Конец мая всегда означал для Марка загруженность на работе: все спешили побыстрее уехать на море, а посему старались избавиться от проблем. У Анны дела шли не лучше, ибо клиенты выносили мозг по полной, а Олег добавлял. И хоть Марк не раз предлагал свою помощь, сестра отказывалась.

Тимофей изредка звонил, скорее, по большей части общались Вера с Лексом — хоть в два, хоть в пять утра. Саша вообще в последнее время казался Марку странным: вечно залезал в постель к нему, говоря, что видел в ванной паука, а Милову всё равно плевать, ведь он — тот ещё сухарь. И хоть Марк уже вдоль и поперёк вытравил даже мошкару из квартиры, Лекс так и так лез. Однажды мужчина поставил замок на дверь, и Орлов вместо того, чтобы пойти спать в другую комнату и, к слову, свою легальную, начал скрестись. Марку оставался лишь один выход после получаса тех звуков из ада — открыть. И хоть Лекс тогда хорошо получил по лицу, он всё равно заползал в кровать. Впрочем, в последние дни Марк его не замечал — работы было навалом.

И сквозь эту груду сумел пробиться отец, взяв обещание с Марка, что тот просто обязан явиться к нему на неделе. Но Милов не спешил: Владимир был тоже занят своими делами, — после похорон матери их не оберёшься, — а посему особо не налегал. Марк мог запросто проигнорировать и не отвечать на сообщения. Пока отец, встретившись с ним на улице, не наорал. Естественно, что репутация пошатнулась — моральный облик важен же! Хотя, Марк поспорил бы насчёт невинности критикующих его, но куда уж там.

Милов сумел вырвать несколько часиков только в воскресенье вечером. Если честно, Марк не любил проявлять агрессию. Но отцу хотел высказать абсолютно всё, что думает о нём, когда тот задержался на десяток минут. Марк всё же промолчал — быстрее закончат, быстрее он уйдёт.

Сын усаживается на свободный стул, отмечая гостеприимство Владимира, которого и в помине нет. Отец некоторое время бродит по дому, а потом, выложив большую стопку бумаг, усаживается напротив Милова.

— Что ты хотел?

Тянуть нечего, но старший делает это мастерски, чем раздражает Марка. Он хочет сказать что-то пассивно-агрессивное, но вместо сего сжимает зубы сильнее. И не такое терпели от родителя.

— Анна отказывается хоронить меня рядом с могилой вашей матери.

— Не мои проблемы. Это всё?

Владимир тянется к бумагам, перебирает, а потом протягивает. Марк берёт не твёрдой рукой, хоть это и незаметно — уже известно, что там, но он отказывается верить. Пару раз быстро пробежаться по договору, а потом поднять глаза — тяжёлые, холодные. Отец стар, он привык к своему сыну, а посему лишь пару раз моргает. Марку хочется поднять руку, но Милов контролирует себя — сейчас уже поздно.

— И давно такой со Смирновыми договор?

— Всё равно подпишешь же, зачем тянуть? Злишься на меня, а сам такой же.

Марк, ничего не ответив, достаёт из сумки ручку. Заученные движения на автомате и всё. Милов погулял без отца всего лишь 5 лет, а теперь его будет держать какая-то старушка — и за шею, и за яйца. Отец тянется за бумагой, но Марк не отдаёт:

— И как же ты так лоханулся?

Владимир молчит. Сына всегда бесило это, но что тут сделаешь?

— А Анна?

— Это не входило в планы Марии. Она сама перешла ему дорогу, а теперь и сама расплачивается.

Марк оставляет на столе договор, а потом быстрыми шагами уходит из дома. На улице ещё светло, дует ветер, а небо чистое. Хорошая погода уже держится около трёх недель, что весьма странно для Петербурга, но Марк не может отрицать, что он рад.

***

Часы тикали, показывая одиннадцать вечера, а Лекс в такт им тыкал в Марка. Во сколько это началось — Милов не помнит, но знает: пока он не закроет ноутбук, это не прекратится. Впрочем, Саша всё равно сдаётся — у Марка ещё море с рекой работы, а тому хочется есть. Милов отрывается от техники, протирает уставшие и наверняка красные глаза, кидает беглый взгляд на очередную бурду и понимает, что рано или поздно, но Лекс испортит ему абсолютно всю посуду. Странно, что заменяет её только раз в 2 месяца, а не каждую неделю.

Ближе к половине первого на экране горит «Завершение работы». Лекс смотрит в окно и в какой-то момент перестаёт жевать.

— Аня хотела сегодня приехать?

— Она меня об этом не оповестила.

Саша встаёт из-за стола и уходит, а возвращается с сестрой Марка. Та в каких-то ветках в голове и одежде, а на руках видны свежие царапины. Милов подаёт аптечку и после того, как Анна отдаёт обратно, задаёт вопрос. Она без прелюдий начинает:

— Этот кобелина подсыпал мне в воду какую-то наркоту и хотел трахнуть. Я в то время разговаривала с Олей, а потому сразу весь не выпила — по маленькому глоточку. Где-то после второго мне стало плохо. Я собиралась уехать оттуда, хотя начальница этим была не очень довольна. Карина Фёдоровна предложила мне отлежаться в какой-то комнате — здание-то её. Я понимала, что навряд ли наведу удачу на себя, если буду ездить в таком состоянии. Согласилась, конечно. Он потом сказал, что в ту ночь меня повсюду искал. А у меня одни обрывки. Начальница на следующее утро увидела, что со мной что-то не так, и позволила ещё полежать.

Анна закашлялась, Лекс подаёт стакан воды, и она, отпив, продолжает уже с более яркой агрессией:

— Сегодня ровно неделя с того дня. И он подошёл ко мне днём. Сказал про это и начал заливать, что я сама виновата, ведь наорала тогда на том мероприятии. И знаете, ему совершенно похуй на Леру, а главное — это отомстить мне.

Сестра допивает залпом жидкость и пытается выравнять дыхание. Марк её не торопит.

— Мы в тот момент находились на какой-то улице, в общем, не для статных людей. Рядом со мной стояла пустая бутылка из-под водки. Я не выдержала и ударила ею по его голове.

— А сбежала как?

Анна берёт кружку, из которой всегда пьёт в доме брата, крутит, а потом смотрит в окно, рассматривая свою машину.

— Там что-то вроде леса было. За мной его дружки гнались, один даже схватил, я ему въехала — хрен знает куда, но эта мразь меня покалечила. Растяжений нет.

— Хоть что-то хорошее.

Марк кидает взгляд на Лекса, безмолвно спрашивая, но тот лишь предлагает отлежаться Анне у них дома. Не раздумывая долго, она кивает.

Сестра уходит в ванную, а Милов останавливает Александра, когда тот собирается уходить.

— Ты слишком странный в последнее время. Что-то не так?

Лекс смотрит недоуменно, а потом скалится своей обычной улыбкой.

— Неужели я дожил, когда ты начал за меня волноваться? Или весна, гормоны, да?

Марк смотрит всё так же выжидающе. Саша делает круг пальцем по циферблату своих наручных часов, а потом всё так же невозмутимо продолжает:

— Честно, я и не замечал, пока ты не сказал.

И смеётся над тем, как преображается лицо друга.

— Это правда, если что. Ладно, я спать.

— А мыться?

— Не брезгуй мной, мы ж друзья. Я тебя однажды из болота вытащил.

Марк не дожидается сестру и идёт спать. Наутро она, отмахнувшись от помощи, уезжает. Милову кажется, что вскоре ему не плохо так вымотают нервы. Он только несколько дней назад узнал и уже началось. Разгрести бы ещё завал на работе — было бы прекрасно.

***

Июнь жарит и парит, и Марку кажется, что он уже не в душном офисе, а где-то на даче с Лексом. Сам Лекс, правда, другого мнения, но вот слова про дачу его воодушевляют — по его мнению, вытащить Милова из офиса дело весьма святое. Наверное, священее некуда. Впрочем, Саша не то, что грезить не может, он даже будет нормально дышать и высыпаться только после соревнований. И всё-таки как бы Марк не противился, но ему стоит признать, что те дни, когда этот придурок залезал к нему в постель, были не лучшими, но тёплыми. Себе врать незачем.

Марк смотрит на чистое небо, жмурясь от солнца — как назло очков с собой не прихватил. Но что-то подсказывает, что их наглым образом спёрли. Милов звонит Георгу, сообщает об отдыхе после сегодняшней встречи, бессовестно сваливая всё на секретаря. И отключает телефон, пока тот не опомнился. Марку и так по горло хватает остальных. Сейчас ему хочется просто отдохнуть и ни о чём не думать, создавая себе видимость удовлетворённости. Да и тем более он давненько не прогуливался, так почему бы нет?

Впрочем, идиллию лета Марку нарушает отец. Звонит и просто зовёт. Всё. Просто «Приезжай, надо кое-что обсудить», не давая сыну и слова вставить. Милов смотрит на дисплей, понимая, что зря всё же включил телефон. Может быть, сейчас он бы лежал себе спокойно, а не ждал такси. Может быть, даже выслушивал нытьё Лекса по телефону — ну, всяко лучше, ей-богу.

Но деваться некуда — Марк приезжает, поднимается на нужный этаж, ждёт, когда ему откроют, а потом в один момент натягивается, словно струна. Что-то нехорошее въедается в поток мыслей, но он отчаянно старается выкинуть. Ни хрена не помогает. А отец делает всё по заученной схеме: кладёт нужные вещи, садится и начинает разговор. И в начале всё ничего, всё как обычно. Но постепенно Марк настораживается. Что-то не так. И с отцом, и с ещё чем-то. Милов не знает, но понимает, что это как-то связано с сестрой, хотя и пытается вытащить мысль. Пинцетом, очень острым, но она сидит там и не хочет никуда деваться. И в один момент отец поднимает глаза, а у Марка чуть маска с лица не спадает:

— Почему твоя сестра не сказала, что её накачали и изнасиловали?

— В смысле? — Милов выгибает бровь насмешливо, хотя сейчас не очень-то подходит. — Её накачали — это да, она об этом говорила…

— И в тот же вечер Анну изнасиловали, — отрезает Владимир, а у Марка будто лёгкие накачаны ватой и воздуху тупо не хватает места. — Мария недавно нашла изображения с этого.

— Как будто ей это будет выгодно.

— Да или нет, но её сыну это точно повредит. Если ты помнишь, то их фирма не раз занимала первое место среди благотворителей.

Марк заправляет выбившуюся прядку, делая себе пометку подстричься.

— Анна не позволила бы так просто разбить и её, и тебя, и меня.

— По-моему, очень даже легко.

— Я поговорю с ней, — Милов встаёт из-за стола, зная, что дальше будет скандал, а тратить на сие время не хочется.

Он вылетает на улицу, мгновенно закрывая за собою дверь. Дышится чуть легче, но вата никуда не уходит — её там буквально чуть-чуть, может быть, даже незначительное количество. Но Марку это мешает делать полноценный вдох. Он откашливается, стоит некоторое время, вдыхая и выдыхая. А потом достаёт телефон, ищет её контакт. Большой палец занесён прям над кнопочкой вызова, Марк сгибает и разгибает его, и в один момент нажимает на значок с письмом.

Домой Милов возвращается ближе к десяти вечера. На кухне горит свет, но теперь ему не очень-то хочется туда идти. Пересилив себя, он всё-таки идёт к сестре, приветствуя её. Анна пьёт чай, беззаботно улыбаясь, а Марк всматривается ей в глаза, начиная разговор с непринуждённого. Она не замечает подвоха, говорит не напрягаясь, а Милову хочется хлопнуть себя по лбу. За фальшивыми эмоциями чувства, конечно, можно скрыть. Но Марк-то это не первый год проходил. И, кажется, он слишком расслабился, решив немного поплавать, не думая о порогах. Значительных порогах, таких, о которых разобьётся лодка.

Анна задаёт какой-то глупый вопрос, впрочем, брат её не слушает. Может быть, вырывать волосы, когда человек тебя обнимает, нехорошо. Но и недоговаривать тоже не самое добросовестное решение, а посему Марк резко перескакивает с темы:

— Я видел фотографии.

Аня выгибает бровь, до конца не понимая, что происходит, но Милов уже чувствует её панику.

— Какие фотографии?

— С твоим изнасилованием.

Честно, Марк тянул, как мог. Можно было бы всё устроить по-другому, но у Милова попросту не могло так получиться. Сестра с еле слышным вздохом ставит чашку на стол и смотрит в упор на брата. Губы чуточку поджаты — вскоре это будет виднее. На самом деле Марку не хочется это видеть. И переживать очередной неприятный эпизод, который, по сути, обязательно должен случиться, не хочет. Где-то на краю сознания проскальзывает мысль, важная такая, но он не может её словить. Чувства подсказывают, что это чем-то похоже. Но чем — Марк не знает.

Анна нашаривает под столом руку брата. Милов не понимает, к чему сие, а посему выгибает бровь.

— Да, это действительно было изнасилование, — начинает она ровным, спокойным тоном, но Марк знает уже, чем закончится. — В тот вечер мне подлили наркоту, такую, что я даже не могу в точности описать весь вечер. Но, знаешь, это было давно. Раньше, чем я приехала на своей машине к тебе.

Тревога душит. Она как будто с каждым вздохом отправляет пыль в лёгкие Марку. Он продолжает смотреть на сестру, вспоминая некоторые с ней случаи. И, честно, Марк не испытывает ностальгии. Анна отпивает из чашки и продолжает рассказ:

— А когда я приехала, то меня преследовали. В смысле не в том, чтобы загнать в постель или же всучить договорик такой специальненький. Меня преследовали не по велению Олега, а его матери.

— Матери?

Голос чуточку подрагивает, но Марк не замечает этого. Он внимательно изучает все жесты сестры, её мимику, всматривается в глаза. И увиденное не приносит ни облегчения, ни безнадёжности.

— Она хотела передо мной извиниться, но на это я отказалась. Тогда наивно полагала, что она отвяжется от меня, если договор пришлю, — Милов кусает палец при упоминании бумаги. — А я ведь реально написала, подписалась, заверила, что в прокуратору не пойду. Условия не ставила, но просила, чтобы её сыночек от меня отвязался.

Анна делает глубокий вдох-выдох, а потом залпом допивает чай. Морщится — она не любит пить чай без сладкого или сахара. Его чуточку горьковатый вкус — как ей кажется, — оседает на языке каким-то ужасным послевкусием. Но в этот раз сестра не тянется за водой, чтобы запить.

— На этом они должны были остановиться. Но Марии…

— Денисовне.

— Ей захотелось выдать замуж меня за него. Мой отец подписал договор, и, вроде как, тебе тоже должны были дать.

— Только по поводу фирмы. Я спрашивал его в тот день про тебя, но он ответил, что ты не замешана.

Анна как-то слишком печально качает головой, потом смотрит в глаза, а Марк начинает понимать, что ещё чуть-чуть — и всё, больше она тут не выдержит. Уедет куда-нибудь, может быть, даже автостопом попробует, но сбежит отсюда. И с этим мужчине ничего не поделать.

Но Марк чувствует подвох. Он видит это по каким-то нервным движениям, которые скорее должны её успокоить. Анна думает, что, может быть, её сердце, стучащее набатом, слишком хорошо слышно. Пустые мысли, возникающие при страхе, — они-то, по сути, не нужны. Ей бы на другое обратить внимание.

— Значит, будет ещё некоторое время держать в тайне.

И больше ни слова. Марк обдумывает эту ситуацию, а сестре нечего сказать. В какой-то момент он перехватывает её взгляд — такой стеклянный, блестящий. Это окончательно добьёт и его, и её, но Марк спрашивает:

— Почему в первый раз не рассказала?

Аня не хочет говорить, даже звуков или шорохов от неё не слышно. Но брат настаивает, и в какой-то момент она сдаётся.

— Я бы никогда не вспылила, если бы узнала, что ты ездишь к матери без моего ведома. Я бы не вспылила, даже если ты не ответил бы о своих взаимоотношениях с ней. Но в тот раз я была слишком на взводе. Плюс смерть матери. По-другому как-то выразиться, сказать, что мог бы и предупредить, я не смогла.

Тревога перестаёт душить, и Марк отчётливо ощущает, как на её смену приходят другие. Сочувствие и совесть — это убийственное сочетание. Оно подходит для того, чтобы минимум заработать себе комплексы. У Марка это бывало не впервой, на самом деле, он переживал это и с сестрой, и с Лексом. Матерью даже. Но имеют ли значения прошлые разы, если ты чувствуешь это прямо здесь, сейчас? Может быть, в будущем это сотрётся. Может быть, станет незначительным. Но что делать, если это происходит в настоящем? Что делать, если ты никак не можешь от этого уйти, запереться, скрыться?

Марк вспоминает детство с сестрой. Она помнила это намного лучше, нежели Милов, но обрывки — такие маленькие-маленькие кусочки, — всё равно есть. Анна всегда привлекала его тем, что вытаскивала из груды всякой бумажной работы. Поначалу это бесило — прямо так, до чёртиков. А потом в один момент Марк свыкся, понял, что никуда не деться. И постепенно начал присматриваться, симпатизировать.

Говорят, что любовь в семье должна царить сама по себе — по крови, и она уже весьма веский повод. Ты обязан любить их, даже если они преступники. Даже если больные ублюдки. Марк не мог прочувствовать, ощутить хоть какую-то симпатию к близким, лишь холодное безразличие. В детстве, когда он был ещё ребёнком, конечно, это не было заметно. А потом Марк начал задумываться и ощутил, что любви как таковой у их семьи нет. По крайне мере у него и отца. Он бы не умер за мать или сестру тогда. А Анна сама вмешалась в этот мирок — такой морозный и каменный.

Она сама начала таскать его. Понимала, что сама же навязалась, но продолжала таскать — хоть связанным в скакалке, но Марк обязан был быть с ней. Это не могло не льстить, но всё же Милов хотел одиночества — так ведь легче было. Сестра не давала — навязывалась как могла, лишь бы он хоть чуточку поговорил с ней. И разговоры становились всё раскованнее. Марк тонул потихонечку, уходя на дно. Буквально по сантиметру. А потом в один момент, когда оставалось несколько метров, просто сам нырнул — на самое дно. И стало лучше. Действительно лучше, хорошо, так, что никогда ещё. Правда, что Марк ещё ни разу не пожалел.

Он отрывается от своих размышлений. Анна сидит, смотря в одну точку, гипнотизирует. Марк встаёт, подходит к ней, подхватывает на руки, проходит и садится на диван. Она не плачет. Она быстро-быстро теребит его рубашку тремя пальцами, а брат укачивает её. Тишина, прерываемая редкими незначительными звуками. И Марку кажется, что он потихоньку в ней растворяется.

Анна отказывается спать на отдельной постели. Милов радуется, что сегодня Лекса не будет — он приедет только в июле. Сестра засыпает быстро — её организм слишком вымотан, и она ни разу не просыпается.

Наутро она не уезжает. Во-первых, брат не даст, а во-вторых — куда? В чёртову нору к Смирновым Анна не хочет, а посему весь день лежит на кровати Марка, смотря в потолок. Он не трогает её, понимая, что надо с этим что-то делать, но пока что его загребает работа, шелестя бумагами. И Милов откладывает это, решив, что как только станет легче, так сразу. И он надеется, что сможет.

Анна никому и ничего не должна. Она могла запросто по дурости перейти дорогу — это да, но сестра не обязана ничем. И Марк это докажет. Хотя бы ей.

***

Несмотря на солнце сегодня ветер был довольно-таки холодным. Деревья махали своими лапами с огромной шерстью, но гулять вполне было можно. Дом, в котором жила Смирнова, был расположен на другом конце от жилища Марка. И хоть дороги были просто великолепными, — ну, по сравнению с другими российскими, — в этот день он решил размять ноги. Точнее, оттянуть самый сладостный момент. Прошло целых две недели, за которые успел приехать сегодня Лекс, и Георг найти лазейку в том документе. Марку стоило не мало нервов, чтобы выпросить у отца-маразматика эту чёртову бумажку. Но это того стоило. Георг нашёл спасительную соломинку на третий день и нет, она не была тонка и слаба. Твёрдая, такая, что этой Марии придётся признать своё поражение. Наполовину, но признает же обязательно! Проблем со встречей не возникло — эта высокомерная дамочка просто небрежно ляпнула про место и время. Так, будто перед ней какой-то наивный малец.

Смирнова встречает его прямо перед домом. Чуть ли не за ручку берёт, собираясь вести, но Марк держит дистанцию — ей бы поменьше самоуверенности. Заносчивость всегда его раздражала.

В случае с этой женщиной Милов не пропускает формальности. Вслушивается в нарочито вежливый тон, вглядывается в насмешливые глаза, в которых описаны абсолютно все желания по поводу Марка. Впрочем, всё это быстро возрастает в несколько раз, как только речь заходит о «соломинке». Мужчина всё говорит не спеша, растягивает и разжёвывает, останавливается по велению Смирновой, отвечает на вопросы, но как бы она не пыталась его подловить, у неё это уже не получится. Марк глубоко в душе злорадствует, но не показывает это — лишь колкий взгляд и холодный тон. В конце концов, он, не услышав ответа на свой вопрос, собирается уходить, пока Мария не озвучивает свой последний козырь:

— А что насчёт твоей ориентации?

— И что же с ней не так, Мария Денисовна?

— Ну, как сказать. Не думаешь, что твоя гомосексуальность вкупе с другими грешками чуточку может, но повредит?

— Что вы подразумеваете?

— Например, возьмём твоего эстонского секретаря. Никому не понравится человек, убивший свою жену и родительницу. А более разве что человек, который помог всё это замести. Ну, или ещё давай вспомним все передряги твоей сестры. Не думаешь, что этот брак только поможет укрепить имя?

Марк потёр виски, вздыхая. И угораздило же отца ввязаться в это!

— Можешь оставить себе бизнес, всё равно он был нужен только для твоего отца-выскочки, — отчеканивает она. — Но брак обязан быть, хотите вы с ней или нет.

— И почему же? — он посмотрел в сторону.

— Ну, догадайся. Что в нашем мире может связывать женщину и мужчину?

Марк одёрнул себя, как только его рот открылся. Этого же и можно было ждать. И тут даже нет ничего удивительного — на той бумажке был тусклый, но намёк. И такая мразь, как Мария, пользуется этим и другим — уязвимостью оппонента, выгодным контрактом и подачками. Не ради благого дела, конечно же, а для репутации.

Ещё некоторое время они спорят, но Милов сдаётся и уходит. Марк не вызывает такси — ещё нужно заехать в офис, ставя в известность Георга и Свету. Лекс звонит прямо на половине пути и нагло заявляет, что останется с Анной до его приезда, а потом попросту отключает телефон. Нет, всё же однажды Саша точно вылетит в окно.

Волковой не оказывается на рабочем месте по личным вопросам, — что, конечно, у Марка из головы вылетело, — зато Георг остаток дня заметно трясётся. Впрочем, Милов знает, что ни Адамсону, ни сестре, ни Свете, да даже ему самому — переживать не стоит. Как бы его не запугивала эта Смирнова, они оба знают, что будет, если кто-то из них перейдёт черту. И у Марка, и у Марии силы равны лишь в показухе. Но из них двоих к Стиксу была ближе лишь она, но никак не Милов. Смирнова умело ходила по краю, вовремя ставила свои тузы, но если что-то случится или с ней, или с её сыном и близкими — никто и ничего не докажет. Отчасти из-за этого Анна никогда и не посвящала его в свои проблемы, но те были мелкими. Сейчас же всё по-иному, и пока женщина не примет хорошее решение — никогда не сможет вовремя схватить нож своей рукой. Пропускать — да, но разве этого достаточно?

Возвращался Милов домой поздно. У них уже горел свет, а смех Анны перепутать нельзя ни с чем. И, главное, обсуждали не злобу дня, а именно Марка:

— Потом он так истерично вопит, что у меня чуть из ушей кровь не течёт.

— Охренеть! А при мне брат никогда не орал. И ты всё-таки затащил его на тот дуб?

— Ну, он долго брыкался, заехал мне ногой в грудную клетку. К счастью, Марк тогда похлеще хлюпиком был, чем сейчас.

— Да-а, я тогда и сама его таскала. А теперь у него спортивный зал раз в неделю, если нет работы.

— Эта работа скоро раздует ему голову.

— Не преуменьшай.

Дружеский смех. А Милов и забыл, как эти двое иногда могут ладить…

— О, а вот и наш герой вернулся.

Лекс подкидывает в руке свою пустую кружку, ловит и широко улыбается. Марк садится между другом и сестрой. Те лишь странно хихикают, не обращая на взгляды их товарища. Саша начинает разговор первым:

— Слушай, мы тут подумали и решили. У тебя же работы в этом месяце будет мало? Ну, хотя бы неделю.

— Разве следующую. К чему клонишь?

— К тому, что не плохо было бы посетить дачу.

— И я с вами отдохну, — говорит она, а после отпивает из чашки.

— Ну, так что, ты согласен? — Лекс смотрит с улыбкой, но так, будто на ответ Марка ему плевать.

— Нет.

— Вот и отлично! Значит, освобождаемся на следующей неделе.

— Меня точно отпустят — не зря же я ей носила конфеты.

Милов выгибает бровь и окликает Сашу:

— Я же сказал…

— Да мало что ты сказал, — отмахивается тот. — Тебя можно спрашивать только для галочки.

Анна и Лекс продолжает беседу обо всём и ни о чём, а Марк ждёт, когда она уйдёт. После того, как звуки льющейся воды становятся слышны, Милов начинает разговор:

— Сейчас не лучшее время.

Саша отпивает из чашки и смотрит так, как обычно — если не знать его. Марк вглядывается, пытаясь разобрать скользящее чувство в глазах Лекса. Что-то оно ему очень-очень напоминает, но что именно — непонятно.

— Я в курсе. А ты знаешь, что она уже решила?

— Естественно.

— Бьюсь об заклад, что мотивы ты до конца так и не понял.

— Возможно.

Лекс усмехается. Его этим не проведёшь, но развитие диалога не слишком приятно Марку.

— Я приеду, но ко второй неделе, когда всё улажу, — мужчина откидывается. — Что-нибудь из еды осталось?

— Ну, с учётом твоего ответа… погодь немного, совсем чуточку, пять минуточек, Маркусь.

Милов морщится от слащавости имени, а затем встаёт.

