что царапины на руке отнюдь не от кошечки. Анна никогда не делила мужчин и женщин, а уж заниматься спортом любила.

Марк кивает, усаживается на свободный стул. Разговор поддерживает лишь иногда — иначе окончательно уйдёт в себя. Но в какой-то момент замечает, что Анна отвлекается от мыслей о матери.

— А что у неё с ногами?

— Переходила дорогу, а там ни светофора, ни перехода нет. Машина мчалась на большой скорости, а дальше — по канону жанра.

— Ужасно. И сколько тебе надо на операцию?

— Осталось практически немного. Я уезжаю через 25 дней, а дальше — в Беларусь, у неё там тётушка есть.

— Может быть, ещё подкинуть? Я могу.

— Ты уже и так достаточно с него спросила, — Тим улыбается, мельком глянув на Марка.

Власов забирает пустые чашки, а Милов смотрит в глаза сестре. У неё прошло ещё не всё, но Марк понимает, что его помощь больше не требуется, посему встаёт и отправляется спать. Впрочем, лгать самому себе не стоит — Милов ворочается до пяти утра, а потом, отправив сообщение Георгу и наплевав на работу, идёт и принимает снотворное. Сон кажется каким-то не таким, но тем не менее Марк высыпается — встаёт ближе к четырём.

Голова немного мутная, но после душа мир уже не кажется каким-то скользким. Анна обнаруживается на кухне, разговаривает по телефону, но уже прощается. Марк идёт заваривать себе чай, и только после сего она подаёт голос:

— Сегодня будут похороны.

Марк знает, что сестра хочет услышать длинную речь от него, хоть и не уверена в этом. Тем не менее, ожидает, смотрит, оправдает ли Марк её тихие надежды, поймёт ли. Он на одном выдохе говорит:

— Ясно.

И всё. Больше ничего, никакого «жаль». Просто обычное «ясно», хотя в жизни ни черта неясно. Тучи мыслей, тёмные, густые, но никак не обычные облака. И Марк знает это, но всё равно говорит. И Анна молчит. Она кусает сгиб фаланги, — их общая привычка, — пытаясь не злиться. Но они оба знают, что так не получится. Не с ними и точно уж не с Анной — разбор полётов будет и в скором времени. Она закидывает ногу на ногу, а потом качает ею. Но Марк не хочет объясняться — он слишком устал за свою жизнь.

— Добавишь?

Мужчина молчит. Да и что говорить? Анна не поймёт. При всём своём опыте, при всём их родстве, она ничего не поймёт.

— Она передавала тебе «огоньки», но когда я приехала забрать, их почему-то не оказалось.

— Я забрал их.

— Почему не сказал, что поговорил с ней?

В принципе, можно было рассказать всё. Только для сестры это — простой звук. А Марку не хочется видеть её в таком амплуа. В амплуа чужого человека.

— Как у вас всё прошло?

— Я заезжал ещё три раза.

— О чём вы говорили?

— Это моё дело.

Марк не поворачивается, но знает, что Анна смотрит на него не по-доброму. Хочется ли ссориться кому-то из них? Конечно, никогда. Но сейчас все катится неизвестно куда. И чёрт знает, сколько осталось.

— Вот как? — она поднимается. — И давно ты стал таким самостоятельным?

Марк не отвечает. Он слышит звон, который с каждой секундой становится громче и громче. Анна уходит. Она цокает своими туфлями, а у Марка в голове это отдаётся в несколько раз громче. Милов знал, чем закончатся его тайные походы. Недоверие к сестре — самый лучший способ разрушить их взаимоотношения. И Анна, хоть и поступила бы так же, всё равно сама это болезненно переносила — такова она.

Марк достаёт анальгин, который недавно принёс Тим, а потом отправляет сообщение Георгу, чтобы он не беспокоил его весь день. Марк не думает, что будет завтра — это рушит маску, которая стала хрупкой. И Милов догадывается, почему.

***

Отец приезжает раньше всех. Родственников по минимуму, в основном хорошие знакомые. У Ольги и Владимира они обратно пропорциональны. Впрочем, другого Марк не ожидал — отец часто запирал мать в доме и ей крупно повезло, что они появились. Анна становится слева от Владимира, Марк же справа. Сестра не хочет с ним контактировать. Она слишком обижена. И Марк знает, что тут поступил эгоистично, но по-другому не мог. Милов знает, что подставь под удар себя он, Анна так же поступила бы. Отличие лишь в том, что перенесли это они разно. А так Марк может задушить обиду — намного легче. И Анна не будет истерить — не её.

К гробу подходят близкие. У матери родственники практически все до единого умерли — остался только двоюродный брат, но на кой-то она ему нужна? Марк не может поцеловать — вместо этого он крестит её, надеясь, что всё правильно. По возвращению замечает укоризненный взгляд отца — не для мягкосердечности Марка он организовал всё это. Впрочем, сыну плевать. Милову плохо. Ему давит на череп тишина, прерывающаяся некоторыми звуками. Анна не плачет, а посему отец переключается и на неё. Владимир никогда не считался с ними, как и они — взаимная ненависть.

Марк не идёт на поминки — вместо сего едет в квартиру матери. Там пахнет химией даже с открытыми окнами, но уже не так. Пустота и серость — скорее, это квартира Марка, нежели матери. Он открывает ящики, забирает маленькие прозрачные мячики — раньше сестра вечно таскала их, а Марк следил, как они прыгают. Это была эдакая забава мамы, ибо глаза иногда уставали от прочтения книг. Честно, Марку бы хотелось так развлекаться в старости, ностальгируя. Также он забирает цитрусовое одеяло — его использовали лишь раз и качество до сих пор сохранилось. Мать однажды пролила на него сок из апельсина, и с тех пор они любили его так называть. Марк знает, что оно всё ещё прекрасно греет, как той зимой.

Милов в последний раз бегло осматривается в квартире, но больше его здесь ничто не держит — остальное либо потрескалось, либо заберёт сестра. И Марк не хочет лишать её сего. Он крутит ключи в последний раз, а потом кладёт на комод и собирается уходить. Но дверь распахивается, а на пороге встаёт сестра. Она часто говорила, что некрасивая, но ни одна женщина во время своих истерик не была столь эстетична, как она. Не было воплей или чего-то ещё, просто капли вытекали из глаз, а сами они и щёки краснелись. Если подойти к ней, то она будет отмахиваться, но, в конце концов, сдастся — по крайне мере Марку точно.

Он непрерывно смотрит ей в глаза до тех пор, пока она сама не отводит их — во время своей уязвимости льдистые глаза Марка казались Анне страшнее всего. Милов подходит ближе и берёт руку сестры. Она ничего не делает — Аня тоже устала. Лягушачья, холодная, её рука всё такая же, как и была раньше. И Марку впервые кажется, что ничего не уйдёт. Его хрупкий мир не рухнет, кто бы ни исчез. Он распрямляет ей пальцы, разводит их в стороны, а Анна внезапно вцепляется ему в руку. Она возвращает свой взгляд, смотрит без ненависти, а потом просто обнимает. Марк принимает её и всё, что сказала. Анна наконец-то понимает его и вцепляется крепче. И всё хорошо. Большего не надо.

Марк засиживается в квартире матери до поздней ночи, а потом возвращается. Не в марле, а с чистой головой. Ведь всё прекрасно.

***

Марк погружается в работу, а другие его не трогают — разве что отец по делам В среду возвращается Лекс — он звонит Милову, говоря, что будет находиться в его квартире. Марк не рад сему, но сделать что-то не может. Рабочее время заканчивается в одиннадцать вечера — Георг ушёл раньше, он слишком устал от нагрузок и Кирилла.

Марк идёт к заказанной машине. Таксист включает радио, но так даже лучше — это успокаивает. Дома тихо, Тимофей всё ещё не пришёл, но куртка Лекса уже висит на вешалке. На кухне его нет — это вводит Марка в некое недоумение. Обнаруживается Лекс только в комнате с Верой. Марк даже впадает в ступор.

— А вот и Маркусечка пришёл.

Милов морщится от такого прозвища — слишком слащавое. И это явный перебор. А ещё то, что он рядом с Верой, не похоже на Лекса.

— Видишь, он вполне может быть милым. Я тебе потом покажу кой-чего…

— И что же?

— Ну, Маркусечка, вариантов много.

Вера пытается не смеяться над хозяином квартиры — как-никак, а выгнать их могут. Да и она не изучила все заскоки Милова, посему судить довольно сложно. Лекс улыбается всё так же добродушно, тепло, будто не было всех тех звонков и давящего прощания. И Марк не злится. Он рад.