— Слушай, — хватает за руку Саша, — как ты относишься к сексу с друзьями?

— Отрицательно.

— Вот тогда сядь и дождись. Уйти он собрался.

Бурча, этот самый друг возвращается к плите. Марк трёт переносицу, но понимает, что так просто его не отпустят. Тем более, что секс с Лексом его не просто коробил. Милову легче было жить в собственных принципах и не выходить за рамки, а делать из друга любовника было не просто странно. Это было очень опасно. Лекс был достаточно импульсивен, чтобы после очередной ссоры собрать вещи и уйти. Пусть Марк не раз отталкивал Сашу, но то будет совсем другое.

Да и если так, Лекс никогда бы не смог в этом признаться. Саша один раз обмолвился в пьяном состоянии, что только Марка считает равным с ним, а к остальным, хоть и питает симпатию, относится более жёстко. И хоть он никогда не скажет это открыто, Милов знает: с себе равным Лекс никогда не заведёт семью, ибо тогда придётся подавлять гордость. Саша почти всегда выбирал тех девушек, что заглядывали ему в рот, беспрекословно следовали за ним, и это очень грело его самолюбие. Марк однажды порассуждал про это вслух, на что Лекс лишь кивнул, подтверждая, а затем добавил, что не прочь и жену такую же.

Впрочем, к чему эти пустые размышления? Саша любил шутить, пусть не всегда к месту и прилично.

В какой-то момент Марку показалось, что он забыл кое-что важное, но так и не смог это вспомнить.

***

За прошедшие дни отношения со Смирновыми не сдвинулись с мёртвой точки. Разве что брак получилось отсрочить из-за отъезда Анны, что можно назвать, наверное, нормальной новостью. Марку, конечно, не была по боку фирма, посему в какой-то степени был рад. Но фирма это одно, а вот сестра — совсем другое. Впрочем, Милов за свои малые лета работы всё же вложил какие-никакие силы в бизнес и потерять всё это хотя бы частично было очень жаль. И Волкова, и Адамсон были практически ещё при Владимире, и если Георг какой занимал чин, таковым и остался, то вот у Светы оказался прекрасный потенциал. Она, наверное, была из тех в их фирме, у которых скелеты в шкафу были незначительными, что позволяло не доходить Марку до края.

Сегодня Светлана покинула офис раньше, вызвавшись присмотреть за дочкой Георга. А вот он сам был слишком унылым, и отнюдь не из-за отъезда Марка на четыре дня. По крайней мере, раньше секретарь никогда не напивался поздно ночью, сидя в кабинете начальник. Но Милов только-только вернулся с важного собрания, не успев даже толком отметить состояние эстонца, как тот задаёт вопрос:

— Как думаешь, можно ли полюбить убийцу?

Марк хмурится, но ничего не отвечает. Скидывает лёгкую куртку, кладёт документы и только потом осматривает Георга. Помятый вид и небрежность по отношению одежды и так всё говорили за себя. Марк сегодня был слишком занят, разгребая остатки, а посему с секретарём так и не смог увидеться. Впрочем, он бы предпочёл и не сталкиваться: фарс мужчина, конечно, мог легко разгадать, надавить морально, но вот психолог из него был не просто так себе. У Марка даже малюсеньких зачатков не было, а если и были, то сдохли уже. И давно. Даже фраза «Всё будет хорошо» звучала из его уст не насмешливо, а презрительно. А в том, что секретарь начнёт изливать душу, не было смысла сомневаться.

Ушлый офис не мог просто не заметить, с какими глазами Георг смотрел на Волкову. Тут и удивляться было нечему: Светлана прекрасно дополняла, помогала, а главное была хорошей заменой родительницы для его дочки. Марта называла её просто — Света, без всяких отчеств и тёть. И Адамсон прекрасно понимал, что девочка уже привязалась. Как, впрочем, и он сам.

Марк частенько засиживался в офисе допоздна, проверяя кипу бумаг, а Георг часто прятался в его кабинете от коллег, аргументируя тем, что «нахождение в одном помещение с тупыми людьми плохо влияет на работу мозга». Иногда секретарь смотрел в окно, наверное, думая о чём-то и ни с того ни с сего начинал монолог. Марк не вмешивался, понимая, что тот хочет выговориться, да и все его советы сводились к одному «Не напрягайся по этому поводу. Пройдёт», а посему старался избегать откровений. Но нет-нет, а всё же заслушивался, вникая. Чаще всего Георг рассказывал о дочке, о радостных моментах с ней, с нежностью и добротой. Голос у него хрип или вообще срывался на шёпот. Для него Марта никогда не была проблемой, даже после смерти её матери. Можно даже сказать, что в какой-то степени благодаря ней он тот, кто есть сейчас.

Но если о дочке Георг говорил непринуждённо, то со Светой монолог складывался совершенно по-иному. Адамсон говорил с каким-то едва заметным придыханием, тщательно подбирал слова, мычал, а когда всё же не находил, повторял уже заученную фразу «Я просто не могу отыскать слов, чтобы это описать», но всегда по-новому, с разной интонацией и ударением на словах, как будто экспериментировал или смотрел с другой стороны. Выглядело это по-мальчишески, особенно для мужчины за тридцать, а потому Георг доверял это Марку. Он же в свою очередь не высказывал ничего. Наверное, до сегодняшнего дня. А всякие подколы или показушные штучки, скорее женские, когда Георг хотел поставить на место Волкову и дать понять, что она для него никто и звать её никак, выглядели жалкими и… милыми. Ну, так считал офис.

Марк присаживается на стул, понимая, что на сон он потратит в лучшем случае 3 часа, и окидывает ещё раз визави. Голова секретаря покоится на левой руке, а в другой бутылка с остатками коньяка, которые он тут же залпом допил. Адамсон не проявляет активность, и Марк понимает, что теперь выслушать так просто не получится, но всё равно спрашивает:

— Что именно произошло?

И всё-таки оставлять Георга наедине с собой было по-уродски. После всего, что они друг для друга сделали, разрывать цепочку взаимопомощи не хочется. Это не привело бы ни к чему хорошему. И пусть сейчас было дело не по работе.

Георг как-то пьяненько улыбается, хмыкает и в упор смотрит на начальника.

— Я ей случайно ляпнул про Марию, — он с шумом кладёт бутылку на стол. — А потом она пошла к Зайцеву.

В принципе, чего-то такого можно было ожидать. И Адамсон ждал: оговаривался только намёками, но Марк понимал его. Проблема заключалась в том, что Георг всегда смутно представлял пессимистичный исход. Он был горазд больше во взглядах «жизнь хороша, а горе мимолётно» и им подобных, запросто плёл словами и в фантазиях светлое будущее, что удача с ним всегда и другое. Но происходило из этих сказов, конечно же, ровным счётом ничего. Переносил он чёрные полосы плохо, хоть и у большей части сотрудников язык не повернулся назвать Георга слабохарактерным.

Марк помнит, как узнал про смерть матери и жены секретаря. История с того момента была мутная, ведь такие, как Георг, никогда бы не решились на сие. Марк тогда работал уже третий год и смог изучить поведение многих. И заметания следов было не первым делом, но крупным. Как позже выяснилось, эти женщины сразу же спелись, узнав друг друга поближе. Мать, найдя ей похожую, не скупилась запудрить сыночку мозги и соответственно женить его. Отец Георга уже давно умер, и родительница хотела хорошую замену. Они крутили различные аферы, вовлекая своих папиков, родственников, друзей и Адамсона, заставляя работать его за двоих. Георг спустя некоторое время уточнил, что те прекрасно ездили по психике всем, что попадалось под руку, в том числе и дочерью, которая была просто отдушиной для него. А потом он сорвался.

Речь тогда, как не иронично, зашла об убийстве. И нервы, конечно же, сдали. Об этом он предпочитает не вспоминать, но даже Марку ясно, какой тогда рухлядью секретарь был. Сейчас у него есть Марта, Света и работа. И Милов понимает, что потеря чего-то из этого не принесёт ничего хорошего, как если бы он тогда бы и не помог.

Терять Георга не хотелось — Адамсон уже тогда знал некоторые грешки начальства плюс был хорошим рабочим: заменял Марка на мелких совещаниях, прекрасно сглаживал конфликты, мог подсказать, как лучше составить договор или где надавить, мог организовать коллектив в отсутствие Милова или даже сплотить. И молчал про личную жизнь. Для страны, в которой Марк жил, это было немаловажно, тем более такой нейтралитет рабочего.

Георг зачем-то трёт скулу, а затем прерывает тишину:

— Это трепало всё и рассказало.

— Сегодня она вроде уходила, чтобы посидеть с твоей дочерью, — припоминает Марк.

— Не хватало ещё, чтобы это на Марту распространялось, — и больше не проронит ни слова. Тишина затягивалась, Георг не говорит, о чём-то думая, а Милов не спешит прерывать его размышления. Наконец, хмыкнув, он произнёс: — Я всё же зря наорал на неё. Повёл себя, как истеричка. Она этого не заслужила. У неё могли быть скелеты в шкафу древнее моих.

Марк был, наверное, самым плохим психологом. Но тем не менее в какой-то мере понимает ситуацию сотрудника. По-своему, не так, как надо было. Но проникается, хоть и не надолго.

— Извинись.

— И как же?

— Как умеешь.

Георг выгибает бровь, затем обводит круг пальцем в воздухе и хихикает. Совсем не так, как нормальный человек над тупой шуткой. Хоть и в пьяном состоянии. И всё же нервы у него в последнее время были ни к чёрту, и он боялся, что в один момент сорвётся на Марте. Та не была уже маленькой, но в подростковом возрасте всё воспринималось острее, по-новому. И в случае Георга это было плохо. А Света спасала его от этого. И при этих воспоминаниях становилось ещё гаже.

Адамсон отвлекается и следит за Миловым, никак не комментируя. Тот, одевшись, подходит к нему, накидывает ветровку на Георга и тянет за плечо.

— Не хочу я, — бухтит он. — Там она.

— Ты всё равно по дороге заснёшь.

— А наутро что? Что ты мне тогда предлагаешь делать?

Марк в ответ на это лишь тянет сильнее. В какой-то момент Георг поддаётся и перестаёт сопротивляться. Жаль было только, что ходить не хочет ещё.

Как и предположил Милов, на пути к дому секретарь засыпает. Света, когда выбегает из квартиры, морщит лоб, но помогает затащить на нужный этаж.

— Дальше я сама. Спасибо, — кивает она в прихожей.

Марк, приехав домой, решает не спать оставшийся час, а сразу начать собираться. Вот за что можно ценить Лекса — это за безразмерные запасы кофе. Любого кофе.

***

Марк осматривает кухню, допивая чашку кофе. Вчера он так хотел спать, что даже не поел — лишь поздоровался с сестрой и Лексом, сразу уходя на верхний этаж. За долгое время в доме мало чего изменилось: те же украшения сестры, те же незамысловатые рисунки, та же мебель — разве что подклеили и подкрасили по мелочи, — все это мало разным, непохожим, но как же прекрасно вписывалось в интерьер! Те цветастые маленькие шарики в коридоре, висящие над зеркалом, прекрасно разбавляли тусклые бежевые стены, а чёрная ветка, нарисованная на кухонной стене, прекрасно сочеталась с люстрой такого же цвета. Или же ещё взять вазочки в ванной, сделанные то ли в Германии, то ли в Венеции, в которых были «запечатаны» различные морские жители: от осьминога и вплоть до обычных рыбок. У них было маленькое нутро, они скорее служили как украшением, и Марк считал это излишеством для себя, но вот посмотреть со стороны на работу мастеров очень любил.

Милов вздохнул. А он стал забывать, как тут уютно, даже с безделушками сестры, которые он не очень-то жалует и теплом Лекса, который, несмотря на свой несносный характер, всё же создаёт его. Это не его дом. Дачу они с Анной делят пополам, а она всегда любит разнообразить жизнь вот такими вот мелочами. Помнится, от первого парня у неё до сих пор лежит обёртка от шоколадки. И на самом деле это вправду было намного приятнее его неприметного крова. Снаружи тот ещё хоть как-то мог блистать, привлечь кого-то, а внутри… внутри был такой же, как Марк — скучный и серьёзный. Неинтересный.

Мужчина уже допивает вторую чашку, когда в комнату заходит Лекс. Более бодрый, нежели в будни, но какой-то хмурый. Шагает мимо Марка, берёт кружку и, булькнув туда воды, встаёт рядом с другом, облокотившись о стол. Явно зол и очень. Вот только из-за чего?

— Утра, — даже как-то слишком сухо бросает тот.

— Доброго и тебе, — Марк смотрит на его профиль и, дождавшись поворота Лекса к себе, выгибает бровь. Но Орлов не спешит. — Что случилось?

— Ничего, — звучит скорее как попытка задеть гордость, но Саша тут же исправляется: — Не обращай внимания. Считай, что вчерашний день был слишком херовым.

— День или моё отношение к тебе?

Вообще, Лекс не раз говорил про это самое отношение после их ссор или скандалов. Но даже тогда Саша не смотрел так, как сейчас.

— Есть такие вещи, — начинает он, — о которых говорят не сразу, хотя держать рот на замке достаточно сложно. Я расскажу, но потом. Это слишком… личное для меня.

И не дождавшись ответа на свою реплику, уходить. Марк хмурится, но решает всё же не лезть в это. Всё же Лекс просит его об этом. Просит, а не приказывает, как обычно бывает. Да и Милов тоже его как-никак уважает и доверяет — они были друзьями ещё со школы.

Днём Саша возвращается в своё обычное состояние. Шутит, веселится с сестрой, не забывая в очередной раз растормошить и Марка. Что в любом случае получалось, несмотря на хотел этого Милов или нет. Ближе к сиесте Анна с Лексом и его друзьями по команде, которые тоже поддержали идею об отпуске и проживали через дом, решают приготовить шашлыки, заодно знатно налакавшись чего-то. В принципе, выпивали они всегда, по поводу или без, но для жён трёх парней он должен был иметь своё место. Марк эту идею, конечно же, отвергает, не желая вестись на приёмы Лекса. Знаем, было, проходили. Больше так не поступаем.

— Идём, — не выдерживает сестра, — он будет сегодня без нас заниматься очень-очень страшным делом, нарушая своё табу.

— И чем же это?

— А это, мои дорогие, — делает многозначительную паузу, хитро улыбаясь, — это, — срывается она на шёпот, тем самым призывая ребят подойти ближе, — самобичевание насчёт своей ублюдочности, поиск радости в своей жизни, понимание наконец-таки того, что пора относится к людям более доброжелательно, вытряхивание из себя всякой дури и, несомненно, моё самое любимое — духовное развитие, — она ещё шире улыбается, скрестив руки на груди. — Но я, наверное, многого прошу.

— Слишком много, — отвечает Лекс. — Но вот пообниматься с бутылкой хотя бы ещё раз ему бы не помешало.

— Это было всего лишь любопытство, — Марк старается не говорить, но вспоминать про это не хочет ещё больше.

— Бе-бе-бе, — Саша закатывает глаза. — Так надо было говорить, когда всё ещё натуралом был.

— А он и не мог им быть, вот на алкоголе и отыгрывается, — Анна хмыкает, но тут же спохватилась: — Ещё раз? Погоди, мой принципиальный брат уже пил, а я не знаю?!

— Ага. Мне многого стоило упросить его, но эти моменты никогда не забуду.

— Заткнись.

Но Лекс лишь скалится.

— Когда сие чудо всё-таки произошло, его просто не по-детски разнесло от каких-то пяти глотков. Сначала ныл, затем шутил, причём так устроумно. А потом я ляпнул, что неплохо было бы раскрасить соседку-жируху Валю, и он…

Марк вздыхает, хлопает себя по лбу и уже собирается уйти, как две руки хватаются за его рукав, заставляя дослушать. И ни единого шанса сбежать.

— А он действительно сделал это. И она даже не проснулась, когда он пьяный проткнул ей руку! Потом он выдул ещё две бутылки, и жизнь заплясала у него яркими красками: стал целоваться с деревом, благо, только лапая, облил какого-то пацана из класса, еле-еле не отмудохав, чуть не станцевал стриптиз в центре Питера рядом с Медным всадником, взял откуда-то гадюку, которую я еле заставил отдать мне и выбросить, при этом пугая ею прохожих…

Лекс говорит, говорит, говорит и говорит, а лицо Марка всё больше багровеет. От смешанных эмоций. Но ничего и не такое Орлов вытворял по отношению к нему. Пережить ещё две минуточки мучения и всё будет хорошо. Будет же?

— А закончилось всё чем?

— Он завалился в ментуру и сказал, что люди оскорбляют чувства деревянных заборов, меняя их на современные. К счастью, всё обошлось.

— А сейчас, кажется, нет, — подаёт голос вроде Кир, но Саша лишь притягивает к себе Марка за плечо.

— Он у нас хороший. Просто дикий.

— И свирепый.

— У меня, кстати, фоточки сохранились. Храню их как панацею.

— Правда, что ль?

Марк всё же не выдерживает и, попытавшись вывернуться, в этот раз одерживает победу. Пройдя на кухню, он тут же буквально падает на стул, роняя голову в руки. Об этом он бы даже будучи при смерти не вспомнил. Твою же мать. Права была Анна про самобичевание, не в том ключе, но как же пра-ава…

Ближе к вечеру Марк переделывает всю работу по дому и решает осмотреть его, освежая память и, как бы сказала сестра — духовно развиваясь. На втором этаже было три комнаты — его, сестры и родителей. Но Владимир никогда сюда не заезжал, а что же касается Ольги, то о ней Милов предпочитает не думать. Это ни чем хорошим не заканчивается.

Рядом с комнатой Лекса висит несколько брелков, но внимание его привлекает всегда мышка. Она напоминает об учительнице биологии, ибо похожа на ту, что висела у неё в кабинете: серо-чёрная, но как же искусно выполнено было, что даже эти цвета становились… яркими, что ли. И именно такой была биологичка, запавшая ему в душу на всю жизнь одним моментом.

***

Алёна Леонидовна ни чем из массы учителей не выделялась: ни строгостью, ни подачками, ни каким-либо умением завлечь учеников на урок. Абсолютно ни чем. И даже не пыталась влезть во внутренний мир ученика, читая нотации и давая советы. Она не делала этого, просто потому что… Марк не понял её мотивы. Но один-единственный случай перевернул его представление о ней.

Урок проходил так же, как и остальные — скучно, однообразно. Пока в один момент Юля — дура, возомнившая себя королевой и конкурирующая с себе подобными, не подожгла бумажку, кинув на стол серой мышке — Гене. Его было принято называть зайцем из-за фамилии, но никто не скупился на мышь. Именно женского рода, чтоб обиднее было. После тушения разгорелся скандал, который и пришлось решать учителю.

— Если ты, сука ёбанная, — такие лестные словечки от Зайцева слышали впервые, но после Марка их мало чем можно было удивить, — ещё раз сунешь свои грязные ручонки ко мне, я не побрезгую взять тебя за шею и свернуть её. Медленно, мразь, слышишь? Чтоб ты орала.

— А с какого хрена ты тут свои потные лапища будешь распускать? Что, давно девчонка не давала? Ты же лошара.

— Заткнулись! — Алёна Леонидовна мало когда была властной, но тогда её голос стал слишком жёстким. — Яковлева, пойдём к директору.

— А он меня оскорбил!

— Правильно сделал, — невозмутимо ответила женщина, на что Юля лишь поперхнулась своим ядом.

— То есть вы позволяете себе такое отношение к девушкам?!

— Если бы в вашей ситуации оказались Михаил с Еленой, я бы отвела его.

— Это ещё почему? — выкрикнул он.

— Во-первых, за неправильно выбранное учебное заведение, — послышались смешки. — Во-вторых, уверяю тебя, найдётся масса причин. Даже у твоей девушки.

В классе наконец-то повисла тишина, которую Марк и не мечтал услышать. Не было шарканья, скрежета, топота или шёпота. Тихо. Как в склепе или ещё каком-нибудь там мертвецком месте. Окинув несколько раз класс тяжёлым взглядом, Алёна Леонидовна зацокала каблуками, прошла к столу, села и хотела включить фильм, как в этой тишине прозвенел голос, на который моментально обернулись все:

— А если бы Марк?

Галина была троечницей, но её вопросы всегда были с некими подвохами. Так и тут.

— И кого же вы представляете вместе с Миловым, Дятлова?

Девушка призадумалась, но совершенно ненадолго, тут же выдав ответ:

— Орлова.

Лекс на это лишь усмехнулся, мельком глянув на Марка, на что тот лишь закатил глаза. Тут уже про них легенды слагают, но Саша не спешит обрывать слухи и вмешиваться. То ли времени не хватает, то ли просто плевать. В любом случае тот откинулся, предвкушая зрелище. Марку сие не нравилось.

— Обоих.

Впрочем, это было ожидаемо. Лекс достал телефон, явно начиная скучать. Но Галина не хотела сдаваться так быстро.

— И какой же логикой вы пользуетесь?

— Это только моё дело, — сухо. Но учительница внимания не обратила.

— Полина Степановна учитывает обоих всегда.

— Эта дура просто обиженная на жизнь тварь.

— Может быть, Денисов, может быть. Однако же ты у меня сейчас.

— А вы сами как к ней относитесь?

— У нас, — она сморщила нос, но одёрнула себя, хотя взгляд выдавал её с потрохами, — только чисто деловые отношения. Мы предпочитаем щебетать о вас с разными людьми.

— Почему вам не нравится она? — всё не унималась Дятлова, но, кажется, преподавательница нашла человека, которому сможет выговориться и на урок стало откровенно наплевать.

— Не впечатляет её подача.

— Вы про её чрезмерную строгость и снобизм? — кажется, кто-то пойдёт на журналиста. Впрочем, Галину никто не останавливал.

— Не только.

— Тогда что же вас больше всего напрягает в ней?

Алёна Леонидовна помолчала, раздумывая. Некоторые даже увлеклись, притихнув, надеясь услышать ответ.

— Её интерпретация озёр.

Марк осмотрел класс, приметив, как стало тихо. Он заметил, как Лекс нахмурился, но пояснять ему не спешил. Сам ведь говорил, что Милов романтичный, чувственный, и Саша его хорошо-о так понимает. Вот пусть подавится теперь или упадёт в обморок от слишком активного шевеления извилин. Если он мог их шевелить, конечно. Романтичный Маркуша, тьфу.

— Вы имеете в виду то, — продолжила Дятлова, — что она говорит об «открытых» и «закрытых» озёрах?

Лекс дёрнул за плечо, вымогая помощь у друга, но Марк лишь отмахнулся. Ещё чего, пусть сам думает. Тем более Милов так до конца и не изучил учительницу. Он не мог понять полностью ход её мыслей и наверняка бы промахнулся. А здесь ещё была и философия, а для Марка она как для дерева одежда: вроде бы есть на Земле, но зачем?

— Именно.

Галина куснула кончик ручки. Большинство уже неотрывно следили то за той, то за другой. Марку давно наскучило это. Сути всё нет и нет, а их мини-интервью об отношениях географички с биологичкой… ну, неинтересно это. Всего лишь пустой разговор.

— Она говорит, — встала учительница, начиная расхаживать по классу, — что некоторые из людей похожи на болота. Или на маленькие озёра без рек. Она делит на «открытые» и «закрытые», в первые бросая успешных и общительных, тех, кто фальшивки называет «друзьями». А ко второй относит нищих и забитых, — Алёна замолчала, формулируя мысль. Марк слушал вполуха. После того, как та географичка опозорила его, назвав озерком, при этом предсказывая в будущем ему болото, у них начались напряжённые отношения. Ещё в шестом классе. Может быть, они чем-то были похожи на отношения с отцом. Каждый из них хотел упрекнуть друг друга, выставить не в лучшем свете. Марк неустанно побеждал, ставя её на место. Он уже давно понял, что та была тупа, как пробка. — На самом деле это не так. Каждый забитый — это огромное озеро. В нём вода чуть ли не выходит из-за краёв — это все его мысли, его философия, поступки, решения, взгляды, его психология и жизнь. А от него течёт мало речек. 2-4. Но суть состоит в том, что они огромные. В них бурлит жизнь, они никогда не расстаются со своим озером. Питаются им, живут благодаря нему. И оно им платит. Оно отдаёт себя этим рекам. Именно у таких бедных и забитых огромные озёра. У известных и имеющих много «друзей» маленькие. Они не отдают, они забирают. Они, по сути, сами являются речками. Маленькими речушками, которые в один раз пробиваются к этому озеру. И они начинают высасывать из него всё. Они не думают о нём, они лишь ищут добычу. А потом от озера ничего не остаётся. И парадокс состоит в том, что речка всё ещё остаётся маленькой.

Алёна Леонидовна прокашлялась. Марк отметил, что сегодня уж слишком тихо. Может, не такая уж и плохая биологичка. Милов взглянул на Лекса, но тут был слишком задумчив, посему он не стал его трогать.

— И помните, — продолжила она, спустя некоторое время, — пары, в котором партнёр только забирает, никогда не выживут. Они умрут. Сначала морально. А впоследствии, возможно, и физически. Но я искренне надеюсь, что с вами такого не случится.

***

Марк крутит в руке мышку и, проведя пальцем по шерсти в последний раз, отпускает. Та, ударившись об стену, раскачивается из стороны в сторону, пока не повисает. Он прислушивается к тишине.

В доме не было скучно. В нём было уютно, меланхолично с некой радостью. Странное сочетание, но по-другому Марку не казалось. У него, в общем-то, мало было радости. А уж счастье тут и говорить-то нечего. Деньги не в счёт. Их сюда вообще приплетать не стоит: Марк не был падок на них, не зависел от этого. Он изначально хотел создать хорошую работу, восстановив фирму, которую отец чуть ли в болото не загнал. Хорошо, что мать умела выбирать людей, ибо с ними было легче. Но и не лучшую. Марк не видел цели в достижении чего-то крупномасштабного, прогреметь на несколько стран. Ему было достаточно того страха, который он насылал на всех, кто был ниже его. И достаточно тех денег, которые он получал.

Ольга часто говорила, что достаток состоит в том, как деньги помогут выбраться из проблем. Ни больше ни меньше. Она любила побрякушки, которые не блистали, а были уютными или просто милыми. Это была её сентиментальность и, собственно, слабость. Милов разделял её взгляды только в первом. Он знал, что деньги в этом мире нужны. Не так, как время, но нужны. Марк использовал весь свой досуг на учёбу, чтобы скорее уйти во взрослую жизнь. Он знал, какие там прелести, знал, что его ждёт и понимал, что отсрочить всё это — слишком глупо. И понимал, что придётся приложить немало усилий. Это потребовало затрат, но Марк остался доволен. Как и тем, что теперь сможет хоть как-то помогать сестре, Лексу и остальным. Как-то, потому что по-другому он не умеет.

Милов знает, что красивенькие фразы, весёлые шуточки или просто добрые жесты в минуты истерики близких — это не его. Совсем. Марку легче помочь с изощрённой местью, чем пытаться успокоить. Тем более, что все слова, звучащие из его уст, воспринимаются скорее как насмешка. И Марк это понимает, а посему не питает надежд. И менять он, в общем-то, тоже ничего не хочет. Не хочет не потому, что разочаровался или что-то ещё. Просто не хочет. Это не для него. Да и не получится: не только это придётся перестраивать, многое другое для того, чтобы стать более-менее хорошим человеком, а для Марка это ещё та морока. Милов осознаёт, что, в принципе, он не очень-то сильный. В смысле обычного человека, не попавшего в экстренные ситуации. Именно простые бытовые были для него чем-то неприятным. И на самом деле Марк соврал, если бы сказал, что это не странно.

Уже полночь, как звук ключей в замке нарушает тишину квартиры. Лекс влетает на кухню и осматривает друга, невозмутимо пьющего чай.

— Слухай, а где у нас это… ну, как его там…

— Шампуры?

— Да, во. А где шампуры-то?

— В кладовке.

Марк уже знал, что тот выпил. Алкоголем не несло за километр, но запах чувствуется, да и Саша никогда не был неуклюжим. Кастрюлька, ударившая по голове Орлова, только доказала теорию. Но хорошо, если Лексу не приспичит затащить туда же и его, чтобы поставить эксперимент над мышкой. Это ж так увлекательно: следить за отшибленным Марком, который еле-еле выговаривает слова!

— Слух, а мошь с нами?

Ни чему человека, на самом деле, жизнь не учит. Как наступал, так и наступит; как получал в нос, так и ещё раз получит.

— Нет.

— А…

— Нет.

Лекс нахмурился, но ничего не говорит. Оно и правильно. Подходит ближе, не прерывая зрительного контакта, потом как-то неожиданно усмехается, щёлкает по носу Марка. Это уже привычно для них.

— Ты не дуешься насчёт утра?

Чай благополучно попадает в то горло. Почти благополучно.

— С чего бы?

— О’кей.

Лекс с минуту рассматривает Марка, а затем заправляет его прядку за ухо.

— Не стригись.

— С каких пор ты отдаёшь мне приказы?

— Сделай мне приятно, — беззаботно улыбается тот. Милов вспоминает, что это была избито-любимая фраза матери Саши, когда та просила сделать что-то идущее вразрез с его принципами или желаниями. К слову, эффект был маленький.

Марк вздыхает и отпивает чая.

— С чего бы тебе это приятно?

Лекс тут же морщит лоб, а его настроение вмиг исчезает. Марк не успевает сориентироваться, как тот бросает:

— Ни с чего.

И уходит, знатно хлопнув дверью. Милову только и остаётся выгнуть бровь, чертыхнувшись себе под нос. Шёпот гаснет в тишине, не успев отразиться эхом, а дождь начинает отбивать чечётку на улице. То-то сегодня было слишком темно.

Впрочем, Анна с Лексом уже напились, учитывая некоторые крики, слышные из форточки. Марк уходит спать, когда телефон трещит. Имя Лекса не сулит ничегошеньки хорошего, а уж в пьяном состоянии — и подавно. Мужчина засунул за спинку дивана телефон, с чистой совестью намереваясь выспаться. Протрезвеет — скажет.

***

Когда проснулся — не знает, но по темноте понимает, что-либо раннее утро, либо всё ещё ночь. Марк не двигается, не открывает глаза, ибо чувствует что-то странное. Когда осознаёт, что кто-то шарит по его пояснице, просыпается окончательно. Но не открывает, прислушиваясь к себе и тишине. Человек утыкается в район ключицы носом, опаляя кожу дыханием. Одна рука забирается под футболку, проводит по животу чуть надавливая, а вторая к заднице — просто лёгкие касания. Догадка где-то плавает, но Марк и так пытается подавить её, до конца не веря.

— Если продолжишь, я тебя в окно вышвырну.

И только тогда позволяет себе приоткрыть глаза — любопытство уже начинало съедать. Лекс хрипло смеётся, но руки не убирает и не продолжает.

— Напугался?

Глупый вопрос. Впрочем, в этом был весь Саша — разряжать обстановку, ляпая полнейший бред. И всё-таки в этом бреде одно но: доля правда имела здесь место. Правды, которая на вкус похлеще грейпфрута. И Марк ощущает это. Ощущает каждым участком языка, нехотя представляя, что будет, если её проглотить. Ощущает сейчас кожей, совершенно не возбуждаясь. И осознаёт это, от чего становилось ещё паршивее. И, на самом деле, Милов даже не хочет знать, что будет при одном-единственном глотке этой дряни.

Лекс копошится, убирая руку с живота. Марку становится легче дышать. Он не спеша втягивает воздух, пытаясь сохранить спокойствие. Не сейчас — потом. Потом он сможет вдоволь насладиться эмоциями, хоть весь свой дом к чертям разнести. Сейчас нельзя. Ни в коем случае. Просто притаится, не шевелится, поддаваясь некоему страху.

— Не двигайся.

Это на самом деле несложно. Несложно, потому что у тебя попросту нет выбора. Несложно, потому что до конца всё осознать, вот так, просто прыгнуть в эту пучину, он не мог.

Исчезнуть бы сейчас, ничего не помня о сегодня.

Марк отвлёкся. Он складывал мозаику из воспоминаний, стараясь не упустить ничего. И когда же это, чёрт возьми, началось? Анна ведь знала? Она точно знала.

«В каждой шутке есть доля правды» — лицемерие. Хотя, он не раз замечал за ней это. Вопрос был в том, когда это произойдёт с ним. И как же тупо Марк спускал это всё с рук, не видя ничего. Знала ли она о другом? Об этом всём? Рассказала ли уже Лексу?

«Мы друзья». Конечно мы друзья. По перепиху. Но Марку это знать необязательно. Ведь ему так легче: знать, что зацепил чем-то человека, и теперь они вполне могут быть друзьями. Не любовниками. Именно друзьями. Ну, а в принципе, остался бы Лекс, будь это просто дружба?

Милов закрывает глаза. Совершенно не хочется. Не хочется знать, сколько это длится; что будет дальше; вправду или просто тупой розыгрыш. Сестра, значит, рассказывала про романтичность, да? Жаль, что ты не пробовал сам спросить у Марка. Очень жаль. До такой степени, что даже не хочется поднимать руку, проводить пальцами по шее, чувствуя пульсацию, смыкать их в кольцо на ней, которое всё время сужается, и кислород постепенно испаряется из лёгких.

Марк, кажется, уже и забыл, как это — когда глаза щиплет. А впрочем, почему бы и не вспомнить? Вода сгущается на краешке, а иногда веки смыкаются, ресницы забирают её себе, становясь влажными. Вроде, потом по щеке в один момент должна покатится сама слеза, обжигая кожу, а затем…

Нет, до такого опуститься он ещё не готов.

Лекс наконец-то обмякает. Наверное. Милов вообще не уверен, что это — реальность, что уж говорить о каких-то происходящих в ней вещах. И анализировать в кои-то веке ничего не хочется. Голова набита ватой. А вата лёгкая. В ней нет того груза мыслей по поводу этого всего. Они лёгкие — мысли, скрытые в вате. И хорошие: не режут, не давят, не хотят задушить. И не выпивают всё из тебя, заставляя каждый раз что-то пустовать. Как же это хорошо, не правда ли?

Намного лучше рутинной работы, к которой Марк не питает особых чувств; ненужного образования, которое ни хрена в жизни не помогает; бреда Лекса, который он сейчас шепчет, невесомо прикасаясь губами к шее. Лучше. Намного лучше.

— Марк?

— Уйди уже.

Он слушается почему-то. Милов знает, что Саша ненавидит приказы в грубой форме. А сейчас всё хорошо. Чёртовой гордости, по которой большинство так печётся, нет. Да и она, в общем-то, не нужна. Точно не Лексу.

Было б хорошо, если из них двоих кто-то получил амнезию. Хоп — и всё, ничего нет. И всё с чистого листа, не надо даже разрушать что-то. Жаль только: такие подарки дарят во время счастья. Под одеялом, что ли, задохнутся. Действеннее будет.

Марк лежит неподвижно. Сдерживать эмоции нетрудно. Было. Сил нет совсем.

И ведь ничего не говорило об этом. Все молчали, но Марк понимает, что даже его отец это знал. Анна, родители Лекса, его друзья… может быть, даже одноклассники догадывались. А Марк остался в этой истории, которая, по сути, и строилась вокруг него, полным олухом. Ирония, мать её.

Лекс старается открыть дверь бесшумно, но шаги его выдают. Залезает на кровать, обхватывает Марка поперёк живота, притягивая к себе, утыкается в макушку. Милов пытается скинуть с себя грабли Саши, но изначально это было бессмысленным. Просто для себя старается. Для того, чтобы хоть что-то другое почувствовать, кроме ничего.

— Я не уйду.

А, плевать. Пусть лежит. Не в первый раз. Лишь бы не мешал заснуть, получить глоток иллюзии, где всё другое. Только бы не лез. Хотя бы к телу, из головы всё равно не выкинешь сразу. Пусть просто лежит неподвижно, согревая, даёт мираж прошлой дружбы. Только бы потом ушёл на сколько-то. Не навсегда. Наверное, не навсегда.

***

Утром постель оказывается пуста. Так лучше. Лучше всего. Пусть такой и остаётся. Остаётся вещью для сна и простого секса с хастлерами — так будет хорошо и спокойно.

Марк нехотя, но всё же встаёт с кровати. На кухне обнаруживается Лекс с кружкой кофе. Сестры нет, да и она, кажется, будет мешать.

— Утра.

Говорить не хочется. Как будто языка нет. Он не ощущается, во рту вместо него сплошная пустота. Марк собирается уходить, как его дёргают обратно, удерживая за плечо. Пустота приобретает объём.

— Я не жалею, — произносит он слишком громко для того, кто прятался все эти годы. Это должны произносить шёпотом, на грани слышимости.

— Ясно.

Лица Саши не видно, но оно к лучшему. Марк не хочет знать, какие именно у Орлова эмоции. И как он раньше только не замечал эти искры? Инородные искры, которые делали Лекса непохожим на себя, с которыми он смотрел только на Милова, давая тому полную свободу решений, чтобы потом в один момент всё оборвать. Как же мерзко.

Лекс подходит чуть ближе, соприкасаясь только одеждой. Говорит тихо, твёрдо, уверенно. Будь Марк одуванчиком — подкосились ноги или мурашки побежали бы по телу.

— В прежнее русло ничего не вернётся, и я этого не хочу. Всё будет по-другому, понимаешь? Постарайся принять.

Мужчина на это лишь отпивает чая, ждёт, когда его отпустят, и поднимается в свою комнату. Пора узнать, что там с Георгом.

***

Милов отсиживает второй день своего отпуска вполне сносно, делает вид, что ничего не произошло, даже когда сестра при Саше говорит про циничность своего придурка брата, добавляя мнение от себя по поводу произошедшего. Марк просто невозмутимо пьёт чай, отвечая короткое «ясно». На третьи сутки друзья уходят куда-то во время сиесты, а мужчина втихаря уезжает, сославшись на проблемы в работе. Анна не звонит и не пишет, но Милов знает, что та ещё разнесёт его полдома. Марк попросту окунается в работу, пока в среду не возвращается сестра, с утра чёрти знает во сколько именно. Она застаёт его после сна, ждёт, пока проснётся брат, и сидит на кухне, поджимая губы и нервно стуча по столу.

— Я выйду за Олега.

Это, на самом деле, совсем не то, что Марк собирался услышать, из-за чего на одну секунду теряется. Надо же. За него так много чего решили, жаль, что не спросили мнения. А впрочем, зачем?

— Без проблем.

Ну, а что? Силком удерживать её смысла нет. Она же хочет сбежать, ведь разглядела это. Хочет уйти куда-то, чтобы не видеть тех же искр, которые тогда загорелись у Лекса. Несомненно, она хочет уйти из-за этого, именно из-за этого, ничего другого. И Марк не вправе её останавливать.

— И не упрекнёшь даже?

— Смысл?

Сестра хмыкает. Она молчит, болтая ногой — нервное. У Марк тоже иногда такое бывает. Сколько же похожего-то началось, когда она запустила эту родственную цепь.

— Не отталкивай его.

Даже не назовёт имя? Настолько боится Марка или что? Что она хочет сказать?

— Говори как есть.

Анна морщит нос. Она всегда ненавидела проницательность, посему и искала легкомысленных подруг. Говорила, что её проблемы принадлежат только ей. Зачем-то пыталась выставить себя как мудрая женщина с выдержкой, хотя была совершенно не такой. Была легкомысленной, наивной в отношениях, как и её подруги, стараясь не показать себя. Марк и сам не знает, что сподвигло его, совершенно неподходящего, на это.

— После тебя.

Это частая игра в их семье. Сначала ты опозорься, а мы, увидев, что достоин, прыгнем за тобой. Но Анна не понимала правила до конца. И, в общем-то, ненавидела её, хотя регулярно использовала.

— Не я начинал.

Что, в принципе, было правдой. Сестра встаёт. Цокот её каблуков всё громче, он отскакивает от стен, стихая. Марк никогда не любил сестры пристрастие к этому, но та не обращала внимание и даже на прогулку брала их с собой. Один раз даже упала и рассекла коленки об асфальт. Тогда он был ещё спокоен. Ещё мог сдерживать эмоции, которые хотели выскочить, преобразоваться в слова, приобрести формы, оголить себя. Пока Лекс не пошатнул эту конструкцию, которая была настолько хрупкой, что Марк еле сдерживался. Чуть-чуть — и всё упало в бездну.

— Тебе ведь не может помешать дружба, — выговаривает она едва слышно на выдохе, — есть что-то другое, Марк?

Признаваться в чём-то тяжело лишь в начале. Когда ты пытаешься сформулировать мысль, сказать помягче, собраться с силами, зная, что ждёт дальше — это сложно. Но когда всё доходит до ручки — очень легко. Даже не подбирать слова, просто ляпнуть, просто потому что устал. Потому что так спадёт груз с плеч, станет легко, совсем-совсем легко.

— Есть ты.

Прыгать в бассейн с разбегу, когда ты не умеешь плавать, очень глупо. Марк так и поступил в свои шесть, ведь рядом была мать. А она простит любую глупость, с ней просто, ведь это не отец. Он просто вступил в воду, совершенно не заботясь о глубине, с самого краешка, а затем тут же ухватился за него, стараясь не утонуть. Адреналина хватило тогда по горло. Он выбрался кое-как, еле-еле, дрожал от чего-то, совершенно не понимая, где находится и что с ним. Мать уже стояла рядом, но почему-то раньше не помогла. Она накинула на него полотенце, растёрла, согрела тело. Марк перестал стучать зубами, расслабился, и только тогда Ольга прервала тишину:

— Это не первый раз. Но чем больше пробуешь, тем больше опыт и лучше результат, верно?

Оно и стало своеобразной мантрой. Марк незаметно для себя повторял в голове, решаясь на риск. Решаясь на каминг-аут, на дружбу с Лексом, на помощь своему финансовому директору, который повредил себе позвоночник в аварии и отошёл от дел, на помощь Георгу и Тиму. Повторял и делал шаг в ледяную воду, совершенно не зная, что получит, прокладывал собственную дорожку в этой жизни, снаружи оставаясь невозмутимым. Знал, какой в голове ураган и в то же время пустота, знал, не показывая никому это.

Анна смотрит в стену, не на брата. Её глаза всё так же полу-открыты, они не распахнулись. Марк знает, что в этот раз ударится об острые камни. Но так надо ему. Она отходит, садится на стол. Улыбается как-то вымученно. Марк видит, как её глаза сверкают на свету из-за воды, но не спешит успокаивать.

— Сколько бы можно было всего избежать, если просто говорить правду, Марк? А сколько бы можно было избежать, если умалчивать её?

В лёгких критически не хватает воздуха. Главное не реветь. Не реветь, мать твою. Действительно, сколько бы? Сколько всего, чёрт побери, можно было сделать или избежать? Не окунаться в омут с головой, говоря, что это скоро пройдёт?

Дорожки всегда пересекаются в той или иной степени. Даже в самой малой. Вопрос только в том, из чего они состоят. Взаимной любви или лжи? У Лекса с Анной всегда было много общего. Очень-очень много. Но, кажется, это общее есть у всех троих.

— Вот оно как.

Горло не дерёт, не хочется кашлять. Марк вообще не понимает, что с ним сейчас творится. И не хочет. Во рту сухо и тепло. И это нормально, это хорошо. Ведь правда это хорошо?

Сестра поднимает взгляд от пола. И он понимает, что менять что-то поздно. Оно засохло, и теперь единственное, что осталось — это вынуть оттуда сорняк. И не вспоминать. Ни за что в жизни не думать о нём, забыть, закопать, убрать подальше в память, в её самый старенький комод, на пять замков, чтобы никто и ничего не услышало об этом. Пусть будет. Пусть будет их общим решением, тайной, желанием.

Пусть хоть в чём-то их дороги станут наконец-то нормальными.

***

— Готовы ли вы…

Марк потёр переносицу. Всего три дня. Три грёбанных дня хватило для того, чтобы его выбило из колеи. Естественно, что сегодня он просто никакой. Пустой, можно даже сказать. В этот раз действительно неинтересный и скучный.

Слева незнакомый человек начинает закопошился, а в следующую секунду его место занимает Мария. Марк делает вид, что не замечает и вообще наслаждается этой чёртовой свадьбой, которая нахер никому не сдалась.

— Мне тоже скучно, — говорит она твёрдо, но тихо. — Ненавижу, знаешь, все эти церемонии. Когда приходится плясать с бубнами вокруг какого-то ебанутого.

Милов лишь хмыкает.

— Тогда зачем?

— Надо. Я же не могу сделать, как ты.

Марк смотрит на то, как мелкий сосунок всасывает нижнюю губу сестры, и морщится, еле сдерживая себя не сорваться с места и набить морду. Засохло. Засохло же, чёрт подери, ничего там нет. И теперь уже не будет.

— Пройдёмся? — встаёт она и тут же берёт за руку оппонента. — Ножки хочется размять, да и ты вечно сидишь в офисе. Как только мышцы ещё не атрофировались?

Марк пропускает колкость мимо ушей — разборы полётов знатно задолбали. А с ней этого точно не хочется — нет, не достойна. Пусть давится и дальше.

Притащив мужчину в какую-то беседку, Мария кладёт руки на плечи, усаживая. Вот же ж…

— Немного развеяться всегда полезно, не правда ли?

— К делу.

Женщина плотнее кутается в белую накидку, а Марк мельком окидывает взглядом улицу, где уже начинался дождь. Ну, хоть зонтик взял — вялый повод для мелкой радости. Несущественной, к слову.

— Знаешь, ты очень запутанный человек, — начинает она как-то издалека. — В тебе есть романтичность матери, маленький кусочек её альтруизма, но это всё перекрывает твоё…

— Уродство?

Мария как-то странно пожимает плечами.

— Я плохо подбираю слова. В своё время часто использовала тавтологию, даже сейчас грешу ей, — она, достав из клатча флягу, отпивает какую-то дрянь.

— У меня не вагон времени.

— Ух, — хихикает та, — какие мы нервные. Сбавь обороты, Марк. Единственное, на что ты опаздываешь — это стать нормальным человеком.

— Вы уже опоздали?

— Не отрицаю. Но даже не думай меня просить перестать нести чушь. Я всё равно не остановлюсь.

Смирнова откидывается на спинку стула, прикрывает глаза и начинает качаться. Милов с шумом втягивает воздух через нос.

— Ну-ну, тише. Давай ты просто успокоишься и перестанешь придумывать, как именно незаметно грохнуть моего сына. Это мне не по душе, знаешь ли.

— Выдавать хорошего человека за какого-то ублюдка — это по душе?

— Ну, не сказала бы, — она отводит взгляд в сторону. — Когда-то Ольга тоже вышла. Но у них двоих есть отличие.

А вот это уже не очень хорошо. Совсем не хорошо. К чему она клонит? Хотя, Марк, собственно, не хочет знать. Единственное, что он хочет сейчас — развода своей сестры. А большего для счастья и не нужно.

— У тебя, знаешь, есть хорошие черты от матери. И отца. Анна впитала лицемерие вкупе с трусостью, но тем не менее она остаётся больше приближённой к этой черте Ольги, чем ты. Но в то же время ты намного лучше сестры. Можно сказать, умнее, Марк. Более развит. Но не мудрее. Вы оба боитесь, но по-разному. В чём-то ты сильнее, в чём-то она.

— Что именно вы знаете про Ольгу?

Мужчина ждал, что она как-то гаденько усмехнётся, но в глазах лишь появился блеск, как будто сего дожидались.

— Ты никогда не думал, что мы в одной лодке? По разную сторону баррикад, но в одной и той же, — Мария ждёт, когда лицо оппонента чуток дрогнет, и улыбается ещё шире. — Обидно, знаешь ли, когда ты думаешь, что тебя действительно любят, а потом появляется другой человек. Который вдобавок хуже тебя.

Смирнова достаёт сигарету и, зажёгши её, подносит к губам.

— Эта скотина, знаешь, разглядела некий интерес к его персоне. Я пришла намного позже, но у меня было больше шансов, чем у того долбоёба. Проблема в том, что в какой-то момент я упустила кой-чего, а он и рад воспользоваться этим.

— Серьёзно?

Марк и сам знает, что это вполне серьёзно. Просто хочется. Он желает узнать, почему мать выбрала сволочного отца.

— Иногда, чтобы перевесить чашу весов в свою пользу, нельзя ничего сделать. Потому что другая давным-давно уже дотронулась до земли. Я ничего не знаю и не ручаюсь.

— И зачем тогда?

— Чтобы не было других вопросов.

Она встаёт и подходит к нему. Милов уже понял. Просто поверить в это иногда сложно, очень-очень сложно. Когда-то, в чём ты был уверен с детства, которое воспринимается чуть ли не врождённым, трудно оторвать. Это всё равно, что отрезать руку или ногу. Это не непривычно — это намного больнее обычного «непривычно». И это не ново. Больно и плохо — единственное, что олицетворяет сие.

Марк старается не чувствовать губ. Каких-то слишком шершавых, с ранками, он вспоминает вместо этого Лекса. Потому что это отвлекает. Напоминает, что на сегодня — не всё, что это «всё» только начинается. И, сказать по правде, Марк действительно не знает, что будет со всем этим делать. У него есть только единственная мысль — плыть по течению. По тому самому грёбанному течению, как и сам Лекс. Твою же мать.

Мария наконец-то отстраняется, смотрит на лицо, выгибает бровь, улыбается.

— Ты более похож на неё, чем сестра.

— Какого чёрта?

— Не волнуйся, никто Анночку не тронет. Ни я, ни он. Если только она сама не попросит.

— Это ведь договорный брак?

— Всего три годика. Я присмотрю до своей смерти. А дальше пусть решает сама. У вас нет ничего и не будет, но тебе это и так известно. Тем более, что тебя, — она качнула в сторону дороги, где стоит знакомый силуэт, — уже ждёт другая жизнь. Со своими скелетами в шкафу.

Марк встаёт, и они синхронно кивают. Он осматривает местность, но хорошей тропинки, где бы его заслонило дерево или куст, нет. Поняла, значит. Ну, не зря же чувствует её взгляд своей спиной.

Лекс идёт навстречу, резко берёт за плечо и заталкивает в машину, совершенно не заботясь об ощущениях Милова. Марк в свою очередь за всю поездку не произносит ни слова. А оно и надо? Надо прерывать иллюзию комфорта, теряться в урагане чувств, которые он так ненавидит, прилагать все силы, чтобы не сорвать маску? И главное — зачем это всё-всё надо было Лексу: ложь, молчание, заблуждения, в которые он так хорошо погружал Марка? И тем более — столько лет.

Милов впервые не хочет впускать Сашу в квартиру. С этой мыслью приходит понимание и того, что он сам, в общем-то, хочет запереться в своей комнате, чтобы подумать, наедине, без посторонних, которые будут навязывать свои мысли. Мнение, из-за которой Марк… совершит ошибку? Сделает что-то не так?

У Марка не было несчастной любви. Он испытывал потребность в Анне, желал её и в платоническом, и в сексуальном плане. У него не было внезапного прозрения, хотя и заблуждался. Время просто текло, и тот цветок рос, разрастался, стискивал что-то своим стеблем, заодно выпуская в это шипы. И в них был яд — Анна, мысли о ней, необдуманные поступки, которые он совершал неосознанно, но благо, слишком мелкие.

В любой жизни есть три фазы: зарождение, она сама и смерть. И Милов ждал последней стадии.

У Марка не было страстных порывов, как бывает в курортных романах. Было так, будто касаться друг друга и любить — под запретом. И они просто могут смотреть друг на друга, думать, но не прикасаться, а иначе произойдёт что-то страшное. Марк смотрел, думал обо всём: их ласках, романтике, рассуждал о ней, как о личности, человеке. Пока цветок не начал засыхать.

Поначалу ты всё меньше и меньше испытываешь интерес. Это больше не восхищает тебя, не вдохновляет, не даёт какой-то смысл жизни. Перестаёшь этим жить, а потом сие превращается в обыденные вещи, бытовуху, как стирка белья или мойка посуды. В привычку. Бессмыслица, но всё же совершаешь одно и то же каждый день, потому что тот дохлый сорняк ещё окончательно не завял, он всё ещё живёт, питается. Мало, но приходится подкармливать.

А потом в один момент приходится вырвать с корнем. Кидаешь, забываешь, убивая почти что окончательно. И всё. Вот и вся их влюблённость.

Но Марк не испытывал из-за этого дискомфорта. И ему было даже плевать на гены, родство, на то, что они брат и сестра. Он бы с радостью признался, даже снял чёртову маску, забил на всё и жил своей жизнью, наслаждаясь. Проблема крылась в его трусости.