Милов уходит на кухню, понимая, что те двое ещё будут какое-то время говорить. Лекс возвращается только после того, как укладывает Веру спать. Он трезв, хоть обычно после удачных соревнований хочет выпить, а сам улыбается. Глаза без осуждения смотрят на Марка.

Лекс начинает рассказывать про игру, про то, какие команды были «полными маразматиками». Впрочем, фавориты у Саши тоже имеются, и в этот раз они оправдали его ожидания. Лекс разбавляет впечатлениями о городе, в котором они играли, как их гостеприимно приняли, упоминает про еду и, конечно же, алкогольные напитки, традиции, культуру, про которую он запомнил лишь на один месяц — таков уж Орлов. Марк вслушивается в спокойный, добрый голос Лекса, пьёт чай и даже радуется. А потом в один момент всё обрывается:

— Почему не сказал, что мать умерла?

Глоток чая так и не дошёл до желудка. Саша подаёт салфетки и помогает стереть напиток с одежды. Марк выбрасывает салфетки и садится на стул — всё равно этот костюм давным-давно пора было выбросить. Лекс смотрит, выжидает, но Милов лишь вглядывается прямо в его глаза.

— А это повторяется.

У Саши глаза всё так же блестят по-доброму, без тени раскаяния, хотя понимает, что для Марка это не самая обычная тема. Лекс откидывается на спинку стула, а потом, выждав, начинает разговор:

— Думаю, Анна хорошо вынесла тебе мозг из-за неё. И я предполагаю, что ты не сказал про встречу с ней. Вы помирились?

— В тот же день.

— А что ты взял?

Марк отнекивается, говорит, что это не дело Лекса, в конце концов, Орлов переходит к другому.

— А отец чего?

— Молчит.

— Не думаешь ли, что у них действительно могло что-то быть? В смысле, не просто брак и зачатие детей.

— С чего бы?

— Ладно. А что с церемонией похорон? Что ты делал? Ездил на поминки?

— Как обычно.

— Анна сказала, что ты крестил Ольгу Георгиевну, а не целовал, как остальные.

Марк наливает себе новый чай, а потом неотрывно смотрит на Лекса. Саша никогда не прерывал их зрительный контакт — наоборот, мороз Марка Орлова больше привлекал, нежели отталкивал. Иногда Милов пытался понять, благодаря чему это вызвано, но в итоге осознавал, что он стал именно тем счастливчиком, который нашёл кого-то вроде родственной души. Впрочем, это не могло не греть Марка — наверное, это один из тех случаев, когда мужчина поступил правильно, не оттолкнув Лекса.

— Знаешь, — Саша нагло забирает чашку Милова, отпивая, — я таки подумал над нами. Я не говорю о том, что Тимофей перестал представлять из себя шмару — так и есть, и ни ты, никто другой не переубедит меня. Есть много причин, по которым у меня имеется к нему ненависть: от работы шлюхи и вплоть до его треклятой сестры. В курсе, что Дэн тоже виноват.

— Всё равно я с тобой никогда не буду согласен насчёт этого.

— Твоё право. Но на этом мы тему закроем. Я извиняюсь, сам вспылил. Навряд ли это было разумно, ведь, по сути, ты впустил не только Тимофея. И до конца их месяца пребывания я буду думать только о Вере.

Лекс смотрит на часы, словно проверяя, достаточно ли прошло времени. Марк знает, что сейчас начнётся вторая часть и теперь уже ему придётся извиняться. Но Милов молчит, как и всегда.

— Послушай, я знаю, почему именно ты не говорил мне про её смерть. Но это, — он берёт в руки чашку, отпивая.

— Огорчает тебя?

Лекс откидывается на спинку стула и, закрыв глаза, массирует переносицу.

— Ты даже Ане не сказал про то, что ездил к матери, хотя разнос она должна была устроить намного хуже, чем я, — Марк открывает рот, чтобы опровергнуть, но Саша тут же его перебивает: — И нет, я не буду выслушивать твои никчёмные отмазки. Лучше заткнись и выслушай. Я первый полез к тебе и потом сам напросился на дружбу — да, я знал, что именно меня ждёт. Но это не значит, что лишь я один обязан тащить на своей спине тебя со мной. И ты вполне мог давным-давно уйти, если бы того захотел.

— Вроде как все «женские штучки» не для тебя?

— Не для меня, — Лекс допивает чай. — Но тем не менее с тобой ситуация иная, — Саша вздыхает. — Язвишь ты мало всё же.