У Марка за всю жизнь было два главных страха: огонь и чувства к людям. Их чувства к нему.

Бизнес начинал ещё дед самых младших Миловых. Правда, фамилия у них тогда была ещё Светлаковы — девичья матери. После смерти Павла произошло слияние двух фирм — Миловых и Светлаковых. Тогда отец ещё не был таким скользким и сволочным. Марк знал до чего тот опускался, и зарёкся никогда не совершать такое.

Изначально у семейства было три дома: два от Светлакового и один от Милова. Тот, что был в Беларуси, они продали — особой нужды и не было, а лишние затраты только всё усложняли. Оставались ещё два — теперешний кров Марка и дача. И именно его дом тогда горел.

Отец работал, а Анна с матерью куда-то пошли веселиться. Милов предсказуемо отказался, и они оставили того в покое, обещая вернуться к вечеру.

Голова тогда трескалась просто на мелкие кусочки. И с каждым треском какой-то звон прибавлял громкость — так ему казалось. Он просто выпил таблетку, завалившись на первый попавшийся диван — на кухне. А проснулся, как обычно бывает при пожарах, от запаха гари и недостатка кислорода.

Марк выработал привычку не открывать глаза сразу после сна. Было трудно, да и сейчас не всегда удаётся, но это не раз спасало его, особенно в экстремальных ситуациях. Тогда же он сделал это зря.

Странное чувство внутри шеи, как будто образовался какой-то пузырь в глотке. У Марка иногда бывало такое при болезнях, особенно если нос был заложен. Однажды, закашлявшись, Милов чуть не задохнулся. Он посему и искал всегда платочки или ходил в ванну, ибо природу того, что там отхаркивается, знать не хотелось, но мысли всё же лезли, да и к тому же умирать совершенно не хотелось. Это было принципиально, из-за чего Анна не раз смеялась над ним. Она же и ходила больная в школу, заражая всех.

И в тот момент что-то напоминала такой пузырь: его всё ещё не было, но ощущение, что вот-вот появится со следующим вдохом-выдохом, не покидало. Или глотком. А Марк перестанет дышать, потому что подавится и задохнётся. Это была первая стадия зарождения фобии, которой требовалось всего несколько секундочек.

Вторая произошла, когда он открыл глаза. Парень понимал, уже чувствуя запах, но когда ты видишь эти рыжие вспышки, которые каждый раз меняют форму, — тогда уже прорезается реальный страх.

Каждый хоть раз накручивал себя. Пугал до мурашек по коже или обморока, трясся. А когда всё-таки решался, то не понимал, какого чёрта был таким ссыклом, если всё оказалось слишком просто. И чувство, великолепное чувство, текло прямо по крови, даря спокойствие и умиротворение. Главное было сделать. И мешало этому всё: в первую очередь сам человек, его мозг, уши, а глаза играли в этом не самую малую роль.

Когда воображение разыгрывается, то уже бывает сложно понять — что реально, что нет. У Марка этого не было. Он видел то, что было реально — ни больше, ни меньше. И это тоже было страшно, как и фантазия. Духота, огонь, дым, вспышки, надвигающееся удушье — тогда Марк ещё не был так закалён, его отношения с мамой не были столь холодны. И, естественно, его охватил страх.

Милов находился в сознании. Он понимал, что надо встать. Шевельнул ногой, еле чувствуя её. Вставал медленно, дыша в одеяло, стоял на диване. Он знал, что делать, читал об этом и в справочниках, и в книгах, но взгляд был прикован к пламени: оно не ползло и не бежало. Оно шло, ничего не выражая. И Марк узнал в нём киллеров, которых вечно видел на судах, тех, кого заказывал отец — хладнокровных убийц без эмоций. Но у них были различия: те могли мыслить, они получали выгоду из этого, хоть что-то чувствовали, а огонь нет. Он просто подползал зачем-то, уничтожая всё. Как война.

Марк взглянул на навесной шкаф, вспоминая, что там, в самом дальнем ящике, находился противогаз — их семья всегда расставляла в доме в дальние углы и середину. Но баллонов не покупали — сестра любила играться с порошковым, и мать, испугавшись, что та в один день всё же отморозит или себе, или другим конечности, просто запаслась кислородными масками. Это было не так эффективно, но по крайней мере лучше для них всех — этот, который полыхал прямо перед глазами Марка, был чуть ли не первым у них с сестрой. Но они не раз уже эвакуировались под обстрелом — сейчас уже как-то поубавилось, но в детскую память врезалось так ярко.

Марк подбегает, пытаясь дышать как можно реже, открывает дверцу, шарит, доставая коробку, а из неё маску — и Милову так хочется окрестить это воздухом. В спасительном шлеме неудобно, но теперь можно хотя бы дышать почаще — совсем чуточку чаще, но это уже и радует. Марк вновь посмотрел на огонь, который преграждал дверь на улицу.

Окно — единственная лазейка свободы — было аккурат напротив выхода из кухни, а диван с левой стороны, если стоять лицом к двери. Пламя же по другую сторону, мерно обхватывая всё. Оно шло с другой стороны, там, где была ручка, нужная для грёбанной свободы. Огонь лез, был совсем недалеко, что — либо рука, либо осколки с ожогами ног. Он осмотрел комнату, пытаясь найти хоть одну тяжёлую вещь. Предмет, который спасёт его.

Отец дружил с разными типами, лицемеря, но видел в этом и плюсы: можно было сгонять куда-то по «веским» причинам. Ольга часто упрекала его в том, что если он не может управлять фирмой, то лучше отдаст кому-нибудь другому, а соответственно, случалось сие после какой-нибудь гулянки мужа. Посему поездки с разными типчиками, чтобы «наладить общение», служили радостями для Владимира. И в одной из таких вылазок он поехал на рыбалку. Добычи было, к слову, мало, но те были то ли понятливыми, то ли пожалели, отдали свой улов, который хранился в специальном таком тяжёлом ящике с ручкой — по их словам, было лучше ведра, ибо помещалось в холодильник. Животных съели, а железную коробку не отдали — «для лучших времён, » — объяснил отец. Он, конечно, говорил не о тех мужиках.

Марк ещё раз пробежался взглядом по комнате, заглянул с двух сторон дивана и, решив, что терять в общем-то будет нечего, нырнул под мебель. Высокий, он вполне мог вместить под себя ту ёмкость, и парень надеялся, что тот не слишком глубоко. Милов чуть-чуть выдохнул — металлический ящичек стоял недалеко, а посему пододвинул и взял его, быстро вынырнув обратно. Встав на диван, он трясущимися — тогда ещё не было такой силы из-за недостатка времени, — руками взял предмет. Подошёл к окну, ощущая прохладу металла ёмкости, замахнулся — послышался стук, но стекло не проломилось. Огонь уже начинал сжирать диван и одновременно полз по подоконнику, а Марк пытался нанести хоть одну малюсенькую трещинку. Кислорода всё больше не хватало — из-за нагрузок приходилось дышать часто, но Милов держался, пытался не поддаться панике, бил во всю силу, ожидая ощутить запах цветов, свежескошенной травы, шашлыков соседей, вывалиться из окна, ощущать прохладу траву и земли, чувствуя, что какие-то букашки ползут по телу — неважно, главное сейчас было жить.

В какой-то момент послышался треск, и Марк еле разобрал его в шуме огня. Выбив достаточную дыру, он в последний раз замахнулся, кинув ящик наполовину ниже, и стекло покорно разбилось. Марк запрыгнул на самый край подоконника, балансируя. Милов прикоснулся руками к острым краям выхода, левым локтём чувствуя жар. Приходилось делать всё максимально быстро: просунул голову, вместе с ней плечи, потом до пупка и остановился, ощущая горячее железо на ступнях, которое затмевало боль от царапин. Прикусив губу, он потянулся к нижней выступающей части рамы, ощущая спиной, как разрезают кожу острые концы. Марк хотел свалиться прямо здесь, потому что так бы он ушёл от чёртовой горячей боли, от паники, от осколков. Милов чувствовал, как очень-очень хотелось просто закрыть глаза, а открыть их уже в темноте, «ни в чём», смотря куда-то. Он только сейчас ощутил, что щёки стали такими холодными не только от ветра.

Губа уже начинала ныть от боли, и Марк, закрыв глаза, почувствовал на несколько секунд жар железа, раскалённого железа. Он вспомнил в эти секунды, как пытался держать под горячей водой руки, как это было странно — сначала идёт боль, раздражение, а потом она превращается то ли в ледяную, то ли в пламенную. Марк вдохнул в последний раз, решаясь, не задумываясь о своих конечностях — это будет потом, — и со всей дури оттолкнулся руками от выступа и ногами от подоконника. Они болели. Болели от рези, от огня, Милов то ощущал их, то снова терял. Он пополз подальше от дома, насколько мог, через силу, не давая себе сомкнуть глаз, а потом просто в какой-то момент перестал понимать всё, совершенно не слыша криков соседей, упал в какую-то странную пустоту, без какой-либо радости и печали. Мысли просто выгорели в голове, их вырезали этими осколками, как и эмоции.

На ремонт дома ушло много денег, как и лечение. Дело было закрыто — отец постарался, хоть и не показывал, но сын знал, что с этим Владимир справлялся сам. Пусть потом и он открыл ту папку с фотографией, к которой бы лучше не притрагивался. Но Марку перед этим пришлось отлёживаться несколько месяцев, хотя ему просто безумно повезло в той истории — соседи, увидев пожар, вместо того, чтоб выбежать вместе на улицу, разделились: Рита, захватив аптечку, ринулась к их дому, а Катя звонила по телефону. Безумная удача.

Марк, когда очнулся, долго не мог понять — с ним ли это произошло. Он не раз слышал, что иногда воспоминания выглядят так, будто смотришь со стороны, но это нисколько его не волновало — забот было полно. А через несколько недель во сне что-то вдарило в голову. Порезы, осколки, ожоги, треск, чувство, что отсюда нет выхода — всё было реально, преувеличенно. Марк где-то понимал — это не то, что с ним случилось, но шок произошёл ещё во сне, а страх, которого он так давно не чувствовал, сразу же сдавил всё тело.

Милов не смог заснуть. Сестра ни на секунду не прикрывала глаза, а посему сразу заметила какие-то странные блики на щеках. Притянула к себе, сама уложила его голову на плечо, ни о чём не говоря, перебирала волосы и гладила, в один момент поцеловала в лоб — так случалось не часто, но это была высшая степень её доверия. Марк ощущал это как-то второстепенно. Тело после сна ещё будто бы горело, может быть, тогда даже поднялась температура — он не знал, просто прокручивал сон, снова и снова возвращаясь то в воспоминания, то в странные видения. Не ручается, но кажется, глаза под утро сами закрылись. Или их вообще закрыла Анна — чёрт разберёт, что с ним делали в тот вечер.

После всего этого он к кострам, естественно, и на чёртов метр не приближался — ноги либо сами уносили, либо их было не сдвинуть. Марк помнил, как Лекс, окончив первый курс, затащил его отмечать Ивана Купалу, но как бы тот ни пытался, Милов к огню не подошёл, что уж о прыжке говорить.

И Марк знает, почему тот случай в суде, почему пожар в доме тесно связано с разрастающимся недоверием — всё то, что он видел собственными глазами, ощущал, слышал, когда просто терялся и не понимал, что делать, оставался стоять на месте, смотря на эту картину — это было чистой воды дела людей. Живые, настоящие, с мыслями, из плоти, такие же, как и семь миллиардов остальных — только они подожгли его дом, не удержали преступника, при этом породив этого психопата. И Марк, осознавая это, просто до безумия боялся, что когда-то нечто похожее может произойти с ним. Одно словечко, ситуация, случай — всё-всё это будет служить благоприятной почвой для гнили и его, и их. Страшно.

Лекс дотрагивается до плеча, и Милов только сейчас понимает, что машина остановилась. Вроде как надо повернуть голову, посмотреть в глаза, поговорить, выяснить всё. И в этом нет проблемы — она в их упёртости, эгоизме. Марк, в общем-то, может понять Сашу, только вот ничего им это не принесёт.

Мужчина, сбросив руку, выходит из машины и, дойдя до двери, останавливается перед обогнавшем его Лексе. Тот, окинув взглядом, ляпает:

— Не могу решить: кот или собака.

Милов даже теряется.

— Чего?

— Ты любишь Тимофея?

И кто бы сомневался в этом? Марк, не испытывая горячего желания стоять тут столбом и отвечать на очередной тупой вопрос, огибает объект, вставляет в скважину ключ и открывает. Собираясь провести своё законное время в одиночестве, слышит за спиной:

— Так что?

— Дверь отпусти.

— Тебя схватить?

И грёбаный оскал. Марк вспомнил, как в прошлом хотел заехать ему именно вот из-за этого. Провоцирует?

Хотя, всё же, лучше бы он разбил тогда нос. Надежда, которую он всегда на автомате игнорировал, на секунду прорвалась, став решающей. Именно из-за неё рука потянулась открыть дверь — не будь Марк таким слабохарактерным, поддавшись некой мечте, всё было бы по-другому. Сейчас бы стало… хорошо? Плохо? Никак?

Милов оставляет незакрытую дверь на совести Лекса и топает на кухню с навязчивым желанием поспать. Нервная система не выдерживает, о чём свидетельствует раздражение и какая-то заторможенность.

Они пьют чай в молчании, а Марк не хочет смотреть в сторону Лекса скорее демонстративно, нежели по воле. Говорить не хочется, как и мусолить эту тему. Лучше бы Саша сразу ушёл. И Милову не стоит думать о том, что будет после его шага. Дойти бы до кровати целым.

— Эй, послушай, — Лекс вцепляется в плечо, как только Марк садится на подоконник — сколько воспоминаний, — ты оставишь всё так?

— А кто виноват?

— Не забывай, — он положил руку на его шею, совершенно не сдавливая. Всего лишь лёгкое касание, — в чём причина.

И отпрянул так непринуждённо, не резко, не задерживая руку, не окидывая напоследок взглядом. Будто только что не предлагал ничего сверхъестественного. Хотя так, в общем-то, для Лекса и было.

Милов проследил, как тот идёт в свою комнату. Чай на этот раз слишком крепкий, кажется, нужно было не наливать столько или разбивать чем-нибудь. Веки уже не имеют такую тяжесть.

Откинувшись, Марк разглядел в окне машину — похожа на её, но нет, различия есть. Ну и хорошо, что Анна сегодня слишком занята — меньше проблем. Но лучше бы они всё же были.

Вина — это всё-таки такое хорошее слово, особенно когда у всех своя правда. Так хорошо, когда с языка срывается «Это твоё», и не нужно ничего больше делать. Переложить всегда легче — для этого даже кем-то не надо быть.

Но с другой стороны, хотя бы это у Марка теперь есть. Не только глупые воспоминания, которые, собственно, не очень-то нужны. Война с отцом, которую он ведёт с самого младенчества, выиграна, грехи будут тянуться из самого прошлого, не давая покоя в будущем, — так уж всегда, и память тоже вечна. Ольги нет, Анны всё меньше, Лекс, наверное, тоже не тут уже — сплошное прошлое. Не будет больше ни нормального настоящего, ни будущего. И в этом вся его жизнь — маленькая, крошечная, неинтересная и скучная, без каких-либо целей, мечтаний, чего-то ещё, совершенно бессмысленная. Марк даже не вспомнит, когда задавался «а зачем это?», если и так всё было чудесно в каких-то рамках общества. Потому что так было легче.

Милов ударился лбом о стекло. Чай хоть и крепкий, но спать всё же пора. Завтра вставать, много дел, пытаться как-то жить — и никаких идей, целей, мечтаний на будущее. Сплошное «надо».

***

Июль наступает как-то без энтузиазма, дни тянутся, но новый месяц не приносит облегчения. Будто Марк и не прожил неделю, полную упрёков сестры и нервирующего присутствия Лекса.

В офисе кипит работа похлеще жизни Милова. Да и его труд на сегодня — какие-то бумажки, не более. В последнее время его слишком часто посещает скука.

Георг влетает в кабинет с блеском в глазах, который поначалу Марку не нравится. Приносит некий дискомфорт взбудораженность секретаря. Тьфу ты, дожили.

— Джекпот, — машет он листками перед лицом с какой-то улыбкой маньяка. Свету бы передёрнуло.

— Это же испанцы, — сухо кидает мужчина, листая.

— Испанцы тоже горячие, знаешь ли, — Георг хихикает над собственной шуткой. Иногда некоторые такие шутливые, что даже подумываешь всерьёз. — Вот, посмотри то, что я нарыл.

— Это все те, кто пошли ко дну из-за какого-то незначительного скандала.

— Для скандала нужен человек, который найдёт тему, — и, срываясь на шёпот, переворачивает листок, — или группа лиц.

И последний полчаса заняли у Марка не поток мыслей и скучные документы, а монолог эстонца, причём тот так оживлённо рассказывал, будто всё перечисленное — его заслуги. Ну, или хотя бы он приложил к этому руку.

— И?

— И — это к Кириллу с такими претензиями. Дослушай. Они хотят сотрудничать с нами. Чем занимаются помнишь?

— И?

Георг со вздохом прищуривается, но смягчается, и следующие несколько минут прошли так, будто Милов был недоразвитым ребёнком.

— Погоди, тут написано, что они рассмотрели…

— Ну, ты сам мне разрешил некоторые вольности.

— Ты сегодня слишком невыносим, — мужчина начал собираться.

— Чего-то рано. Ловишь свои последний минуты отпуска?

— А кто-то скоро будет ловить свою падающую зарплату, — вклинивается в разговор Света. — Марк, вот, посмотри некоторые бумажки на досуге.

— Хорошее представление о нём.

— Извини.

На улице дождливо — Милов часто в детстве не понимал, почему днём печёт солнце, а ночью температура опускается чуть ли не до нуля. Это так странно — слишком быстро перемениться, механически. Изменения должны происходить постепенно.

Дома слишком прохладно — Лекс не любит духоту, а посему открывает чуть ли не все окна настежь. Желудок всё ещё полон послеобеденным приёмом, и Марк не идёт на кухню, проходит в комнату. Из дел только бумаги, а париться в офисе — сомнительный отдых. И хоть мужчина понимает, что из работы его всё равно вырвут, некую злость усмирить не удалось.

— Рановатенько.

— Что такое?

Марк, в общем-то, всё уже и по взгляду понимает, а интонация лишь подтверждает. Лекс, если и начинал, то шёл до конца — он слишком амбициозен. Один кусочек, длинною в восемь лет, всё никак не мог сложить понятную картину. Какого чёрта так долго-то?

Милов встаёт с постели, подходит к нему, хотя сейчас это — слишком глупый поступок. А впрочем, когда кого-то из них волновало такое?

Марк не знает наверняка, но додумывает сам, когда ладонь Лекса ощущается прямо на затылке. То, как он гладит его с макушки и по шеи, перебирает волосы, смотрит в глаза, вызывая чуть ли не панику. Это не будоражит, не возбуждает и даже не выглядит странно, как-то не от мира сего — скорее, будто бы с самого детства у них такое и происходит — и эти чувства, эта чёртова правильность, равнодушие вызывает некую тоненькую и лёгкую пелену страха, которая вот-вот слетит. И Марку не хочется знать, что будет дальше, когда Саша коснётся.

Но Лекс амбициозен — он стоит только на своём.

Милов только сейчас понимает, что закрыл глаза с того самого момента, как рука Лекса поднялась. Моргнул и не открыл, потому что струсил. Но он не сопротивляется, держится — и хоть такое незачем, ему нужно, просто без причины окунуться, прыгнуть, попробовать что-то в своей жизни. Ведь она всё равно бессмысленна, скучна, неинтересна, в ней нет красок. За всё своё время существования он не добился, что действительно было нужно. И, даже приобретя навыки общения, начиная понимать человеческую суть, всё-всё это использовал не там, не на тех и не ставил эксперименты, просто чтобы — как обычный человек, который действительно чего-то хочет.

Марк чувствует чужие губы — сущий, на самом деле, пустяк, если всё же сравнить, но вызванное ими раздражение заставляет отстраниться. Лекс не продолжает, отходит, и Милов, хоть не сразу, но понимает, даже не раздумывая, почему всё-таки терпение лопнуло. Не сейчас — ему ещё остаток вечера пережить.

Ужин проходит так же, как и всегда — будто бы приучают. Марк даже окидывает взглядом его, замечая какую-то бумажку с кошками и просто с ядовитым цветом — «выставка».

— У тебя же аллергия на шерсть.

— Чего? А, это приглашение. Там кафе есть.

Ночью Милову кажется, что он теперь долгое время будет спать один, без чего-либо, пока кровать не прогибается, скрипнув. И ведь это даже не привычка, такое не отбросишь просто потому что надо.

***

Недели летят быстро, однообразно, а Марк чувствует, что его всё больше гложет — Лекс ограничивается лишь редкими намёками, а после выставки становится просто никаким и в кои-то веке остаётся в своём доме. Милову даже становится как-то слишком неуютно — привычное расписание дня нарушено. По крайней мере, он так себе это объясняет.

Сегодня в офисе кипит жизнь — замечает это ещё на подходе. Марк даже ловит Кирилла, чтобы узнать причину — тот был ещё слишком зелёным, хоть и квалифицированным. Скажи ему начальник отрубить палец — не сразу, но под несильном напором сделает.

— Там ваш отец, говорят, пришёл — Владимир Леонидович.

Марк даже на несколько секунд теряется. Хочется спросить, какого чёрта, но сотрудник навряд ли посвящён в семейные тайны или имеет первоклассное психиатрическое образование, о чём сообщает здравый смысл. И, преодолев путь к своему кабинету, Милов отчётливо слышит о чём говорят за дверью. Хорошо, что теперь даже такую дрянь, как сплетни, за пределы не вынесут.

— А вот и ты, — Марк видит, что отец еле сдерживается повторить фразу. Родитель собирается сказать что-то, но его тут же перебивают:

— Ты не имеешь права тут командовать, — помягче добавляя: — Георг, выйди, пожалуйста.

Секретарь не сразу реагирует, но кидает на автомате что-то себе под нос и выходит. Владимир, всё-таки не выдержав, фыркает, едко замечая:

— Ты подрос. Молодец.

— Чего тебе надо?

Нянчиться со стариком, который не видит дальше своего носа и вот-вот впадёт в маразм — пустая нервотрёпка, которая и не нужна. У Марка вполне хватает и проблем, и забот, и всякой ненужной хрени в жизни.

— Пришёл проверить, как идут дела, — он осматривает кабинет. — Вижу, что хорошо.

— Это всё?

— Ну, разве что поздравить с успешным брачным контрактом. Хорошо решил проблему — даже компанию себе сцапал. Точнее, потом сцапаешь.

— В отличие от тебя — да.

Милов знает, что их диалог никогда теперь уже не склеится, они не простят друг друга. Потому что это характер, это обиды, это задетая гордость и это — память, которой нужно что-то другое, кроме воспоминаний с маньяками, психами, поехавшими учёными и лицемерными аристократами. И поэтому, после очередного яда, он спрашивает:

— И какого это — отбивать у девушки?

Сколько грёбаных раз он слышал эти шуточки, упрёки, вслушивался в интонацию и голос, понимая, что там сплошное отвращение и злорадство. А теперь просто упивается каким-то слишком тусклым взглядом — маска спала. Именно отец, а не сын, проиграл. Марк смог отстоять свою гордость, вернуть бумерангом абсолютно всё за годы своего детства, и этот вопрос — всего лишь завершающий штрих, конец. Это то, к чему он шёл в свои годы. И Милов соврёт, если скажет, что это — не великолепное чувство. Это намного слаще многих опустошённых глаз конкурентов, слаще испуга тех чёртовых парней-хулиганов, слаще потерянных глаз неумелого преподавателя. И сейчас Марк ловил, запоминал каждое изменение в его лице, каждый оттенок эмоции, даже злость, потому что это — признак его законченной страницы. Как же горько-сладко, господи.

— Ты и сам прекрасно знаешь.

Да. Теперь Марк знает всё, теперь он наконец-то смог освободиться от этой жизни — ему пора начать новую, ринуться в новую свободу и волю. И помнить об этом, помнить о сегодня, о детстве, просто помнить всё, ни на секунду не выбрасывая из головы и не забывая. Это — его часть.

— Так ты всё сказал, что хотел?

Отец трепыхается. Думает, что сможет, но уже нет. И, когда дверь наконец-то закрывается, Марк ощущает облегчение — свою собственную волю.

Марк и Владимир одной крови, они похожи, знают друг друга лучше всех родных и близких. Изучают, потому что надо, потому что они не хотели находиться рядом друг с другом никогда. Но сейчас это не нужно. Сейчас Марк собственноручно освободил их, дав матери тогда съехать, забрав фирму и раскрыв тайну семьи. И Милов действительно счастлив. Он всё-таки ощутил это, прочувствовал, смог узнать. И теперь отчётливо понимает, что годы, проведённые в сплошной борьбе, не прошли зря. Ни для него, ни для отца — такой финал был самым лучшим.

Жизнь не горит яркими красками — из неё просто уходят тусклые. Небо не грязно-голубое — оно небесное, такое, каким и должно быть. Если не это, то что тогда счастье, чёрт возьми?

День течёт спокойно для всех, а у Марка он какой-то слишком живой — теперь мужчина не просто существует. И Марк рад, действительно рад этому всему, что даже не задумывается о бессмысленной своей жизни. Сейчас не время — он слишком взбудоражен. Настолько, что даже интересуется у Георга насчёт его хмурого вида.

— Твой отец говорил, что мне лучше уйти.

— И что с того? Он практически впал в маразм и теперь вовсю показывает свою истинную сущность.

Адамсон хихикает сдержанно.

— А когда я ему помогал, то всё было другое. Всё было так почти что натурально, но как-то…

Марк ещё раз перебивает:

— Какого чёрта, я спрашиваю? Ты же знал его лучше всех, Георг.

Тяжёлый вздох и окурок летит на землю — Милов искренне надеется, что у них не будет дурачков-сплетников. Адамсону это сейчас ни к чему.

— Будешь?

Он протягивает, и Марк почему-то соглашается, зажигает и затягивается — с Лексом и не про такое узнаешь.

— И всё же, как бы там ни было, хороший день, да?

— Несомненно, Георг, — выдыхает начальник.

Сестра звонит прямо к концу рабочего дня, прося подъехать — говорит шёпотом, почти что заговорщически, но Марк бы и не смог отказать.

Дверь ему открывают вдвоём, перебраниваясь, и Марк просто спокойно ждёт, когда закончат — с Лексом и Тимой было похуже. Анна, устав от этого всего, попросту отсылает своего незадачливого супруга, и чуть ли не сама раздевает брата. Ведёт в комнату, закрываясь в ней на три оборота — Мария не обманула. А потом оборачивается, смотрит, не решается и начинает в тишине под его взглядом ходить туда-сюда.

— Так вот, чего я, собственно, хотела, — собирается она с мыслями, а потом отходит к комоду и начинает рыться в нём. — Наверное, для тебя это такая херня, прости уж, что из-за неё оторвала от дел, но, — и на этом поворачивается к нему, — вот.

У неё в руке блестит коллекционный ножик — настоящий, который может порезать и не тупой. Марк хмурится, но берёт.

— Храни у себя, пожалуйста. Вот знаешь, чего? Таскай его всегда с собой — я не переживу, если с моим малышом что-то случится.

— Ты серьёзно?

— Ну, это подарок от Кати, — Анна садится на стул. — Она мне его дала, чтобы защищаться, а этот мудак не даёт хранить. Говорит, что его драгоценные друзья, у которых уж действительно в несколько раз цены выше, чем у меня, случайненько так поранятся.

— Они домогаются?

— Не-а, Марк. Они скорее пойдут и похитят какую-нибудь поп-звезду, изнасиловав её, чем попытаются меня хотя бы прижать — головную боль не переносят.

И улыбается так искренне, по-детски, что Милов даже забывает про всю абсурдность.

— В общем, — она становится серьёзнее, — увижу, что ножик где-то, кроме твоего кармана или сумки — ты сам знаешь, — и чрез некоторое время добавляет: — Кстати, мне Тимофей звонил. Сказал, что приедет к тебе перекантоваться.

Марк вспомнил, сколько ей пришлось уговаривать его согласиться на помощь Власову — та ещё пытка была, на самом деле, для обоих.

— Мне негде… — начала та.

— Чёрт с тобой, знаешь.

Она налетает на него и благодарит, пока брат оценивает масштабы ссор — ничего не меняется.

Сестра не отпускает его до поздней ночи — скучает и, хоть не показывает этого, но супружеская жизнь у неё уже поперёк горла стоит. Марк, в принципе, не против — гораздо лучше не высыпаться от разговоров с ней, чем от кипы бумаг, коих в последнее время будет пруд пруди. Испанцы всё же согласились с условиями, как Георг и прогнозировал.

***

До августа оставались считанные дни, и Марк всё больше топился в некой радости и смешанных чувствах — частично из-за Тима, частично из-за Анны и остальную часть из-за Лекса. За документами и подготовкой к испанцам можно было, конечно, скрыться, но мысли будто бы въедались намертво. Благо, что ошибок он не позволял себе допустить — перепроверка, привитая ещё со школы, но такая сейчас нужная.

И всё же поздно ночью, лёжа на боку и ощущая спиной грудь Саши, его тепло, дыхание и присутствие, которое просто почти что успокаивало Марк анализировал и размышлял, понимая, что потихоньку падает в бездну. И ему это даже — незачем скрывать — нравилось, посему в какой-то степени он и сам тянулся. По крайней мере, не сопротивлялся.

Милов уже давно понял, что даже если бы не Лекс, то он сам бы собственноручно разрушил их хрупкую иллюзорную дружбу — не сразу и, наверное, не сейчас. Но это бы случилось, не убеди тогда Саша его в искренних просто дружеских чувствах — такого наивного подростка Милова, незнающего, как дать отпор отцу, не разбирающегося ещё хорошо в людях — просто вовремя действовал, впоследствии став частью — достаточно огромной частью — его настоящего. И Марк не знает, ни что будет, если он ответит взаимностью, ни что будет, если продолжит отталкивать. Мужчина терялся — это было незнакомо и в то же время привычно, будто бы естественно. Но тем не менее в какой-то мере Марк этого хочет — он не любит врать себе. И в другой мере, которая ничуть не меньше первой, Милов всё ещё сомневается — те годы, которые были наполнены миражом другого чувства, нельзя просто так взять и перечеркнуть. Марк не был таким и даже при всём своём желании не смел так поступить — может быть, потом, но точно не сейчас.

Впрочем, сегодня об этом ему было некогда думать, ибо иностранцы выразили просьбу — но это если не читать меж строк — провести переговоры в Москве. И это уже был третий чёртов раз, когда сии заморские господа меняли своё без сомнений царское мнение. Марк был на взводе, но успокаивал себя выгодным контрактом.

По словам Анны, Тимофей должен был приехать либо в августе, либо в сентябре — приходилось уладить дела по поводу Веры, жилища и работы. Марку не были известны все детальки, из-за которых Власов решил покинуть родину, но почерк, который никогда не изменится, он узнал сразу — фантазии им было не занимать. Ну, а верхом идиотизма этих людей стало мнение, что Тим имеет большее значение, чем на самом деле — из каких-таких источников это ни было известно, Георг понимал, что в этом плане они проигрывают, и обращать на них внимания не стоит. Но про Лекса всё равно лучше им не знать.

Сестра также тактично сообщила, что Вера умерла несколько дней назад, когда Марк спросил про неё. И Анну даже не волновало, что по отношению к Саше, который стоял не так уж и далеко, это тоже не совсем деликатно.

И на ножике, Тиме и ещё пару мелких шалостях её подвиги не завершились. Был уже вечер, когда ему в приказном тоне сказали явиться — и Мария сразу же бросила трубку, не дождавшись ответа. Невозможная сумасшедшая женщина, господи. Как хорошо, что компания только после её смерти перейдёт к нему.

Марк думал, что Анна обокрала или напортачила в чём-то очень важном, но оказалось, что всего лишь чуть-чуть опозорила мужа, а потом, соответственно, набухалась.

— И ты не можешь успокоить её, что ли? — сквозь зубы цедит он.

— Нет, по моей части только слабохарактерные подчинённые, а не чокнутая невестка моего сына, — она посмотрела, как невменяемую Анну заталкивают в машину. — Но я и хотела сказать тебе кое-что.

— Существует много средств связи, во-первых. Во-вторых, у меня не отдых, чтобы я прям-таки срывался ради каких-то пару слов. Пусть и про будущую компанию.

Женщина только хмыкнула, удержавшись от едкости.

— Возможно, мои люди не сразу примут тебя в силу твоей возраста и некоторой неопытности. Но ты уже через это проходил, и, напоминаю, я тренировала их так же, как и ты своих.

— Я не тренирую их, а отбираю.

— Смысл от этого не меняется. В любом случае, они вполне наслышаны были о тебе до этой истории с браком и понимают, что будут иметь дело с вполне нормальным человеком.

— И к чему тогда это всё?

— К тому, что это понимают лишь «верхушка» или более опытные. Молодые могут тебя бояться, сплетничать, один может чуть-чуть нагрубить, но я уже об этом с ним говорила. Но даже самые-самые приближённые ко мне не сразу станут бегать возле тебя. Для всех нужно время, ведь преданы они были мне, а ты — просто чужак, про которого только известны все поверхностные скандалы, не более, — Мария помолчала немного, раздумывая. — Им неизвестен ваш устав в фирме, что вы делаете и на что рассчитываете. Не забывай, что они люди, и не каждый из них будет сразу согласен с порядками и твоим мнением. Плюс, — она стала рыться в сумке, — я бы хотела познакомить тебя с некоторым нюансами, к которым тебе придётся привыкнуть. Можешь, конечно, попробовать перевоспитать, но в первое время всё равно не получится. Просто будь готов.

Мария рассказала только основное, но дала и досье на каждого, и предысторию компании. Марк знает, что та не уйдёт из жизни в ближайшие месяцы или годы, но понимает, что она волнуется за своих. Всё-таки их работники более слиты, нежели у Милова — и из-за отца, и из-за короткого срока сына. В этом она, несомненно, лучше Владимира, и Марк даже в какой-то степени её уважает.

Возвращается он уставшим, посему на разнос Лекса, который только сейчас узнал почему Марк с сестрой обсуждали Тима и Веру, реагирует скупо. Но Лекс не Лекс, если не будет истинной истеричкой.

— И в смысле, блять, ты мне не сообщил?!

Марк никак не может понять, почему порывы гнева тому сдерживать сложно, а вожделение — вполне.

— Забыл.

Саша чуть не задохнулся, снова наорав благим матом и хлопнув дверью. Милов на это ничего не говорит — посидит и остынет.

Но он чувствует, что неприятный осадок остался. Это не было удивительно, да и сейчас такое часто бывало — когда смотришь по-новому, то всё и происходит по-другому. Марк не любит перемены, потому что переносит их плохо. И он понимает, что проведёт в таком состоянии ещё не одну неделю или даже месяц.

Лекс на этот раз засыпает раньше Милова — пришлось работать допоздна. Марк ощущает уют, улёгшись рядом, и какое-то странное тепло, которое не чувствовал уже с самого подросткового возраста — когда рамки были картонными, и Саша вполне мог рушить их, втаскивая своего друга даже в драки.

***

Марк ошибался, думая, что это — всего лишь кратковременный всплеск гнева. Лекс умеет стоять на своём, но при этом идёт почти что всегда по головам — хитрые интрижки были не для него, как и тусклые намёки. И в общем-то винить его было не в чем — всё его окружение, работа, даже родственники, точно такие же.

Но Марк отличается — он не раз имел с такими людьми дело, знает их уловки, которые они в большей степени не скрывали, и видел, как их ужалить — делал это только в тех исключениях, когда был достаточно уверен в силах. С Сашей так поступить было нельзя, да и Милов не хочет, как и отступать. Жизнь меж двух огней была, мягко говоря, не очень прелестной, но это тот вариант из всех, который ему нужнее всего. Тем более Марк имеет полное право на своё мнение — дом его, что было во-первых, а во-вторых, Лекс всё равно не был здесь на полных правах — только на своих собственных и разрешении хозяина.

Но утро не было сим испоганено — Саша знает, когда лучше заткнуться и не бесить. С натянутой улыбкой он лишь пожелал приятной встречи, которая, естественно, даже на нормальную мало тянула. Георг ещё утром, позвонив, сказал, что всё же в некоторой степени зря ими так восхищался. Впрочем, отступать было поздно — контракт был действительно выгоден для обоих сторон, как с некой завистью заметила Света.

Встреча была назначена на 10 часов, и Марк, хотя пришёл раньше на 2, повстречался с Элисией — как она представилась, была менеджером большинства проектов. Пока другие не подтянулись, она объясняла маленькие детальки или основы, которые обговорить в другом месте они не могли. Элисия была хорошим и умным сотрудником, но её шуточки или тон настолько выбесили, что не один Георг уже ненавидел акцент и больше всего — голос девушки.

На встрече Милов молчал, вставляя свои пять копеек только в случае необходимости или если к нему обращались. У него была другая забота — Селестино, как и он сам, ждали, когда мелочи закончатся, и они обговорят ту часть. Марк думал, что брат от сестры мало чем будут отличаться и по характеру, — Георг оказался более разборчив в генах, нежели он, — но всё прошло более нормально. Ни одному, ни другому не нужны были проблемы или честный путь, а остальное дело уже пустяки. По крайней мере, с Селестино было именно так.

Марк собирался выйти и привести нервы в порядке, — в последнее время у него был чуть ли не сплошной стресс, — как его тут же окликнули — Элисия шла прямиком к нему, и разговор обещал быть ещё больше проблемным. С этой девушкой, как подсказывал опыт, они происходили постоянно, но отказываться было нельзя, когда он уже и так был на полпути. Менеджер напросилась к нему в кабинет, и Милов был рад, что ехать далеко не пришлось.

Георг, проводив девушку, останавливает его прямо перед выходом из кабинета. Марку просто хочется свалиться после утренней встряски и дневной рутины, но отказать не может — пачка бумаги была объёмной.

— Ну?

— Она какая-то слишком мнительная, что ли.

Адамсон лишь качает головой.

— Потому что большинство её решений влияют на всю компанию.

— И что, если она проколится?

— Откуда я знаю, по-твоему? Может быть, пострадает только гордость, может и она сама.

— Раньше ты не мог сказать? — Марк передёргивает плечами. Доверился на свою голову.

— Ты бы отказался. Вот, смотри, — Георг протягивает стопку листов. — Здесь — всё, что я сумел выведать. Информация может слегка недостоверная, но не критически.

Марк глубоко втягивает воздух, но берёт документы. Знал бы, что всё так закончится — ни за что не взялся. Остаётся только понадеяться, что Георг прав и сделка действительно хорошая.

— Потом сказать им нарыть ещё?

— Спрашиваешь.

Настроение падает уже до дна, когда Лекс демонстративно молчит — от любых истерик Марка просто коробит, а когда показывают равнодушие, то становится в стократ хуже. Открытая ненависть лучше тихой войны.

В какой-то момент терпение лопается, и Милов всё-таки открывает комнату — дубликат у него есть от всего. Саша не поворачивается, но Марк замечает, как он мельком иногда бросает на него взгляд — скорее, от удивления. Хотя Марк сам не знает, что за иррациональные чувства его в последнее время окутывают — жизнь катится ещё с той самой весны и ему не кажется что вниз — наоборот. Почему-то он действительно в этом уверен — просто так, без причины. И от этого кажется, что ловушка где-то рядом.

Марк подходит и садится рядом — на этот раз на него смотрят. Он ничего не говорит, но не потому, что не знает. Потому что трус, боится открыться, сказать прямо, а не мучиться, а Анна это лишь доказывает. И Марку даже не хочется выбираться из скорлупы или сбрасывать панцирь — хочется спрятаться в него как можно глубже. Он, наверное, даже не совсем понимает, почему сюда всё же пришёл, смотрит в глаза без того обычного равнодушия, без флегматичности или чего-либо ещё. Просто потому что. Ему уже осточертело подбирать для каждого шага логические объяснения — хочется просто нырнуть во что-то новое. Марк ведь истратил шанс на это.

Лекс ждёт чего-то, и Милов не знает, чего именно. Но Саша от этого не обижается — это видно по каким-то искрящимся глазам, которые, кажется, вовсе и не от лампы светятся.

Марк окунается в воспоминания всего на минуту, прикрыв глаза, и ему становится тошно — от лжи, от иллюзий и от того, что он сам принимает всё это — сам уже давно плывёт по течению, только не в той реке. Вода мутная, грязная, как в болоте. Может быть, последнее время — и есть та чёртова логика, те решения, которые и были нужны всю жизнь. Главное, что сейчас не поздно, а скорее самое время для всего, что они сделают или упустили. Время для них. И Марк, чувствуя руку на спине, спокойно залезает на кровать, укладывает голову на его плечо, ничего не предпринимая, — это то, что он давно должен был сделать. Именно то решение.

Милов не сопротивляется, когда Лекс прикасается губами к его виску. Он скидывает руку, которой до сего прижимали его к себе, целует сам в уста, совершенно ни о чём не думая и не вспоминая. Сейчас Марк чувствует лишь язык во рту, руки, которые шарят по телу и расстёгивают пуговицы, стягивают рубашку. Как Лекс гладит спину, нажимая на позвонки, щекочет живот, еле притрагиваясь, как его притягивают ближе, когда он отстраняется.

Саша укладывает его на кровать, придавливая своим весом, и Марк понимает, что совершенно не против, позволяя абсолютно всё. Потому что он сам хочет этого, боится, но желает, отдаётся и не думает — сейчас это лишнее. Лишь сосредотачивается на ощущениях: как Саша вылизывает его, оставляет засосы, кусает за соски, заставляя стонать, надавливает на выступающие косточки.

— Только попробуй хоть что-нибудь сломать.

Лекс на это хрипло смеётся.

— Какой ты хрупкий.

Марк помогает снять брюки, проводит рукой по животу Саши, спускаясь ниже, легонько притрагивается к эрогенному члену и медленно проводит, не слушая брань. На периферии сознания мелькает мысль, что потом можно будет попробовать по-другому, но мимолётное желание тут же исчезает, стоит только почувствовать, как в анус что-то проникает.

— Лекс, — получается только хриплый шёпот, на который никак не реагируют. — Лекс, мать твою, перестань!

Саша наклоняется, смотрит прямо в глаза, а Марк знает, что в них плескается злость с желанием — он хочет, очень хочет, но этого дать не может. Это уже перебор.

— Ладно, — он усмехается, — у нас будут и последующие.

Милов притягивает его к себе, кусает за нижнюю губу, срывая кожицу, слизывает — если он не может сказать, не может удержаться, то пусть хотя бы так получит. Марк отстраняется, спускается ниже, кусает шею, грудь, оставляя засосы. Стонет, когда Лекс соединяет их члены. Его руку легонько отбрасывают, когда он кладёт её, желая помочь. Марк целует Сашу, чувствуя, как наступает разрядка, как они чуть ли не синхронно кончают, а тело бьёт лёгкий, приятный ток. Усталость после сегодняшнего дня наваливается, и мужчина засыпает, совершенно не слыша вопроса Лекса и отвечая какой-то бред.

Утро наступает без трели будильника. Марк вспоминает вчерашний вечер и открывает глаза, не ощущая чужого тепла. Саша обнаруживается на кухне.

— С добрым утром, — он отдаёт кружку с чаем.

Милов отвечает на автомате — просто банально теряется. Не знает, что говорить, как себя вести, теперь понимая истерики Лекса. Марку кажется, что он краснеет, и это жутко раздражает.

— Что будем делать?

— В каком смысле?

Саша вместо ответа улыбается, подходит и проводит ладонью по щеке. Милову хочется уткнутся, что он и делает — так по крайней мере легче.

— Планировать, — чуть ли не по слогам произносит тот. — Надо тебя куда-нибудь вытащить.

— Теперь будешь сообщать свои планы?

— Нет, только по настроению.

Марк хочет съязвить насчёт секса, но одёргивает себя — это уже будет выглядеть по-мальчишески. Лекс отходит, моет чашку, и Милов понимает, что надо подумать над этим всем, что-то сделать, а не стоять столбом, но в голове фантастически пусто. Ничего, кроме разве что их совместной близости, посему он сразу замечает, как Саша к нему резко поворачивается.

— Даже не вздумай убегать.

Милов всячески себя мысленно тормошит, но всё равно тормозит.

— Не думаю, — мужчина стучит пальцами по столешнице, сжимает губы, но всё же решается — если и нырять, то на самое дно. — Мне просто надо всё осмыслить.

Лекс подходит сбоку и щёлкает по носу.

— Я не тороплю, а говорю, чего делать не стоит. К тому же, ты слишком много думаешь.

Он хочет что-то ещё сказать, но Милов кладёт руку ему на затылок и притягивает к себе, целует, стараясь перестать чувствовать дискомфорт от ситуации и не думать над упрёками.

— И, кстати, Марк, — говорит Лекс, когда Милов собирается уходить, — ты становишься всё более популярным лицом. Не думаешь нанять охрану? У тебя же были.

Марк вспоминает тех двух громил — сейчас они помнятся смутно, но те два года были просто ужасными. Личное пространство, конечно, было, но не в тех количествах, которые нужны Марку — тем более, те всё ещё действовали по приказам отца. Сколько нервов он истратил и какое облегчение испытал, когда один из них ушёл к беременной жене воспитать детей, а второй укатил в другие страны. И Марк очень-очень надеется, что последний зря съездил за границу.

— Пока что ещё рано. Плюс к этому, на них требуются затраты, а я не хочу.

— Ты тратишь либо на родных людей, либо на компанию.

— Фирму.

— Какая разница, — он отмахивается. — Просто скажи, что не позже этого года ты всё же озаботишься.

— Постараюсь.

На выходе Марка кусают за ухо, и он не успевает ничего сделать, как Лекс убегает. Лёгкое раздражение почти не чувствуется под слоем какого-то тепла и беспричинной радости.

***

Тим приезжает ближе к концу августа, о чём услужливо сообщает Лекс, браня всё, что под руку попадётся. Марк в это время отсиживается в офисе, думая не совсем об отчётах, принесённых Светой. Решив, что ещё слишком рано уходить, кидает сообщение сестре, сбросив на её же совесть смерть тех двух. И, вообще-то, ей ни слова не говорили, когда она в стельку пьяная дралась с каким-то мужиком. И победила же.

То, что ответственность у Анны полностью отсутствует, он вспоминает только приходя домой — в нём стоит гробовая тишина, что не предвещает ничего хорошего.

— Ты слишком долго, — выходит она, скрещивая руки на груди.

— Что случилось?

— Иди на кухню и узнай сам, а я умываю.

Марк самодовольно улыбается, приподнимая бровь и перебрасываясь с ней колкостями. В конце концов, сестра поднимает белый флаг, беря в руку сумку и открывая дверь.

— А, чуть не забыла, — она поворачивается с ухмылкой на лице, — мы в субботу идём в поход. Все согласились.

Марк кричит про своё мнение ей вдогонку, но дверь уже захлопывается. Милов вздыхает, понимая, что это — только начало. И Лекс, И Тим пьют чай на кухне, никак друг с другом не контактируя. Марк хмурится, замечая на виске Тимофея свежую царапину.

— Ты вернулся, — он встаёт со стула и шлёпает в босоножках, которые ему ужасно велики. То же самое и со штанами, и с рубашкой — в этом он напоминает клоуна, только без ярких красок.

Власов берёт руку Марка и, не обращая внимания на Лекса, ведёт первого на балкон. Значит, всё ещё помнит дом.

— Откуда эта царапина? — Марк, не дотрагиваясь до раны, обводит её в воздухе.

— Твоя принцесса наступила на мои, как она выражается, бомжатские штаны, — он морщит нос. — А там, куда я падал, был стол, а на столе том лежал нож, а повёрнут был тот своим кончиком прямиком в никуда, то есть, куда я падал. Вот так и рассёк.

— И всё?

— Ну, башкой стукнулся — это конечно, но не сильно. Вот завтра тута будет синяк, — Тим откидывает чёрные волосы, показывая место рядом с царапиной. — Но я не для этого тебя сюда позвал.

Марк облокачивается об ограду и, достав помятую сигарету от Георга, — грех отказаться же, — закуривает. Тим на это хмурится.

— Последний раз, когда я увидел тебя с сигой, был не слишком радостным.

— У тебя тоже полно недостатков.

— Ну, что ж, спасибо, — Власов хмыкает. — Ты знаешь, что я обслуживаю не всех. У моих клиентов внешность должна быть более-менее…

— На кого ты наткнулся?

— Какой догадливый, — он отводит взгляд в сторону города. — Есть запасная? Нет? Ну, я понимаю. Сам жил с ЗОЖником. Хрень полная, бабки были и хорошие, но я съебался от греха подальше на второй неделе.

Тимофей кладёт руки на перегородку и утыкается в сгиб локтя носом. Марк не торопит его — он понимает, что значит очухаться. Курево действует успокаивающе. Он бы, наверное, цедил сквозь зубы, узнав, что там. Но сейчас не хочется — ещё разбираться с Лексом. И это не лучше.

— Ты старше меня на 7 лет, — подаёт голос Тим, — а в следующем месяце вообще будешь на 8.

— И что?

— Не знаю, если честно. У тебя всё так легко получается снаружи, а внутри — нет. Ты хотел фирму — ты получил; ты хотел спокойной жизни — ты получил только её скелет. Но, знаешь, — Власов смотрит на Милова, — когда я задумываюсь о цене, то меня как будто башкой о какую-нибудь железную дверь ударяют, возвращая в реальность.

— Ты ведь тоже платил за, — Марк тушит сигарету о решётку, — это.

— Заплатил, — Тимофей вскакивает и отходит к двери, — но это совсем не то. Не моё. Я платил за хорошую концовку, а не, — Власов руками в воздухе показывает круг, — вот это всё.

Мужчина лишь как-то нервно улыбается.

— У меня всё то же самое.

Тимофей смотрит тому прямо в глаза, а Марк замечает, что те не такие, как у Лекса.

Раньше он трахался с ним потому что было нужно, тем более что и по внешности, и по остальному Тим подходил. По крайней мере, лучше других. Власов не отказывал, сам позвонил во второй раз, а перспектива гулять туда-сюда с риском ЗППП и другими опасностями Марку не льстила. Негласный устой нарушила Анна.

— Марк, ну Марк, ты посмотри, какой у него взгляд. Глаза точь-в-точь похожи на глаза Лекса. А взгляд у них абсолютно разный. Ты притащи его ко мне обязательно. Обещаю, сама заплачу и накормлю! По-жа-луй-ста! У эдакого, — она сделала ударение на слове, — просто не может быть чего-нибудь такого… Удивительного! В такого просто невозможно не влюбиться. А ты, сухарь мой, проворонишь и останешься с разбитым корытом.

Лекс тогда сидел с ними за одним столом, а уходить в себя и теряться в поток мыслей, как Марк, не умел. И естественно услышал всё. Милов как мог, так и отгораживал их друг от друга, но в один момент это бы всё равно произошло. Тот раз, когда мужчине пришлось оплачивать лечение, и кое-как сблизил Аню с Тимофеем. А та потащила за собой братца.

Но, в принципе, это не принесло таких уж серьёзных проблем, как и радости. И всё же маленькие последствия, если исключить вражду Лекса с ним, были.

Тим заставлял Марка испытывать ностальгию по себе прошлому. Понимать себя, свои ошибки, видеть самого себя прошлого в образе Тима со стороны. И в итоге он пришёл к тому, что было сейчас. Именно Тимофей — не упрёки Анны и не радость Лекса, а Тимофей со своим юношеским максимализмом, недостатками и мелкими, непонятными радостями, — это всё привело к теперешнему. К странной сделке с испанцами, к отношениям с Марией, к признанию Анне, к белому флагу отца, к встречи с матерью и к Лексу. Это всё — те минуты тусклого счастья, не беззаботно-подросткового, а настоящего счастья, — было выковано Марком, но именно Власов объяснил и подтолкнул его ко всему вот этому.

Милов подходит ближе к нему.

— Ты долго собираешься с мыслями. Меня, вообще-то, ждут.