— Хорошо, что ты дополняешь, да? — Марк взлохмачивает волосы под хмыканье. Просил же, так чего?

— И всё-таки ты мог бы хоть раз напрячь себя и сказать. Или у тебя твой бесконечный словарь отбирают, раз ты молчишь?

— Я уже простился.

— Тебе не хочется пересказать мне? — Лекс стучит по столу в ожидании, но Марк всё так же смотрит. — Зря я тебя оставил.

Марк наливает вторую чашку чая, но Лекс тут же её забирает, показывая, что никуда не уйдёт. И гробовая тишина. Марк не знает, сколько точно прошло времени, но достаточно долго — может быть, даже полчаса. Или же это просто воображение Марка. Милов смотрит на циферблат, пьёт чай, который удалось отнять с третьего раза, а потом не выдерживает и открывает рот. Рассказывает, что не хотел об этом думать, но понимал, к чему около его дома стоит машина Анны. А потом всё было в тумане: Марк помнил только истерику сестры, и как Тим берёт его на буксир, ведёт спать и укладывает. На работу вообще не хотелось идти, но Милов себя заставил. Про похороны Марк рассказывает довольно сухо, но Лекс знает, почему.

— Так что ты взял?

После некоторый тишины произносит Лекс. Марк улыбается и говорит про одеяло с мячиками.

— Мячики, значит. Это не те, которые ты мне однажды притащил?

Наутро Марк обнаруживает себя в постели, хотя помнит лишь момент о том, как выпил вторую рюмку коньяка. Лекс лежит рядом. Милов тыкает в него, на что тот недовольно бурчит. Кажется, всё пришло в норму.

***

На вокзале шумно и людно. Марк просит водителя подождать, а сам идёт к Тимофею и радостной Вере, которая неверующими глазами оглядывается вокруг — сказываются месяцы на замке. Впрочем, Милов даже ей сочувствует — Вера вела весьма разнообразный образ жизни, а сейчас всё как будто поменялось. Круто так поменялось.

Тимофей виснет на шее Марка, пока у того она не заболевает. Власов тянет подругу в вагон, но та отнекивается — явно кого-то ждёт, и Милов даже знает, кого именно. Но Тимофей стоит как вкопанный, когда видит Лекса, идущего с доброй улыбкой.

— Какого хера ты тут забыл?

Саша выгибает бровь, осматривает Тиму, а потом выдаёт:

— Я пришёл прощаться с нормальными людьми, которые едут с какими-то отбросами.

И уходит к Вере. Та со всей нежностью обнимает его, щёлкает по носу, говорит, что «негоже это обижать лучшего друга доброго человека», всячески отшучивается, а Лекс подбадривает. Тимофей хочет врезать этому уроду, но рука Марка на плече достаточно тяжела. И где только берёт со своей работой?

На последних минутах Тим подзывает к себе Марка, так, чтобы их никто не слышал, шепчет на ухо:

— Когда я говорил, что видел его около того гей-клуба — это была правда. И он действительно оттуда выходил.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Я теперь уезжаю, поэтому оставляю на твоей совести. И скажи своему придурку, что если будет сильно доставать Веру — я приеду сюда и порешаю на месте.

Марк треплет по волосам Тимофея, а тот, чмокнув в щёку Милова, вбегает в вагон. Власов махает рукой из окна, пока они не отдаляются друг от друга, уходя из зоны видимости. На улице светло, май месяц, так, что Марку сейчас хорошо в своём костюме. Он смотрит на Лекса, прокручивая в голове тот разговор.

— Хорошо-то как, что твоя шлюха уехала. Жаль, что таких людей увязла.

— Взял бы себе в жёны?

Вопрос сам срывается с языка. На Марка это непохоже, но Лекс отмахивается:

— Да нет, не в моём вкусе. У неё любовь такая нежная-нежная, она тебя защищает — ты её. Плюс в правах ни ты её, ни она тебя не ограничивает, с учётом тараканов обоих. Мне не пойдёт.

Саша притягивает за плечо к себе Марка, а потом отшучивается:

— А что, в гетерасты решил податься?

Марк пожимает плечами. В небе летит вертолёт, а мужчина понимает, что эта весна была самой насыщенной из всех вёсен. Марку было бы неплохо куда-нибудь вырваться сим летом, желательно с Лексом. О разговоре с Тимофеем он потом подумает — сейчас не время. Сейчас хочется просто отдохнуть, и Марк позволит себе это в ближайшее время.