Тим лишь вымученно улыбается, начиная свой рассказ. Он срывается на шёпот, хрипит, шмыгает носом, вовсе не замечая, что выглядит как брошенный щенок. Тим не знает или не желает, что у него из глаз чуть ли не с самого начала текут слёзы. Марк не шевелится — позволяет выговориться, взять себя за плечи дрожащими руками, уткнуться и вымочить дорогую рубашку. Милов гладит его по волосам и спине, на лице нет эмоций, а в голове эхом отражается единственный голос, разрезающий тишину.

— Я не хочу совершенно вспоминать о том, понимаешь? Я столько сделал, чтобы забыть, а Егор — это как сплошной ком напоминаний. Он, знаешь, что там делал? Я не хочу это пересказывать и видеть перед собой обломки, всплывающие из памяти. Он тогда, когда я, — Тим набирает больше воздуха в лёгкие, — попытался сбежать. Он сказал, что купил эту мажорскую херь специально для меня. Сказал, что я должен быть благодарен и хоть как-то отработать. Потому что он купил её только для извращённых развлечений со мной…

Тимофей засыпает прямо на руках у Марка, а тот всё продолжает его гладить. Но относит — здесь не успели всё убрать, но хотя бы Анна привела в божеский вид несколько дней назад. Как она сказала, для Веры — Марк не нарушал её наивности, построенной на религиозной магии.

Лекс стоит посреди комнаты наполовину уже обнажённый. Милов вспоминает, что при ссорах или разногласиях обычно помогал секс — так ему шепнул на ухо один старшеклассник. Ненужная для него информация, оказывается.

Марк подходит ближе, смотрит, понимая, что в этот раз всё иначе. Потому что это — первый. Обычно всё бывало по-другому: Лекс возвращался сам, а он и не думал злиться. Зачем?

— Устал? — равнодушие, хотя там проскальзывает совсем другое. Как мало времени, чтобы привыкнуть, однако же. Марк всё ещё является юнцом, как и сам Тим.

— А ты, видимо, очень даже.

Лекс на сим прерывает разговор, отходит и ложиться, вроде как, спать. И спиной к Милову — Саша не повернётся. А могло ли быть хуже? Мог ли Лекс вообще уехать отсюда в свою законную квартиру?

Марку кажется, что слишком долго не выходит из душа — поток мыслей так стремительно течёт, что он даже не успевает хорошенько обдумать. Мужчина наскоро вытирается и идёт к кровати — знает, что Орлов не спит. Считает минуты, чтобы понять, волнуется ли. По крайней мере, Марку так кажется.

Постель не такая уж и холодная. В ней чувствуется присутствие, чужое дыхание и чувства — жаль, что чуток разные. Или он уже бредит. Марк хочет себя убедить именно во втором.

Милов не отворачивается и не буравит взглядом. Скользит не медленно и не быстро, вспоминая, как гладил спину, оттягивал русые волосы или кричал имя, будто пробуя. Ему нравится больше всего часть «ль», переходящая в «э». Первый был лёгкий, как ткань, но крепким. А второй экзотическим, чем-то таким, которое всегда будет казаться новым. А последние два звука тонули или произносились слишком быстро.

Марк понимает, что всё ещё не спят. Его вырубает — он просто до ужаса устал за сегодня. И всё же пододвигается ближе, обнимает только одной рукой — Лекс слишком тяжёлый, — и утыкается в позвоночник носом, вдыхая запах. Милов машинально прислушивается и замечает, что Саша перестал дышать. Иногда вспыльчивость может иметь и совсем другую сторону.

Суббота наступает как-то слишком быстро, и Марк нет-нет, да оттягивает на несколько секундочек выход. Лекс просто берёт его за шкирку, ворча под нос, и сам сажает его в машину. Жаль, что неаккуратно.

Хочется провалиться, когда Анна с Олегом — какого чёрта его-то сюда занесло? Чем думала Мария? — в очередной раз чуть ли не сгрызают друг друга. Тим услужливо наступает на мизинчики обоих и сочувственно смотрит на Марка. Хотя он бы поспорил тут, сочувствовать или радоваться.

Лекс вроде как находит общую тему с этим, — братья-алкоголики чувствуют родную кровь за километр же, — и Марк может просто спокойно откинуть голову на плечо Саши, не обращая внимания на косой взгляд. Сестра всё равно недалеко ушла, и Милов не удивиться, если всё уже и так известно.

В полудрёме, в которую Марк, конечно же, впадает со второй минуты, происходит какой-то бред с берёзой, снегом и женатым мужиком, лицо коего не разглядеть. Лучше всё-таки было взять плеер Тима — тот слушает только зарубежные песенки. А хотя, чёрт его знает.

— Бурятки хорошие по внешности, но так — не очень, — просыпается Марк во время сего философского изречения. Но чего там ещё было ожидать после пяти бутылок, если не больше? Споров насчёт столкновения Млечного пути и Андромеды?

— Это с какой стороны посмотреть, — говорит Власов, наверное, слишком умное заключение, раз все взоры к нему обращены.

— А ты откуда знаешь? Пробовал с женщинами? — Олег аж пододвигается ближе. Сколько мало надо, чтобы от него получить грязное уважение.

— А ты что, нет? — он выгибает бровь. — Ну, раз нет, то знай, что у них там между ног вместо палки дырка. Прям как у нас сзади. Прикольно, да?

Жертва гетеросексуального просвещения так и застывает с выпученными глазами, даже когда Анна соскакивает с темы. В конце концов, Олег более скованно влезает в разговор, даже не обращая внимания, как Марка пытаются накормить колбасой.

— Вкусно же, ну, — вдох Лекса так и разносится по всему лесу.

— Я не голоден.

Хотя бутерброд всё же съел. Саша либо не заметил, либо просто хотел отыграться потом. Второй вариант как-то не вызывал приятных ощущений, и Марк всё же проглотил во второй раз кусочек.

К вечеру разводят костёр, и он отпрашивается, уходя к себе в палатку — Лекс поставил заранее. Марк уже ложится, когда недалеко от его пристанища слышатся шаги. В первом голосе узнаётся Тимофей:

— Слушай, а это что, ну, правда про огонь?

— А ты как думаешь, почему он сразу драпанул? — единственный женский, тут и гадать не надо. — Мы ходили однажды к психотерапевту, там ему вправляли мозги. Это было где-то в 17, мне тогда 14 было, а вскоре и 15. Приходил обычный такой, но я видела — убитый. Один раз попросили вместе с ним пойти, так я чуть от скуки не сдохла. Он так скупо отвечал, знаешь ли. Но в любом случае мозги ему всё-таки вправили — как-никак, но он сам этого хотел. А желание, знаешь ли, как занятия или лекарства, прописанные врачом — не пьёшь или не занимаешься, то и результата нет.

— А с костром тогда что?

— А вот здесь он не горел желанием, — и хмыкает, видя иронию. — Чёрт знает, почему. Ему вообще иногда так фантастически плевать на всё, что я думаю, если бы его убили, то и не заметил бы.

— Ты преувеличиваешь, Анют.

Она отмахивается, сворачивая разговор то в политику, то в филантропию, то ещё в какую-то пургу. Марк уже не вслушивается и понимает, закрывая глаза, что поспать ему не удастся — рука уже забралась под футболку.

Утром он встаёт раньше Лекса, хотя тот ещё долго не отпускает, прижимая к себе. Снаружи воздух свеж, но Марк вместо того, чтобы вдохнуть поглубже, ёжиться от холода и отбирает куртку Саши — всё равно Орлов не носит. Анна сидит на камне рядом со своей палаткой, когда из той доносятся копошения и бурчание.

— Утречка, — она улыбается, — хорошо сидит, — смотрит на куртку. — Чай или кофе?

— По чашке каждого.

— А я-то думала, что это байки.

Марк не отвечает, лишь усаживается рядом, оглядывает лес. Некоторые находят в этом красоту, как сестра, рисуют, поют, немо восхищаются. Он не чувствует ничего. И учитель по литературе, когда Марк высказался про ненужную вставку описания, назвала его тупым — тогда ещё не мог поставить на место. Сейчас сделает это за два, если не раз.

Слишком часто он начал вспоминать былые деньки. Ещё день — и нытьё про упущенные возможности недалеко. А их было достаточно и даже сейчас Марк не может с точностью сказать, почему иногда просто стоит столбом.

Милов посмотрел на её живот.

Альтернатива всегда была. Усложнение проблемы шло либо от других, либо от себя. Анна молчала, не говорила ни слова, а заметив намёк на это, сразу переводила разговор в другое русло. Но в этом не было ничего страшного — страшное было в том, что Марк это принимал, позволял собой манипулировать. Он иногда чуть ли не душил себя подушкой ночью, кусал палец, а порой вовсе выворачивал его — у Милова были и решение, и мотивация. Просто эта самая мотивация приходила не так часто, а уходила быстро. И всё дело было не в ней, а именно в самом Марке — он мог бы сделать это и без неё. Просто не хотел по грязным причинам. И его даже в какой-то степени всё устраивало.

Но Анна не просила, и Марк не лез. Он также понимал, что та никогда не была дурой и говорила, если хотела. А сейчас, если бы Милов полез, он осквернил что-то. Скорее всего, её честь. Или что-то ещё, чего Марк не мог понять и, впрочем, не хотел.

— Не волнуйся.

Мягко, как с ребёнком, но тем не менее твёрдо.

— И не думал.

Она молчит, но потом всё же хмыкает.

— Ты, — сестра опускает взгляд, — в смысле, я хотела сказать, что вот это всё совсем не имеет смысла. Ну, твои метания, — не договаривает, молчит, а потом подскакивает: — Я повторилась?

— Разве это имеет значение?

— Имеет. Чёрт, — она кружит вокруг Марка. — вот почему у тебя таких лаж не бывает? Особенно при посторонних.

— Бывают.

— Да ну, — Анна откидывает косичку назад. — Марк, это действительно бессмысленно. Может быть, я полоумная, но я даже не осознаю, что у меня будет ребёнок — у меня есть симптомы, да, и тест прямо об этом говорит, но всё равно. И тем более я не осознаю, что мой, тем более — от ублюдка.

— И ты думаешь, что твой живот не будет тебе об этом напоминать?

— Только с пятого месяца. Или, погоди, с какого? В любом случае, знаешь, я терпела боль и похуже.

— То заблуждение, в которое ты себя вводишь, рано или поздно исчезнет.

— Тогда и поговорим.

Марк изогнул бровь, хотя сейчас готов её придушить.

— Ты кретинка.

— Знаю, — она подошла ближе, наклонилась и положила руки на его плечи. — Но просто не надо. Пожалуйста.

А Марк, в общем-то, не собирался. Он просто так иногда вечером старался не сгрызть себе все ногти, да. И даже не нужно было добавлять это «пожалуйста» — Милов, вообще-то, не тупой. И унижаться перед ним не надо.

Мужчина встаёт, забирает чашки и уходит. Лекс, всё ещё не проснувшийся, оглядывается и принимает ёмкость, на несколько секунд касаясь руки Марка.

***

— Отчёт, отчёт, договор, отчёт… хотя нет, вот с этим договором можно повременить.

— Всё?

— Нет-с, это даже не начало, Марк Владимирович.

— Сколько там ещё?

— Пока не построим что-нибудь, наверное. Андрей Афанасьевич говорил, что при Светлаковых их было больше.

— Людям свойственно преувеличивать.

— Как знать. Но я в любом случае оставляю наедине с этими белыми джентльменами бедного тебя. Пусть они сегодня загоняют твоё бренное тельце! — и уходит как можно быстрее, не слушая колкость.

Марку остаётся уже меньше половины, как звонит телефон.

— Лекс на скамеечке. Где-то в переулке, в котором часто бухает, — тараторит Анна.

— Где-то — не ответ.

— Короче, — с раздражением говорит она, — вот помнишь тот такой оранжевый дом с двадцатью этажами, который на другом конце от моей квартиры? Там ещё магазинчик рядом с детской площадкой — ищи там.

И бросает трубку. Марк трёт виски, но решает доделать работу — это быстро, всего пять минуточек. И бухать в одиннадцать ночи — не самый разумный вариант времяпрепровождения.

Когда он выходит из машины, начинается дождь. Милов шарит в сумке, но зонтика не находит — последние дни груз бумаг был огромен, а погода влажностью не отличалась. Хорошо хоть, что не ливень.

Лекс обнаруживается рядом с тем самым домом абсолютно трезвым.

— Помоги мне подняться, — он сидит на решётке, ограждающей деревце с цветами, — я ногу подвернул.

— И как смог-то?

— Об асфальт, конечно же. Потом объясню, пошли домой. Я замёрз.

Марк, не слушая протесты, снимает пальто и надевает его на Лекса — не хватало ещё, чтобы тот слёг с простудой.

— Позвони Марии, — он отдаёт ему телефон, а затем берёт свободную руку и закидывает её себе на плечо.

— Почему ей?

— Она мне должна и обещала помогать. К тому же, — Милов оглядывается, — это не самое лучшее место и время. Тебе бы не стоило сюда забредать. И, во-вторых, почему ты не позвонил кому-нибудь другому?

— Ну, не подумал. А потом тот сел — я забыл зарядить на сегодня.

Марк хочет съязвить, что если его грохнут, то и запоминать не придётся, но смолчал. Лекс слишком быстро перестал говорить с Марией, что мужчина даже не успел вникнуть, но разговор явно выдался не лучшим.

— Ты ведь не грубил ей?

— С каких пор тебе можно, а мне нельзя? Ну, послал один раз, чё. С неё не убудет.

Милов вздыхает, но не отвечает. Знаем, было, проходили — больше рот не открываем.

Воздух проникает под рубашку, которая уже давно промокла, и холодом притрагивается к телу. Сейчас идея отдать пальто уже не кажется такой хорошей, но он не забирает — мороки будет больше, да и не особо хочется. Просто обычный раздражитель и боязнь последствий — справляться с ними никто не желает, хотя и избежать не особо стараются.

Короткая прядка падает на лицо, закрывая левый глаз и щекоча кожу. А ведь он уже подстригался недавно, выслушивая все эти недовольства и упрёки. Хотя, может, чёрт уже с этими правилами и обществом? В конце концов, он может — теперь уже точно, — позволить себе нормальную охрану. Дом пусть и не из картона сделан, а железяки не для красоты там стоят, но всё-таки Саша в чём-то прав. Может быть, сейчас бы он не один тащил на себе тушу или вообще не он. Подсчитать бы средства и поработать над убедительностью только.

Дорога пуста и вокруг тоже ни души, когда Марк помогает сесть Лексу. Милов оглядывается на здания, но окна все либо зашторены, либо в них темно. Да и далеко всё — никто их не увидит и не услышит.

— Чёрт, как больно-то, — Лекс хватается за ногу и растирает её. — У твоей сутенёрши там какие-то форс-мажорные обстоятельства. Почти уже решила и сказала, что едет.

— Подумай лучше о более важных вещах в жизни, чем боль, — мужчина кивает на ногу.

— Блять, ну ты, — он закручивает волос на пальце и оттягивает, вырывая. — Нихера не можешь поддержать. Иногда тебя нужно просто брать и затыкать рот.

Марк уже произносит первый слог, но тут же прерывается. Моргает, желая убрать галлюцинацию, которую суёт его воображение, но ствол дерева остаётся всё таким же — с ярко выраженными неровностями, длинною в метр восемьдесят с половиной, если не девяносто.

— Не смотри.

Шёпотом, невнятно так, что по губам сложно разобрать. Лекс не двигается, перенимая игру, наклоняется к ноге, смотрит на неё или на Марка, причитает. Милов чувствует, как холод уже идёт не только от ветра и дождя — совершенно иной, не похожий на обычный. Он не сводит взгляда, стараясь не думать о том, сколько это продолжается, и ему кажется, что на него тоже смотрят — ищут ответ в глазах для себя.

— Близ.

Марк не уточняет, а Лекс не спрашивает. Саша поднимается, опирается, гладит тремя пальцами плечо, а мизинцем с большим цепляет бегунок. Не сразу, постепенно открывает, достаёт и быстро прячет в руке, но не садится какое-то время, продолжая прикасаться. Марк видит, как силуэт двигается дальше — по дереву спиной. Всё, как предполагалось — изначально тот был повёрнут боком. А теперь стоит лицом к ним. На голове, кажется, капюшон — или спортивка, или что-то вроде куртки, скорее всего. Глаза не видно, но они смотрят, скользят по лицу оппонента взором, ища дрогнувший мускул, слабость, шанс на то, что нападение будет успешным; они глядят как обычные, и пусть с безумием, пусть с больной страстью, пусть с желанием нездорового — это даже не часть той бездны, которая видна в них — Марку кажется, что это она и есть — целая, та, которая тянет к тебе руки лишь для того, чтобы забрать, придушить, вычеркнуть тебя из жизни, не разрушить, а просто оторвать от неё. Оторвать при помощи своих костлявых рук с мелкими ранами, разорвать на куски мяса, сломать косточки, вырвать все органы лишь для того, чтобы ты не жил, чтобы просто утолить свою жажду, упиться твоей беспомощностью, ужасом, страхом, мольбой, просьбой. И она ползёт, забирается к тебе в голову, шепчет, говорит громче, приказывает не двигаться, смотреть на себя, быть размякшей оболочкой для неё.

Рука Лекса опирается на плечо Марка, и тот всё же выходит из оцепенения. Он не отрывает взгляда, но сосредотачивает своё внимание на дыхании, двигает пальцами руки, напрягая их, моргает, иногда забывается, начинает заново, медленно, успокаивая себя и борясь с тревогой, напоминая, что всё намного проще, чем-то, куда он вечно окунается, куда его затягивает — откуда трудно уйти.

Секунды текут и в каждой из них — частица страха, частица безумия, частица страсти. Страсть плоти, которая тянет к себе силком, удушливо, окутывает и заставляет забыться в себе, обрести иллюзорный покой. И Марк делает неосторожные шажки ей навстречу, позволяет себя поглотить на краткое время — она обнимает, гладит неживыми руками, трогает, заставляя прекратить дышать и сдаться. Она — это спирт: греет, даёт тусклый комфорт, лжёт нагло со всей уверенностью и без всяких сомнений; она не человек — вещество, жидкость, тягучая, как трясина в болоте и такая же мерзкая во всём своём проявлении. Только у неё в рукаве другой туз, в отличие от трясины.

Лекс опускается на скамейку и берёт руку Марка, сжимает и разжимает её, помогая. В тишине, в которой слышится только шум дождя, у Саши срывается:

— Немного…

Милов чуть не улыбается. Ему с ума не сойти — с такой-то психикой. А это «немного» лишь даёт понимание — надо терпеть. Неважно сколько, для него это — вечность.

Марк сначала не понимает, что происходит: чёрное неровное пятно, слившееся с деревом, вдруг отрывается от него — без звука, даже шажков не слышно. Две чёртовых секундочки — и чужая рука прямо над головой Лекса.

Милов знает, что посмотреть или сказать хоть что-то очень надо, но он не может отвести взгляд от ножа: острого, тонкого, фирменного ножа, с затейливым рисунком на рукоятке, который тут же отпечатывается в памяти — кролик, грызущий горсть винограда, он сейчас загоняет свои зубы вовсе не в ягоды, а в голову, в макушку Саши. В его кожу, в плоть, дырявит кость, ломает всё и грызёт, кусает, неистово сжирает абсолютно всё до капли. И Марку в этот момент, когда эта картинка мелькает у него пред глазами, становится страшно.

Он уже не смотрит в бездну глаз, его теперь за руку ведёт страх, то возвращая в реальность, то разыгрывая воображение, но не надежду — сразу хватает, тащит на дно, обволакивает, затягивает, и в этом омуте нет просвета. И Марк всё же стряхивает его с себя, не до конца, но уже не так сосредоточен на нём.

Его взгляд цепляется за капюшон, и на секунды прошибает ток — лицо, такое знакомое лицо, которое всегда вызывало при том панику, желание уйти и дискомфорт; когда он проклинал своё любопытство и слабоволие, что заставило взять его ту фотографию; в моменты миража этого силуэта, лика, который вовсе не был святым и врезалось в память похуже даже собственных родителей — всё это пронеслось за то малюсенькое время, когда рука легко и быстро поднялась, падая ниже, ниже, ниже чуть ли не до самой макушки; за то время, когда желание сорвать капюшон и удостовериться в отрицательном ответе, в коем он себя убеждал, как-то перевесило страх; время, за которое он по инерции всё же подставил руку под нож, взялся за него, не подумав ни о чём, стараясь перехватить орудие, не ощущая пока что боли и находясь в прострации. Марк чувствует свою рану позже, быстротечный поток мыслей тут же создаёт сплошной гул, а катарсис не отходит на задний план и с каждым маленьким промежутком сжимает всё сильнее и сильнее. Мужчина то тонет в этом взрывчатом коктейле, то не чувствует ничего и понимание ситуации доходит как-то медленно, со скрежетом, по слишком маленьким, но ярким кусочкам.

И за следующим новым этим кусочком следует взмах руки с ножом, быстрый, точный — и из вен хлещет кровь. Марк с невероятным облегчением только чрез секунды осознаёт, что вовсе не его — чужая, вражья; что Лекс в порядке, с ним всё хорошо. Он с запозданием ощущает свою раненную руку, которая чувствует ткань рубашки, ноет и болит, лежащей на правой части груди. Ножи — они сверкают из-за тусклых фонарей, они отражают тьму и питаются кровью. Пожирают плоть.

И Марк отбрасывает все мысли, когда хватает силуэт за руку. Его хлестают, пинают, и он не замечает, когда другой конечностью перехватывают лезвие, которое отражает сплошную ночь, её обман и её ничто. Марк не успевает схватить чёртово запястье, остановить, не дать, он лишь после этого чувствует свой раненный бок, дыру в нём, ощущает, как капельки дождя омывают его тело, и Милов не может сказать, кому принадлежит стон — ему или Лексу. Милов хватается за плечо и успевает навалиться на другой бок, чтобы хоть как-то не дать инородному телу продвинуться дальше, причинить больше боли. И не видит, что Саша рядом, что он помогает, пока Марк пытается пересилить себя и вытащить из своей плоти острие до конца. Когда перед его глазами пляшут разноцветные точки, а слабость окутывает, заставляя подчиниться, сделать последний рывок с уже закрытыми глазами и теперь не открыть их.

***

Первые разы, когда он приходил в себя, Марк помнит смутно или, точнее, вообще не помнит. А вот события и голос, который подтвердил догадку — очень даже. Человек уже давно ушёл, а его баритон всё отражается эхом. И ему плохо, Марку хочется блевать и в то же время всё с желудком в полном порядке — он даже сыт. Успокоительное, что ли, попросить.

Хотя всё же засыпает сам в ворохе мыслей. И во сне в первый раз понимает, что спит, что происходящее — выдумка его больного мозга и надломленной психики. Но страх, чёртов липкий страх, чувствуется отчётливо, такой, что Марк всё же просит успокоительное.

И через несколько дней, когда медсестра спрашивает, готов ли он говорить, то отвечает «да». Стойко, спокойно и убедительно — это главное. Но маска сразу же спадает, стоит Анне только войти.

— Как ты?

— Прекрасно.

— Может быть, — Анна смотрит на него с просьбой, — всё-таки начнёшь что-то делать с этим? — и, видя уже отрицательный ответ, тут же добавляет: — А если снова пожар?

Марк на это лишь отворачивает голову, смотря в окно. Она морщит нос, но садится рядом с ним.

— А знаешь, чего, — сестра берёт его руку и указательным проходится по фалангам, — раз уж ты такой распрекрасный, то вот: я сделала аборт.

— Что?

Это звучит раньше, чем он успевает себя остановить. Ситуация до Марка доходит долго, но смутно уже представляет. Картинки, слишком яркие и тусклые, одна за другой рисуются в воображении. Он не понимает, как Анне это удалось, но радуется за неё искренне, по-настоящему, и в то же время лёгкое раздражение не даёт спокойно всё переварить. Ради вот этого всего он так горбатился?

— Аборт. Ну, когда беременность прерывают.

— Я не тупой.

— Я не знаю, — она окидывает взглядом всё его тело, останавливаясь на животе, — таких ебанутых умников, Марк, которые бросаются под острый, блять, нож. И не ногой, не рукой, даже не чёртовой палкой от дерева, а своим собственным, мать твою, животом. А ножик, — теперь уже в глаза, — этот ножик минимум для филе мяса предназначен, долбоёб ты.

Милов вздыхает и закрывает глаза. А ведь это только начало: впереди ещё и Лекс, и отец, и даже Мария, которые его, конечно же, не пожалеют, как Анна — та слишком вымоталась, и Марк понимает её.

— Что ты?

— Иди к чёрту, — Милов отворачивает от неё голову.

— Месье устал? — насмешливо так, но всё равно измученно. Он не может злиться на это.

— Хуже.

Сестра хмыкает, но поднимается и уходит. Марк понимает свою ошибку буквально сразу же, оставаясь в одиночестве, и решает поспать. В кои-то веке он подтянет себе здоровье и нормально выспится.

Он даже не считает свои дни пребывания в больнице, лишь говорит никого не впускать и отлёживается, проходя ежедневные процедуры. Единственный, с кем он перекидывается фразами — Георг. Дела фирмы никто не отменял, но Марк радуется, что Адамсон может справляться с ними в одиночку.

— Я бы ещё рекомендовал наведаться к психологу, — говорит лечащий врач у выхода из этой клетки. — Вы раньше наблюдались в психиатрии, так что сейчас после такого случая лучше перестраховаться.

— Учту, спасибо, — он кивает, но, конечно, чёрта с два пойдёт туда даже на консультацию. Если не заставят, в чём его гложут сомнения.

Лекс ждёт около машины, облокотившись о неё. И Марк не знает, что и сказать — в голове пусто. Формальности всё-таки спасают в этих ситуациях — не зря ведь они нужны.

— С тобой всё в порядке? — Саша заводит машину и касается рукой щеки Милова — всего на секунду.

— Выжил, значит, да.

Хотя какой там порядок, если его полторы недели — или всё же больше? — не было в фирме, у него нет охраны, как и у отца, а тут ещё и недодетективная история вырисовывается, в которую к тому же вплетена ещё и Смирнова. Это сейчас он отдыхает, едет в тёплой машине по дорожкам Петербурга, вдыхая воздух августа. А дальше? Сколько он ещё раз будет попадать в такие передряги?

Марк до последнего старается ни о чём не думать, хватаясь за любую другую мысль, лишь бы не вспоминать своё прошлое. Не осмыслять и не анализировать — просто забыть. Потому что об истине думать вовсе не хочется, как и признавать свои ошибки.

Дома в ванной хорошо — можно смыть больничный запах химии. И забыть обо всём этом, не думать, потеряться в отчётах, договорах и сплошном «надо».

А ради чего и зачем это всё?

Сейчас у него есть Лекс, есть Анна, есть Тим. И этого вполне Марку достаточно — каждый из них и так хорошо выматывает его: требует, не даёт уйти из социальной жизни, напоминает, что человек, заставляет испытывать чувства, эмоции. И всё равно, оглядываясь назад и возвращаясь в настоящее, он понимает, что с его жизнью что-то не так. Скорее, чего-то не хватает. Не жизни, не работе и даже не другим людям, а ему. Что-то, что он делал, маленькими шажками, сам выстраивал, делал своими же руками — и что-то было в этом всё неправильное. Не то, что ему хочется. И почему-то он не может закрыть на это глаза, как и в прошлые разы — это мучает, коробит, не даёт покоя. И Марк не знал, что с этим делать — он был в самом настоящем тупике. Наверное, даже без явного выхода.

Лекс не проронил ни слова по поводу героизма. Милов был рад, хоть его так и тянуло ляпнуть хоть какой-нибудь вопрос, который, каким бы ни был, всё равно привёл не к самым лучшим последствиям. Лекс сам начинает этот разговор.

— Не делай так больше.

А как иначе-то? Чтобы он первым пострадал? Или в «следующий раз» его нога будет уже здорова?

— Хорошо.

— Марк, послушай…

— Я же сказал — хорошо.

И Саша почему-то всё-таки затыкается после этого — переводит разговор в другое русло. И мужчина расслабляется, лишь спросив:

— А как нога?

— Нормально, — он приподнимает штанину. — Там, когда ты упал в обморок, я его кое-как задел, что ли — плохо соображал и мало помню потом уже. Там Мария приехала, её гориллы и взяли этого, потащили тебя первым, а я вторым с ней.

И больше эту тему не затрагивает. У Марка пропадают вопросы, да и он больше не хочет об этом говорить, но какие-то чувства его всё равно охватывают. И, возможно, из-за них в первый раз отсасывает кому-то — впрочем, это нужно было сделать очень-очень давно. Может быть, если ещё тогда в школе, Милов полез к Саше хотя бы по пьяни, то всё стало бы понятнее.

На работе Георг уже просто достаёт литровую кружку и несёт Марку. В офисе шумно, некоторые уже не замечают свои помятые рубашки, а иногда носятся по всему зданию с этажа на этаж — Милову последнее не очень нравится, но приходится терпеть. Они ещё натерпятся, зачем делать хуже?

В кабинет влетает Емельян-Елисей — в этой вакханалии уже никто не разбирается в именах, а Марку это и не сдалось, — и, отдав бумаги, тут же скрывается, видно, желая быстрее свалить. Мужчина кидает стопку на стол рядом с другими и уже собирается сесть, как тут же вскакивает, схватившись за поясницу.

— Держи, — Георг кладёт папку на стол, а потом копошиться в кармане. — И-и, — протягивает он обезболивающие с некой ухмылкой, — вот.

— Только без этого, пожалуйста.

— Не могу. Это такое счастье, что я с девушкой.

И так по несколько раз на дню. Пора бы уже прекращать, иначе последствия не будут очень радужные, как шутки Адамсона.

Приближается судебный процесс, чему мало кто рад — разве что Анна прыгает в предвкушении, желая свалить хоть в Антарктиду, но подальше от Олега. Марк же всё чаще и чаще ловит себя на том, что скуривает уже слишком много, — иногда по целой пачке, — но ни останавливаться, ни идти лечить нервы не хочет. Лекс каждый раз орёт на него — впрочем, к этому мужчина уже давно привык.

Тим старается лишний раз не шуметь — помогает по хозяйству, говорит по делу, не переходя в пустословие, но про свои проблемы невзначай напоминает. И Марк иногда видит в его глазах страх — настоящий, тот, который съедает тебя сразу, когда остаёшься наедине со своими мыслями. А посему при первой возможности просит Георга узнать больше — секретарь хмыкает, но не спрашивает.

В воскресенье они ловят последние минуты свободы. Лекс не торопится — знает, что потом у них будет обычный перепих. Или вообще не будет — чёрт разберёт, что в голове Марии.

Саша уже всасывает его сосок, а Марк снимает штаны, как дверь открывается. В скольких фильмах про секс это было-то, а всё-таки неприятно.

— Дай комнату, — отец стоит, хмурится, стараясь не смотреть. Зависть душит или воспоминания лезут?

— Подожди…

— Дай комнату, потом потрахаешься, — недоговаривает, но Марк знает что — слышал уже не одну тысячу. Когда там миллион уже?

Утром Лекс не выдерживает и целует Милова прямо на кухне, не обращая внимания, что где-то шаркают два человека.

Отец, естественно, входит, — сколько раз это ещё будет повторяться за всё оставшееся время? — когда Саша им уже обоим надрачивает. Милов слышит, как звенит кружка, потом из чайника наливается вода. Отец уходит, напоследок едва слышно:

— Пидоры.

Марку, в принципе, плевать — у него есть Лекс и организм сейчас не особо обращает внимание на раздражители, но сказать какую-нибудь дерзость или попросту показать фак очень-очень хочется. Он сдерживает себя — в конце концов, того слабительного, добавленного в воду, хватало. Пусть подавится ею.

Здание чересчур бледное — скучное и без всякой там замысловатости, как обычно бывает в Петербурге. Лекс незаметно дотрагивается до руки Милова, сжимает, когда они входят вместе, и отпускает. Марк не особо рад сюда теперь ходить, но страха или иррациональной фобии не испытывает. Теперь уже нет.

Анна в конце догоняет их, давая брату пачку Винсента:

— Он слишком бледный, Лекс.

— Это можно и по-другому, вообще-то, исправить.

— Ему уже сейчас нужно быть на работе. У тебя даже тридцати минут нет.

И в конце просит довезти её тоже до офиса Марка — он не сопротивляется. А та, приехав, сидит и разговаривает с Георгом, слишком не отвлекая его. Вечером возвращается вместе с братом:

— Как отец? Слышала, у вас там форс-мажорные обстоятельства.

— Живёт, как видишь, — Милов затягивается, понимая, что Лекс дома не даст.

— Потерпи. Ещё чуть-чуть, — Анна обнимает его за плечи, но всё равно продолжает идти.

— Меня больше волнует история этих двух, — сестра изгибает бровь. — Этот, который изначально хотел прирезать Лекса из-за какой-то там драки и тёрок с семейством Орловых. Он специально или не знал?

— До конца ещё не ясно, но я думаю, что нет. Лекс говорил, что когда ходил утром, то палки не было, а когда пришёл — зацепился за неё. Наверное, всё-таки Васильев рассчитывал на беспомощность Саши. К тому же, ты знаешь сам прекрасно, что тот чаще находился в своей квартире, нежели у тебя. И понимаешь, почему. Теоретически, он вполне не мог знать, но догадывался, чей это дом — у тебя же так там всё завешено, что хрен разберёшь.

— А отец?

— А что отец-то? У него рядом Орловы — есть способ, чтобы попросить помощи. Плюс этот, как его там… Ну, короче, напортачил с окном — не смог закрыть, а отец повёрнут на этом. У него же раньше охрана была, так он менее мнительным был. А сейчас, — она поправила сумку. — Знаешь, думаю, тебе всё-таки придётся нанять.

— Я собираюсь. Но потом.

Анна вздохнула, закатила глаза и начала причитать. Марк не против — больше мотивации будет это сделать.

Через три дня он приезжает к Марии по её собственной просьбе — точнее, его подвозят. Марк не против — как бы там ни пыжился, но прошлые события его всё же встряхнули. С двумя другими людьми, тем более надёжными, мужчина чувствует себя лучше да и они знают свою работу — Мария умеет объяснять доходчиво, как бы там ни было.

Но дверь вместо неё открывает парень — худой и ухоженный со слишком белыми волосами, он хмур, но пропускает. Ведёт в гостиную, где уже сидит Мария, и уходит.

— Что там с тобой?

— Живу. Это, — Милов кивает на вход, куда ушёл парень, — твой муж?

— Раньше ты любопытством не отличался. И вроде как резали живот, а не головой об асфальт приложили, — Смирнова подаёт кружку, которую он тут же принимает. — Ну, да. Ему уже 34 и Олег от него, если тебе интересно.

Милов вспомнил, что сыну уже было 24, а прошлый супруг ушёл от женщины из-за скандала измены. Но фирму она, конечно же, всё равно загребла себе — Марк бы удивился, если не так.

— Торговля? — его чуть не передёрнуло.

— Нет, я сама ему предложила, а он и согласен. Попадать в лапы извращенца никому не льстит, сам знаешь.

Мария отпускает его, когда уловить информацию Милов уже неспособен. Вместо неё провожает Андрей и закрывает за ним дверь, шёпотом говоря:

— Только нож ей отдайте.

Марк так и впадает в ступор, смотря на дверь. Он ничего не понимает уже, а посему отдёргивает себя, идёт к охране — и даже в машине не думает, просто смотря в окно на мелькание объектов. Мужчина рад пустоте в голове.

Ночью не удаётся заснуть, и он всё же перебирает воспоминания. Перебирает всё, что говорила ему Анна.

***

Элисия стучит ножкой по полу, что Марка ужасно бесит, но он терпит — ещё совсем чуть-чуть, самую малую часть, и она свалит. Далеко отсюда и надолго — по крайней мере, Милов надеется.

После её ухода Адамсон приносит чай, передавая ещё и бумаги.

— Шёл бы ты домой. Последние события были не самыми лучшими.

— Поэтому ты гонишь меня из здания, где есть охрана?

— Я гоню тебя из здания, где главной целью являешься, конечно же, ты, но меня тоже могут грохнуть. Давай, — Георг тянет его за руку, заставляя встать, надевает пальто на Марка и даёт сумку, — выспишься, отдохнёшь, наладишь отношения с сестрой, потрахаешься и далее, далее. Иди.

Милов и не думает протестовать — его выбило из колеи, но уже совсем другое. И это «другое» скинуло СМСку, написав, что приедет утром. Хотя Марка сейчас это мало волнует — он старается об этом не думать. Всё потом, когда это действительно будет.

На следующий день Лекс встаёт позже, сообщая:

— Скоро будет сезон.

— И надолго?

— Рассчитывай на две недели.

Он прижимает Марка прямо на кухне, не давая взять чай, целует, снимает рубашку, залезает в штаны. И Милов млеет, понимая, что чувствует хоть что-то сейчас, кроме той чёртовой похоти.

— Нихуя себе! — голос смутно знакомый, посему Марк сразу резко отстраняется, всматриваясь в лицо пришедшей сестры и парня рядом с ней. — Лекс, ну ты, блять… Охуеть, просто пиздец какой-то.

Саша усаживается рядом на столешницу и подзывает к себе брата:

— К делу, Петь. Какого лешего ты припёрся? Телефон тебе на что?

— У Игната свадьба на следующей недели, мать с отцом просили тебя проведать, — брат Орлова переводит взгляд на Марка. — Проведал, блять. У меня теперь травма-а — я от тебя такого не ожидал, честно, Лекс. Анюта, почему ты смолчала?

— У тебя она каждый час, эта травма. Марк, мы потом поговорим, — и Анна поспешно добавляет: — Насчёт Андрея, Марк, Андрея.

И уходит вместе с Тимом, забирая ещё и неостывший чай брата. Парень садится рядом с Лексом, смотря то на одного, то на другого, а Милов затягивается. Он спрыгивает и подходит к окну, приоткрывая его, совершенно не обращая внимания, как Саша пытается притянуть его обратно и забрать сигарету, попутно объясняя что не перекрасится в цвета радуги. Выходит плохо, но самый младший Орлов, кажется, приходит в чувства.

— Слушай, Лекс, а ты с этим брюнетом пробовал?

— Ебанулся, что ли? — на этот раз Марка тянут сильнее и он сдаётся. Саша забирает сигарету и тушит её о шею Петра.

— За что?!

— Хуйню всякую вытравливаю.

Парень вырывается, бежит к раковине, включает воду и пытается охладить место ожога. Лекс идёт к нему и достаёт аптечку.

— Даже втроём не пробовали, Марк? — и, видя сжатый кулак, быстро сменяет тему: — А классно это: иметь моего мудло-брата, Марк?

— Не твоё собачье дело, кто кого имеет и классно ли. И во-вторых, ты сам-то девку себе нашёл?

— Рано ещё. Марк, а Марк, а можно мне взять твоего Тима, ну?

— Я что, сутенёр тебе? — Милов роется в карманах, ища сигарету, оставленную Георгом.

— Ну, нет, ты, скорее, наоборот. Таких, как ты, обычно и насилуют.

Лекс поджимает губы и тянет того за клок волос, напоследок вырывая несколько, на что Петя шипит.

— Ладно-ладно, всё, прекрати, ну пожалуйста! Марк, а если он не согласится?

— Тебе зачем? — мужчина, найдя пачку, затягивается ещё раз, подходя к окну и не смотря на Орловых. — У него проблемы. Не трогай сейчас.

— Брат пробовал, и я хочу, — быстро добавляет, не давая сказать Саше: — И ты решаешь, да? А если на него натравить вот прямо реально, он согласится?

— Ты в край там ебанулся?! — Лекс оттягивает теперь его за ухо. — Ещё раз сморозишь такое — полетишь к ебеням.

— Ты же будешь рад, если тот съебёт. У вас и так много народу тут. Как проходной двор же, ну.

— Не рад. Потому что, слушай и запоминай, — Саша завернул ему руку, всё сильнее сжимая, — Марк уже сюда ввязан, и он будет идти до конца. Этот утырок тут живёт и тесно сосуществует с ним и к тому же со мной. Если ты натравливаешь на эту шлюху, ты натравливаешь и на Марка, а отсюда следует, что я дам тебе пиздюлей. Всё ясно?

— Ясно. Руку только, пожалуйста, отпусти.

Милов уходит, когда их разговор перетекает на семью — это не его дело, чтоб Лекс ни говорил. Анна же не обнаруживается у Тима, но зато копошится в комнате отца.

— Где-то у него были заначки в этой сумке. Не помнишь?

— Ищи три кармана. Зачем тебе? — Марк подходит ближе и рассматривает содержимое.

— Сейчас увидишь. О, вот оно, кажется, — сестра открывает первый большой карман, отодвигает перегородки, следующий и наконец третий, в котором лежит что-то увесистое — пистолет. — Смотри-ка.

— Но разве у него есть это?

— Хрен знает, наверное, нет. Ты же сам прекрасно знаешь какие времена были — сейчас все шавки либо сдохли, либо залегли на дно. Да и всё равно пистолетик заберут те, кто в дом залезет и будет обладать хоть каплей мозгов. Где твои сейфы, тайники, сокровищницы и что у тебя там ещё?

Марк всё же решает оставить оружие тут — в остальных комнатах и так полно. Он только открывает рот для вопроса, как Анна ляпает:

— Я с ним трахаюсь.

— Что?

Он всё же слишком часто тупит при ней. Тормозит всегда, когда дело касается её. И, честно, Марка это уже начинает бесить — какого чёрта она так часто заставляет его быть в ступоре?

— Что-что. Говорю, совокупляюсь с ним, сплю, типо делаем детей, но на самом деле пока что повезло…

— Это я понимаю.

— Значит, я могу идти.

— Нет, — Марк хватает её за руку, крепко сжимая запястье. — Анна, объяснись.

— А что тут объяснять? Да, не хотела тебе говорить, что трахаюсь с мужем моей свекрови, потому что дура — это признаю. А брак ты и сам понимаешь, что из-за него, да. Но тут я не жалею и разводиться не буду. Понимаешь, Марк, — он уже собирается её перебить, как сестра продолжает: — Нет, заткнись. И нет, я не буду разводиться. Да, я рожу другого ублюдка Олегу. И да, после всего этого я смогу быть с Андреем. И да, это просто сверхъестественно тупо. Но я не буду менять своих решений, — она отходит, открывает комод и забирает оттуда нож отца. — Прости.

Милов подходит к ней, смотрит, как Анна кладёт оружие в карман джинс. И осознаёт, что не чувствует ничего, кроме усталости. Ему не хочется устраивать скандал, что-то выяснять ещё, спрашивать, зачем всё это было, даже отговаривать — он уже вымучен. Вымучен от её передряг, устал брать на себя всю ответственность вместо сестры, а главное — Марку не хочется ходить склизской тропинкой по кривым дорожкам. У него нет желания вязнуть в этом более, чем есть.

И вглядываясь в её глаза, он понимает, что в этот раз Анна не попросит помощи. Потому что хочет сама, ведь тоже устала от всего этого, ей надоело и осмысление жизни, в которую она попала по своей воли и глупости — теперь уже сестра не попросит помощи. Ей надоело, и Марк понимает, что это колит его почему-то. Несильно, совсем чуть-чуть, но колит. Он же не решает развивать эту мысль — незачем. Ему это совершенно не нужно.

— Ну, так вот, — она приоткрывает дверь, проверяя, одни ли они, — что там со свадьбой? Каминг-аут? Или ты всё же два аута получишь?

— Это уже не моё дело.

На выходе, пока никто не видит, Анна сжимает его со всей мощью на несколько секундочек и тут же выбегает, не закрывая.

Сестра же никогда не считала их своеобразные отношения сорняком, в отличие от него. С того самого момента, когда в слезах та попросила помощи, Марк не стал цельным с ней. Он в их развалившейся семье стал не тем, кем должен был быть — Марк стал больше, чем просто брат-помощник, и никогда она не откажется от него.

***

Марк до последнего старается оставить тут отца, чтоб хотя бы не ехать вместе с ним, и из-за этого Владимир ворчит или орёт на сына ещё больше. В конце концов, Милов незаметно дырявит его сумку и надеется, что сработает, но нет — как бы отец ни выражался насчёт Марка, но за внешностью следил лучше всякой женщины, пусть и не открыто. Он вытаскивает синюю сумку, хотя чёрный цвет ему предпочтительнее. Милову только и остаётся что до боли прикусить палец, согласившись с Лексом поцеловаться прямо перед выходом Владимира. Мелкая шалость, а сколько злорадства можно испытать только зная, что враг юности просто стоит, смотрит и ничего не может сделать.

От причитаний у Марка разболелась голова, посему он совершенно случайно отдавил пальцы отцу. Кто с таким состоянием может себя нормально вести?

На свадьбе Лекс больше общается с семьёй, но всё равно таскает за собой Милова. И пусть никто не обращает внимание, Марк всё же не разрешает переступать черту более, чем дружбы. Но Орловым это, конечно же, уже известно.

Лариса, как только пришла, сразу обняла его, не посмотрев на Сашу:

— Ну и как ты? — она треплет Марка по щеке, всё ещё не обращая внимания на сына, который уже начинает злиться. — Этот распиздяй как всегда — ему доверишь, он и проебёт.

— Интересно-то, откуда у меня только черта характера, да? — Лекс скалится, пытаясь забрать своего любовника назад.

— Ты всегда всякую заразу цеплял и в дом приносил.

Они беззлобно перебрасываются, в какой-то момент отпуская Марка. Он отходит, не желая слушать или смотреть на них, хотя в принципе понимает, что это — плохо. Иррациональные чувства никогда не приносили ему чего-либо хорошего, кроме больших проблем. Теперешнее, почему он ещё тут и старается не думать об отце с матерью, не в счёт. Пока что не в счёт.

Какое-то время Пётр приударил за Анной, а та согласилась — разве что называла его Питером, как и сестра Саши, ибо имечко ей было не по вкусу. Больше они таскали конечно же Лекса, но про Марка не забывали. Тогда было начало третьего курса, и Милова всё же уломали чуточку — совсем-совсем чуточку — расслабиться. Они распивали водку, а он как всегда сидел в стороне — разве что Саша случайно налил ему в воду немножко без его разрешения. Анне нельзя было приходить бухой домой, ибо отец и так считал её потаскухой, посему было решено, что они пойдут в какой-то маленький дом Орловых — тот был куплен специально для Ларисы. Спальная комната была одна большая, неразделённая ничем, разве что кровати было три — вытеснили именно Петра. Разговор из брани перекатился в жизнь, потом в учёбу, Лекс в какой-то момент ушёл от них, — примерно две реплики перед тем вопросом, — а младший брат спросил, каково им двоим с таким отцом и матерью. Марку очень-очень хотелось рассказать всё-всё ему, слова так и рвались с языка, но он лишь сглотнул ком и задышал медленнее. Анна ляпнула, что уже привыкли, но Милов знал, что это — ложь. Когда привыкают, то относятся к этому всему равнодушно, а не запираются в комнате. Пусть и тихо, пусть и в пустом доме, пусть и не подозревая, что тут кто-то всё-таки есть.

Впрочем, завидовать всю жизнь они не могли — просто научились делить на родителей и тёть-дядь, не примеряя на себя чужие семьи. Марк вбил себе в голову, что это бессмысленно, а Анна отбросила свои мечты, хорошенько их порвав. И он не хочет знать, как именно.

Сквозь громкую музыку Милов слышит тихий-тихий голос, но разобрать слова не может, как его хватают за руку и тащат куда-то в более тихое место. По хватке он уже знает, что это Ната — единственная из их семьи, равняющаяся на брата. И, к слову, успешно.

— Так по мозгам бьёт это всё: мишура, звуки, гогот, ещё что-то, Марк, — говорит та, когда они отходят. — Как ты можешь уходить в себя, не понимаю.

— Считай это наследственным, — он достаёт сигарету, но потом вспоминает правила и убирает. Ната дует свои накрашенные губы, но смягчается и берёт его за рукав пиджака:

— Пошли-пошли, нам нужно поговорить. Если это будет благоприятная обстановка — к лучшему.

Мужчина зажигает сигарету, затягивается, а она не торопится — смотрит, ждёт чего-то. Видимо, когда Милов очухается и его связь с реальностью устаканится — всё-таки сколько же они не общались, раз Ната помнит его ещё таким. Марк смотрит ей в глаза, пока какие-то странные искорки пляшут в них, а потом девица тянет руку.

— Нет, — он отходит на расстояние.

— Пожалуйста.

— Это к брату.

— К Лексу то, сё, — скрещивает руки на груди. — Вот скажи, разве тебе никогда-никогда не хотелось поиметь? От злости.

— От этого происходят изнасилования.

Ната отворачивается, растирает руки, ёжась. Дело близится уже к вечеру, просвета нет — сплошные тучи, но почему-то белые. Серые пятнышки на их фоне смотрятся никак, да и их замечаешь не сразу. Марк знает, что это может быть обман, но надеется обойтись без зонта, хоть Орловы специально стали отмечать именно в здании, а не на улице.

— Она как-то оживилась. Слышала, сделала аборт.

— Давно пора.

— Как у тебя получается? — смотрит прямо в глаза как-то испуганно, не хочет продолжать, но, видя изогнутую бровь, поясняет: — Аня говорила, что у тебя очень странная жизнь. А для меня ты весь сам странный.

Он лишь пожимает плечами:

— Так срослось.

— А если не, — сглатывает, — срастётся? Что тогда?

— У тебя всегда есть ты. Выпутывайся из того, что есть.

— И зачем?

— А у тебя есть причины для другого? — Ната отходит, крутит головой, смотрит на асфальт. Раз — и резкий рывок, но Марк тут же хватает её за руку — это не Лекс всё-таки. Он легонько надавливает на локоть, причиняя дискомфорт, продолжая: — Считай это догмой или инстинктом, если тебе так удобно.

Хотя, конечно, это мало поможет Наталье — такой ответ она уже наверняка слышала. И Марк её, в принципе, понимает — Милов не такой уже и взрослый, сколько бы ему ни было. Он каждый раз давит в себе это, но действительно оставаясь один в тишине без кого-либо, запертым в пустой комнате, мысли лезут к нему. Иногда думал, что пора прекратить это делать, ведь незачем, но когда рука хотела выломать замок, то тут же её отдёргивал. У него и в самом деле были бессмысленные табу, которые не принесли в жизни ничего, кроме изворотливости. Но на одной ней не выживешь — социум никуда не денется, не исчезнет. Да и как он сможет всё бросить-то? Проделывать всё то же самое, но уже сейчас — пустая морока. Тем более что он не может уже.

Ната уходит веселится к Петру, а Марк же находит Лекса уже подвыпившего — тот обсуждает что-то с Игнатом, смеётся. Милов поневоле отмечает, что шевелюра Саши лучше, нежели его брата, но тут же перебивает эту мысль другими. Докатился.

— Эй, Марк, — новоиспечённый муж махает рукой, подзывая, — мне ещё не поздно спросить, каково это?

— Пошёл нахер, — Лекс хватает за руку, заставляя сесть, рыскает по карманам и достаёт пачку. — Сколько можно-то?

Милов не встревает в их колкости, но и на вопросы не отвечает — да и ему не дают. Он думает о работе, один раз всё же осматривая зал, встречаясь взглядом с отцом, и больше не пытается. Разве что его беспокоит Ната — Марк тоже в свои 13 немало знал, но он хотя бы понимал всю суть без розовых очков. У сестры Лекса, как и у Анны они были — наверное, из-за этого ей на ум пришло такое сравнение. Может быть, они обе сейчас говорят о своём где-то в тихом углу. И Марк не знает, как Наташа будет трактовать странное поведение его сестры без всей суть. Сказать ли Саше?

— О, смотрите, папа идёт, — ласковое слово не режет слух, скорее, обволакивает удушливой нежностью. Хотя, пора бы уже привыкнуть к этому всему. И к другой реальности окружающих его людей.

Марк поднимает взгляд сначала на Игната — следит, как тот обнимается с отцом, — и еле слышно выдыхает от облегчения, что видно только затылок. Но Орлов отходит и ему всё равно же приходится посмотреть на это лицо — добродушное и простое, без всяких шрамов и суровости, оно пугает намного больше даже тех психопатов, что видел за свою жизнь мужчина.

Этот страх появился ещё когда они встретились наедине — Лекс отвёз Миловых на дачу с собой, но самого старшего из семейства Марк видел лишь мельком. Когда же он пошёл к сараю, чтобы посидеть на камне в одиночестве, — и какой чёрт дёрнул не помнит, — то наткнулся на Константина — Марк ничего и не понял, как уже шарахнулся от родителя друг подальше, упёршись спиной в дряхлую и мокрую стенку. В тот момент мыслей не было — он смотрел в глаза и не мог оторваться, ему казалось, что сделай кто-то хоть что-нибудь, то мир почему-то станет совершенно другим. Не добрым и не злым, но отличным от действительной реальности и реальности Марка.

Когда тот спросил, не Милов ли парень, на него будто ушат воды вылилось. Он осмотрел всего мужчину после, как пришёл в себя — кривоватую улыбку, — Константин отдал не один год на служение родине, — самое обычные лицо, телосложение, да даже одежда была домашней без пафоса и всяких брендов. А глаза, от которых у Марка бегали холодные мурашки по телу, смотрели добродушно, располагая к себе, но он уже понимал — это ловушка. Его читали как открытую книгу, смотрели прямиком в душу, изучали словно интересное природное творение — и ему становилось страшно, неуютно, хотелось сбежать в свою зону комфорта и остаться там. Но даже если бы Милов подумал о побеге, то навряд ли смог бы.

Посему после всего этого по возможности уходил, хотя Лекс был этому не рад, да и не мог понять в принципе. Как и Марк того, почему обычные глаза вызывают у него эти чувства. И это не могло быть чем-то вроде отклонения психики или патологией — в такие моменты всё было по-другому. Здесь же плавал ответ на поверхности, и тот был связан не только с Марком.

Но сейчас идти некуда — остаётся лишь расслабиться, сосредоточиться на тёплой руке, которая почему-то исчезает с его плеча. Милов смотрит, как те обнимаются и лишается последней защиты. К счастью, Саша тут же возвращается обратно и притягивает к себе. Марк старается не ловить взгляд, но и показать слабость не может. Только не перед ним.

— В Голландии всё легализовано, — начинает Орлов, видимо, про них. — Бумаги ради бумаг, но всё же, — и та же самая улыбка.

— Потом, — Лекс на секунду сжимает плечо, но тут же ослабляет. — Пока что полно работы.

— Может, всё же стоит? — он смотрит далеко Марку не в глаза, — или там и так уже всё написано? Видны инстинкты? Его чувства? — но Милов выдерживает. Ему уже не 16.

— У меня тоже полно причин, — спокойно и без всякой дрожи, но как же хочется укусить себя за палец. На это лишь пожимают плечами, а Саша отмахивается.

Они беседуют в своей манере без скованности, недоговорённостей или намёков. Милову кажется, что он всё же не в реальности — их семья всегда отличалась и, хоть Анне это нравилось, её брат не любил слова, которыми умело пользовались Орловы. Через эти буквы-звуки всегда сложнее передать, легче обмануть. И это его просто до ужаса коробило — когда доверие доходило до того переломного момента, что значило без секретов, цельное и открытое, тогда он без сомнений пытался разорвать отношения. Неудивительно, что с Лексом это не удалось.

Его иногда тормошат, подключают к разговору, и ворох мыслей то путается, то исчезает. Марку хочется провалиться или всё же бросить Георгу «экстренное сообщение».

Он незаметно вдавливает ногтем среднего пальца в кожу большого, причиняя совсем уж маленькую боль — она не отрезвляет. И это плохо — больше, чем очень.

В какой-то момент Марк цепляется за диалог:

— Чего это там с ним? — Лекс кивает на Петра.

— Анна сегодня пришла, — Константин осматривает зал. — Но я её не вижу.

— Нет, по этому он уже точно перегорел. И, — тот недоговаривает: следит за тем, как брат отлетает от удара какого-то пацана. — Да блять!

Лекс трёт виски, вздыхает, бранит Игната и Ларису, но встаёт, пока Марк слышит, как внутри него кричит паника. Он смотрит на Сашу, за каждым его шагом считая чёртовы секунды до реплики — точки отсчёта. Но чего именно? Живительного вдоха? Смерти? Облегчения?

— Я не смог побывать на похоронах, — двадцать два — и тот привлёк, всё же сказал, начал это, — соболезную.

— Спасибо.

И языка нет, как и голоса, мыслей, слов — Марку очень-очень хочется, чтобы это было так. Ему плохо. Почему все встречи со старшей верхушкой проходят именно так — с отвращением, страхом или грязью? Или к концу своей жизни он тоже станет таким же?

— За что именно?

Смысл вопроса так и не доходит, посему Марк нехотя переспрашивает:

— Что?

— У вас странная семья, — так, будто это не факт, а объяснение всего. Как плоско-то.

— Это если смотреть на вашу, — слова сами образуются, но всё тише, под конец неслышно. Может быть, всё же отправить? Прекратить это?

— Ну, в чём-то ты прав, — Константин берёт бокал с коньяком и отпивает. Это ведь всё? Он сдался? — Но есть же что-то, что она сделала кроме вовлечения в светскую жизнь, шлифовки твоего характера? Даже позволение отцу не может стоить того.

Конечно же есть. Только вот Марк не обязан об этом говорить — это его личное дело, сокровенное, что он может доверить только двоим. Но никак не этому человеку — кем бы Лексу тот ни был, Милову карты всё же не открыл.

— Не лезьте туда, куда не просят.

Улыбка становится шире, Марка тошнит, и он отворачивается. Где-то проскальзывает мысль, что он мог служить три года, но не значит, что бросить всё. Службу — это да, но в свои года Лекс управлял пистолетом лучше Милова. Это ли двойное его дно?

— Руки так просто не ломают матерям, но это твоё дело.

Лекс возвращается, да и им больше не о чём говорить. Отец всё-таки уходит, и Марк расслабляется.

Саша вливает в себя всё больше и больше алкоголя хоть и с не большими перерывами. Он таскает за собой его, прижимает слишком уже не по-дружески, а Милов же, увидев странный блеск в глазах, осознаёт к чему всё близится и сбегает на улицу — выкурить минимум пять, а лучше — всю пачку. Но на третьей прерывает Анна:

— Марк, там тебя Лекс зовёт.

Какая всё-таки хрень получается — при его отсутствии или нет, тот всё равно вытворит что-то, дурья башка. Если это старший, то что будет с младшими? Хотя, все они воспитывались в разное время — Ната родилась в самое благоприятное.

— Она пришла к тебе? — поравнявшись с сестрой, спрашивает он, но та лишь отводит взгляд, ничего так и не сказав. Да и ему уже всё ясно.

Перед самым входом на него чуть не налетают Игнат со своей уже женой — Элеонорой, кажется.

— А он там уже орёт, Марк, — отстранившись от неё, говорит сразу Орлов.

— Да, — хихикает девушка, — сказал, что даст тебе даже присунуть, — она переносит вес тела на Игната, из-за чего те чуть не грохаются. — Ой-й.

Лекс цепляет Милова как только тот собирается начать искать Сашу. Ведёт к туалету, и Марк уже понимает, зачем, но не вырывается. Кто знает, что ещё этот может сморозить, тем более, во всю глотку. И Лекс, затолкнув в помещение его, неуклюже прижимает к стенке, наваливаясь весом, шарит по карманам и вынимает пачку, нагло швырнув в мусорку.

— Брось уже, — он кладёт руку на макушку, вроде как гладит, пока другой опирается о стену.

Марку и незачем отвечать, — и так всё ясно, — но видит — это совсем не то, что Лекс хотел бы сказать. И почему-то до сих пор оттягивает, ждёт чего-то, смотря на Милова, а тот лишь выгибает бровь.

— Что с тобой? — потеряв терпение, спрашивает Марк, осматривает Сашу, останавливаясь на русых волосах — он ведь тоже пошёл в мать этим цветом.

Лекс всё же не отвечает, наклоняется, кусает за ухо, оттягивая и причиняя боль, что Милов морщится. Орлов спускается, кладёт голову на плечо, дышит где-то рядом с шее и ключицей. И Марку приятно, ему хорошо, он расслабляется здесь, не думая о том, что произошло сегодня или вообще, что будет — просто путается в макушке Лекса пальцами, один раз вырвав — за ухо.

— Станцуй со мной, — шёпотом, тихо так, что только Марку и слышно. Тот хватается за волосы, стягивая их в кулаке.

— Ты слишком много выпил. Проспись.

— Не хочу, — ухватившись за стену, а дальше раковину, он из другой вытягивает бутылку и, вернувшись, снимает крышку, протягивая мужчине. — Ну же.

— Нет.

— Тогда мы можем трахнуться, — Лекс кое-как гладит его по щеке. — Здесь, минимум два часа, когда всё уже начнёт закрываться. Как перспектива?

Марк лишь отворачивается, показывая, что не будет. Саша бросает бутылку в ближайшую раковину, целует, расстёгивая рубашку, и Милов понимает, что ему не уйти в этот вечер с нормальной репутацией. Вырубит сейчас он Лекса или нет — всем уже всё равно известно, разве что никто не видел в живую. Да и как этого вырубить, если силы у них неравны? Он даже сейчас не сможет его оттолкнуть — при первой попытке ему сразу не оставят выбора. Станцевать на свадьбе или показать всему персоналу, причём мужскому, что вы не по приколу просто так, а вот реально? Было бы в разы легче, будь хотя бы свадьба в другом месте.

По крайней мере, не пришлось бы придумывать всякие тупые отговорки. Может быть, те несколько бокалов были некстати?

— Хорошо, — и, видя непонимающего Лекса, поясняет: — Пошли, — кивает на дверь. Но полбутылки всё же выпивает перед этим всем — если уж сглаживать ощущения, то чтоб наверняка. Наверняка забыть.

Жена и муж уже вернулись в зал, танцуя — или дрыгая? — чуть ли не в самом центре. Хотя навряд ли бы Игнат уступит — он и трезвенником не отличался альтруизмом, а что уж там говорить про пьяного. Анна сидит рядом с Петром — видимо, Лекс отвёл его к ней. Марк окидывает ещё раз взглядом зал, останавливаясь на отце, сидящем в чете Орловых. Если увидит, расскажет своим дружкам или? Впрочем, какая там разница — и он, и другие всё равно уже мало что значат. Но Марку было любопытно, как тот поступит. Или значение чести уже кануло?

Лекс берёт его за руку, когда они стоят недалеко от танцующей Элеоноры. Он уже при первом шаге понимает, что дебил, но идти хочется до конца — и из-за упрямства, и из-за настроения. Может быть, ещё из-за этого Марк улыбается в ответ Саше, легко двигается, — по крайней мере, намного лучше других своих попыток, — позволяет вести, не проявляя много инициативы. Где-то их подтрунивают, а рядом раздаётся крик:

— За, — Игнат поднимает Элю, удерживая двумя руками, — за, — та поднимает рюмку с тостом, широко улыбаясь, — за светлое будущее в этой блядской жизни, любимые мои! — чокнувшись с кем-то посторонним, подносит коньяк ко рту Орлова.

Марк и Лекс смотрят, но не отвлекаются на пьянку — не хочется. Совершенно не хочется ни куда-то идти, ни что-то делать, ни о чём-то думать — просто продолжать этот бессмысленный и неумелый танец, будто сейчас исполняется одно из их желаний. И в какой-то степени это действительно оно — им хочется, мимолётно, недолго, но именно сейчас, в эти минутки какого-то странного забытья, с какой-то смесью чувств вдохновения, тревоги и чего-то ещё, самого главного, но непонятного. И Марку это нравится: без всякой мишуры, бессмысленных слов и действий, которые тянутся от самого начала жизни, без раздумий, что, как и далее, без изъянов — без этого всего кристально-чистое чувство ощущается в разы лучше, сильнее, оттого становясь прекрасным.

Лекс останавливается и всего за секунду проходится взглядом по залу. Марку уже наплевать, что подумают знакомые Орловых, отец, сколько его ещё подколет Анна, из-за чего он начнёт проклинать свою недалёкость, что там скажет Константин или как много раз Лекс, придя с плохим настроением из-за родственников, психанёт — сейчас это совсем не волнует.

Это как тот же экзамен — знаешь, что надо волноваться и учить, но всё равно продолжаешь лежать, наслаждаясь моментом. И не думаешь, что будет, не представляешь и не знаешь. Это не хорошо и не плохо — это приятно, для себя, но вред наносишь не другим. И это великолепно для тебя, красочно, прекрасно невероятно — может быть, поэтому Марк отвечает на поцелуй, позволяет рот в рот, прижаться ближе. Похотливо, страстно, интимно — какая разница в значении, если это бессмысленный порок, созданный для больших сил и эмоциональной поддержки левых правил? Хотя, вроде как, они и так уже нарушают одно, а то и два.

Милов отстраняется, смотрит через плечо Лекса случайно прямо в глаза отцу. И он готов поспорить на все кровные, что в его серых, которые однажды обозвали стеклянными за безжизненность, глазах плескается дерзость и злость. Кажется, абсолютно все бокалы, выпитые им, были лишним на этом вечере — благо, что от комбинации трёх пальцев опять же воздержался. И на том большущее, конечно, спасибо, но когда терпение лопнет?

***

Кофе нисколько его не разбудило — лететь из России во Францию слишком утомительно, и, пусть это не последняя поездка, Марка то мутило, то в сон клонило.

Организм всё же перестаёт прыгать с офигительно похрен до охренительно фигово ближе к обеду, посему он всё же выходит посмотреть на тренировку Лекса, садясь рядом с тренером. Хотя Марк всё равно ничего не может понять и крики только трещат в голове, отдаваясь эхом.

Лекс заканчивает через сколько-то часов, а Марк, резко встав, чувствует, как скручивается желудок.

— С вами всё в норме-то?

Тренер как-то слишком по-мальчишески сложен, и эта мысль кажется мужчине на фоне всей мути абсурдной. Он даже не сразу отвечает, выискивая в толпе Лекса, хоть тот и прямо перед носом.

— Неудачный перелёт.

— Понимаю, — усмехается по-доброму этот перемальчик. Это вроде как сочувствие, но какое оно облегчение может принести? — В детстве так же было. Потом покатался и привык.

Перед тем, как к ним подходит группа, тренер тихо бросает Марку:

— Спасибо.

— Это за что? — хотя ему сейчас нисколечки неинтересно — хоть бы не при людях, ради бога, но он должен что-то сделать со своим желудком.

— За лечение его от алкоголя

И улыбается снова ещё радостнее, что Милову становится уже плохо морально — лучше бы было сочувствие. И какого хрена этих таблеток с собой нет, когда они так критически нужны?

Саша, увидев его, «некое подобие человека», порывается нести на руках — они ж во Франции! — совсем не заботясь о проходящих мимо людях, которые косо смотрят. И Марк в ужасе понимает, что ему это не просто не нейтрально, а он очень даже за. Пора бы уже прекратить раскрепощаться — приведёт ещё к какой-нибудь хрени.

Мужчина не очень хочет гулять хоть где-то — ценителем искусства он и не будет, а посему лежит на диване, с неким злорадством представляя, как Георг совещается с Денисом, — замом Марка, который соизволил выйти из отпуска, — а Света в который раз упрекает то в недостатке внимания дочери, то нормального секса или же вообще своего здоровья. Быть натуралом лучше, да?

Анна вечером кидает СМСку, что с Тимом всё в порядке, прикрепляя фотку с ней и Андреем — на всякий. Марк рассматривает несколько секунд, а потом выключает телефон, понимая, что всё действительно в норме. Стоит ли лезть туда, рушить и так неустойчивый их мирок? Пока что нет. В конце концов, если компания будет его, а Анна с Андреем — пусть и без бумаг, — не будет ли этого достаточно по горло? Самый наилучший вариант.

Лекс вечером притаскивает бутылки коньяка от своих друзей, жалуется, что ему теперь даже слово нормально о Марке не замолвить. Ну, а Милову это в радость — чем меньше знают, тем крепче спят.

Саша уговаривает его выйти на балкон полюбоваться столицей — хотя, конечно, когда смотрят на город, не пытаются всосать кожу. Лекс обнимает его, пока они, укутавшись, сидят прямо на полу. Марк в один момент спрашивает сам себя в мыслях — бывал ли Тим с его заработками хоть где-то, кроме СНГ? Впрочем, это не его заботы — после того, как он уже завершит эту историю с Егором, всё вернётся в прежнее русло. Вопрос состоит в том, сможет ли теперь устроиться на нормальную работу — у Милова не бесконечные средства.

— Знаешь, почему Петька хотел трахнуться с тем утырком? — как-то слишком уж внезапно задаёт Лекс вопрос. Марк лишь отрицательно качает головой. — Он нашёл себе девку какую-то, а девка — поехавшая на геях.

— Она его заставила?

— Не, — Саша наливает себе ещё коньяка, — он сам. Сказал, что когда увидел, как она дрочит на порнушку, то чуть тормоза не слетели. И, как видишь, вот.

— У неё самой не слетят-то тормоза — видеть своего парня с другим парнем?

— А хрен их разберёт. Я Петьку с самого младенчества, как Игната или Нату, не воспитывал — им оклемавшаяся мать занималась. Она хоть как-то отвлекалась, что-то делала после той депрессии, а я и не мешал. Но подозреваю, что его всё же шибанули.

— Или он просто в кого-то пошёл своими истериками, — Марка пихают в бок, вырывая из рук сигарету и кидая за ограду. — А если кому-то на голову?

— Больше стимула сидеть, как тебе. Меньше народу — больше кислороду.

Милов затягивается уже третий раз, — Лекс из-за хорошего настроения его не трогает, — когда, вспомнив свои мысли и зависть по отношению к Орловым, понимает, что это неправильно, а точнее — бессмысленно. В самом деле — перед этой всей семейной идиллией, тогда бы, наверное, десяток лет назад, они бы не одобрили отношения Лекса с Марком или же его вообще отправили в армию, не дав откосить, что тот уже после окончания института успешно сделал. И Петра с Натой, и такого Игната, который был по сей день, никогда бы не было.

Марк не знал, общалась ли Анна на свадьбе с Ларисой, но понимал, что параллели обе проводят. И пусть у Константина не завязались романтические с ней, их семья, построенная скорее на товариществе, идеальна в рамках повседневности.

Марк цепляется взглядом за руку Лекса. Хуже отца-пьяницы или наркомана может быть только отец с какими-то изощрёнными садистскими наклонностями, вкупе с цинизмом и верностью своему делу, которая доходит до фанатизма. И они вдвоём это знали — может быть, каждый по-разному — в чём-то больше, в чём-то меньше, но какая разница?

Его отец был помешан на войне, — Милов подозревает, что тот до сих пор не бросил это дело, — мать спивалась от своей жизни, а когда у неё отобрали алкоголь и случилась смерть родителей — та впала в депрессию. Марк не знает всей истории и до сих пор не понимает, как Лексу удалось всё-таки сдвинуть с мёртвой точки взаимоотношения в их семье.

Однако же если у Саши хотя бы с матерью отношения дотягивали до нормальных, то у Марка только с сестрой. В нём остались дерзость, стремление к приключениям и какая-никакая любовь к адреналину, как и у родителей. Но всё это было вялыми потугами, что Лекс только и мог заставить Марка бухнуть по рюмочке-другой, а там уже недалека и третья, мог бы развести на слабо, мог бы вытащить в другую страну — этот комфорт, построенный с Сашей, действительно его устраивает. Он скуривает меньше, расслабляется с ним, снимает маску. Может быть, поэтому он тогда открыл ему дверь — потому что хотел: это было его мимолётное желание, его единственная мечта тогда на пару секунд, которую Марк в силах осуществить. Тогда он сам мог управлять своим выбором и дальнейшей жизнью — у него был шанс и как открыть, и как остаться сидеть. Но тогда Марк понимал — либо сейчас, либо никогда. Может быть, не поверни Милов защёлку, всё-таки признался сестре. Или нашёл другого — вариантов много от самых абсурдных и до самых привычно-серых.

И всё же родители влияли на большую часть его выборов — гомосексуальность не в счёт — Ольга тогда уже знала, что это вполне нормально. Но мать он в их семье, конечно же, любил больше отца. Она, в отличие от него, использовала и кнут, и пряник — и вроде как делала это всё не из простой жалости. Но разве это спасло бы от обиды?

Были ли Марк дураком? Нет. Понимал ли, что его родители были такими же борзыми подростками? Конечно да — это он ещё уяснил с детства. Он читал, смотрел, изучал окружающий мир, знал хитрые уловки, как лучше подойти и другое, другое, что помогло ему тогда выжить. И посему ему, парню, что и так пошёл в 6 лет, предложили сдать 8-9 экстерном. Глупо было бы отказаться — тратить целых два года на эту муть Марк никогда не хотел.

И у него не было паники в людных местах, он вполне мог подойти к незнакомцу и спросить без лишних помех, но наглость использовал в меру — время всегда было самым драгоценным для Милова средством, которое стояло рядом с принципами, его собственной моралью. Он понимал, что его растили словно скота, оттачивая, закаляя, но Марк знал, что если отец уже потерян, то мать иногда это делала с тяжёлым сердцем. И дело было даже не в её воли, он всё равно хотел, чтобы вместо Ольги руку сломал отец, а лучше — расшибся.

Но нервы сдали когда Милова Ольга вела в элиту, а не отец к психам — скорее всего, тем врачам было просто интересно, не более опыта, которые иногда ставил и Марк над людьми, раз они согласились. Но тогда он хотел хоть как-то показать, что не желает этого, и в мозгу мысли сами сформировали этот порыв из-за осознания, что мать тоже виновата — поэтому разбил вазу, на осколки которой вступила родительница и упала. Марк знал ещё и то, что в жизни нет красиво спланированных смертей, а посему и ушибов — только глупые случайности, над которыми потом смеются коллеги по работе. И та ситуация была одной из таких — сломать руку тупо потому, что пыталась зацепиться, а в итоге случайно к себе притянула открытую дверь сушилки — резко, быстро, с силой, которая была направлена на другое, этот кусок железки хлопнул. Мать кричала тогда явно не от дискомфорта, но в его голове до сих пор не укладывается — это могло бы быть абсурдом, анекдотом, но в итоге той пришлось лечиться неделями.

У отца с Константином были скорее приятельские отношения ещё до встречи самих Марка и Лекса — отец, когда и Орлов тоже не брезговал, выпивал вместе с ним. А в пьяном бреду у отца язык развязан похлеще Лекса — тот хотя бы сдерживал себя все предыдущие годы. Марк так и не выяснил, сколько их, но уже не нужно — всего лишь ненужная информация, которая быстро забудется.

Впрочем, к чему всё это? Они вдвоём практически уже умерли — в следующем году точно будет могилка отца. Жаль только, что такие слизни, как этот, слишком живучие.

— Надо бы тебя было так в сентябре взять, — прерывает тишину Лекс, — день рождение отметили бы твоё.

— Какая к чёрту разница? — Марк двигает пальцами, понимая, что руки окоченели и начинает их растирать.

— Большая. Ты всегда такой — вроде и общаться можешь, а вроде и нет. Эй, дай сюда.

Лекс берёт конечности одной своей, прикладывая те к тёплой шее.

— Проверился бы на анемию. Ты бледный.

— Бледными ещё бывают, когда не выходят на солнышко. У меня нет времени на это.

Саша пытается его переспорить, вроде как приводя адекватные, по его мнению, аргументы, но Марк сдаёт позиции, сводя всё в «я хочу». Железно и непробиваемо, боже.

Милов уже вжимается в тёплое тело, стараясь согреться или хотя бы передать часть холода — этот всё равно лучше, чем бык закалён. Да и Саше это нравится — сам же помогает. Дороги Парижа становятся просторнее, когда людей всё меньше и меньше. Марк только сейчас заметил, что это не просто уютненькие посиделки под тёплым куском ткани — они же, бля, в городе любви, смотрят прямиком на Эйфелеву башенку. Довольно-таки романтично с учётом ещё и коньяка.

Уже третий час ночи по местному времени, когда Марк снова — а сие бывало уже часто, — вспоминает про свою бессмыслицу-жизнь. И как бы он там ни пыжился, ни отнекивался, но страхи на этой почве были — не появились сейчас, а следовали и по сей день следуют за ним всю жизнь. Мужчина даже провёл аналогию недавно ночью со своим телом — как и оно, так и эти мысли, всегда его донимали: ныли, как рана, причиняли боль, как нервная система, реагирующая на любой физический контакт, въедались, как болезни и сосуществовали, как и его тело с ним. Всегда и везде.

Марк изначально думал, что это и будет его смыслом — искать этот самый смысл, забредать на кривые дорожки, что-то находя и теряя. Но Милов ничего не делал, не менял — лишь другие люди вносили хоть какое-то разнообразие. И он искал в этом хоть что-то, что могло удержать его и кроме инстинктов — в этих днях, наполненных чем-то другим: в работе, в которой от и до строится на «надо», пусть и так, что там существуют люди, в которую он вложил столько сил и нервов; в матери, которую он всё же чтит и, хоть и не любит, но уважает; в отце, в его действительно жизненной проблеме, которая дала ему понять — он не ничтожество; в Тиме, который помогал ему, пусть и неосознанно, не так, как обычно это нужно, но для него было намного лучше чего-либо другого; в Марии, которая собрала пазл этих отношений, ответив на его вопросы; в Анне, с которой он мог открыться, которую он любит, пусть и по-разному. И в Лексе — определённо в нём, который занимал большую часть его жизни.

Было ли это всё напрасно? Нет. Всё, что он пережил, сделал и не сделал — всё это его. А у него есть жизнь, что сама по себе является смыслом — без иллюзорности чего-либо. Марк никогда не выкинет на помойку себя, свои воспоминания, чувства и эмоции, свою собственную историю — ведь в этом и есть смысл, его смысл. В этом сам он.

В пять утра они всё же решают пойти в постель согреться. Марк выпивает залпом рюмку коньяка и лишь тогда прижимается к Лексу. Он знает, что алкоголь согревает, даёт тепло, как смысл говорит тебе двигаться. Но настоящее тепло сейчас было от тела человека, которого он любит, а смысл идёт от жизни. Нераздельно, вместе, начиная друг друга и заканчивая.

Милов перед тем, как закинуть руку, чтобы обнять, щипает за сосок Лекса, вызывая недовольное бурчание. Было ли у Саши такое? Что он считал своим собственным смыслом? Лекс не говорил — ему эти темы не нравились. Но Марк знает, что поймёт его — отчасти из-за того, что в чём-то их взгляды схожи. И пока тепло разливается по телу снаружи и изнутри, у них есть и другое. И почему-то оно не уходит — остаётся, вплетаясь в их жизни, такие слишком короткие, чтобы тратить на чужую дудку.