Непроницаемая тяжёлая дверь захлопнулась с характерным стуком. Звук разрезал воздушную плоть, будто та была реальна; вместе с тем последняя нить, связующая с внешним миром, оказалась отсечена. И капитан Джек Харкнесс остался один. Наедине с этими голыми выцветшими стенами, которые повидали бог знает сколько преступников и невинных, лежанкой, на которой коротали дни томительные заключения бог знает какие люди, и мыслями, в которых творилось бог знает что.

Только что он умер. Снова. И видит Господь, всей душой желал, чтобы в этот раз удача ему изменила. Потому что он потерпел поражение. Поражение из того числа, после которого лучшим вариантом было бы остаться мёртвым. Навсегда.

Какое-то время в сознании царило почти абсолютное затишье. Внутри словно что-то оборвалось, что-то чрезвычайно важное, и повлекло за собой разрушение налаженной цепи мыслей как о прошедшем, так и о предстоящем. Воспоминания, решения… всё ушло. Сейчас ничего не осталось. Только темнота и ядовитыми змеями ворочавшаяся в ней боль — не оглушающая, не пронзительная; шелест от движения её колючего тела — всего лишь прелюдия того, что ему предстояло пережить. И он переживёт, даже если желание продолжать существовать — чувствовать — упадёт в минус. Проклятие во что бы то ни стало будет тащить его обратно по битому стеклу, из раза в раз. Самого Джека никто не спрашивал.

Но постепенно шок начал отступать. Эта закономерность проходила естественно и просто, как приливы и отливы. Очередной цикл, которого не избежать.

В числе первых вернулось одно яркое чувство. Приторное, раздражающее и неподвластное описанию: чувство смерти от отравления. Оно по-прежнему сидело в его горле. Застряло, словно полусгнивший, полный заноз старый еловый кол не в сердце, но мучительно близко. Оно останется с ним ещё в ближайшие несколько дней — в лучшем случае. А может, не отвяжется никогда. Как, например, не исчезает вкус, запах и ощущение земли, два тысячелетия душившей его — каждую секунду, опять и опять.

Постепенно в мыслях воссоздавалась всё более детальная картина произошедшего. Он вспоминал, как умирал, терял контроль над телом, но несколько бесконечно долгих, исполненных агонии мгновений до падения в пустоту, он ещё был в сознании и мог понимать, что происходило, слышать звуки, ощущать боль, угасание собственной жизни. Чувствовать, как она выгорала, до последней тлеющей искорки; вместе с ней погибала и надежда — окончательно. Но даже не это было самое страшное, а… все те люди. Люди, которые чувствовали то же самое, что и он, каждую мелочь. Которые умирали точно так же — без надежды. Никому из них не суждено было вернуться. Только ему. Даже не…

Вслед за телесным неизбежно восстанавливалось и духовное. И первое чувство, упорно вскарабкавшееся наружу, — ядовитое сожаление. Хотя оно только начинало свой путь из темноты, от одного предвкушения силы его мёртвой хватки хотелось кричать.

Капитан безучастно накрыл руками голову и зарылся пальцами в собственные волосы — всё рефлекторно, точно попытка увернуться от удара, но на ином уровне. Предвидя грядущее, он из последних сил старался цепляться за реальное. Хоть что-то реальное. Первое — и единственное, — что попалось его взгляду — стены. Мертвенно-белые, холодные, одинаковые, сужавшие пространство, угнетавшие. Ни одна живая душа, пусть даже самая мелочная, не могла уместиться в этой маленькой комнатке, безрешёточной клетке; она неизбежно рвалась наружу, но стены останавливали. И от этого невидимого бесшумного противостояния оставались шрамы. Сколько отрубленных частичек различных душ схоронили в себе эти стены? Сколько воспоминаний погребено здесь? Сколько последних искр надежды умерло в них, захватанных белыми руками? И что преподнесёт им лично он, Джек? Какую часть души готов отрезать от себя и оставить здесь на жертвенную смерть? Или, может, это будет вспышка отчаянного гнева, ударами кулаков обрушенная на гладкую бледную поверхность, навеки отмеченная незначительными смазанными следами крови, частичек кожи с костяшек? Или, может… ничего.

В конце концов, это именно то, что всегда после него остаётся. Ничего. Точно после библейского апокалипсиса — ничего. Пустыня, стылый пепел в ногах, засохшая кровь на ботинках, шинели и кистях рук, и смерть вокруг, и жжёный ветер, змеёй следующий за ней по пятам. Изредка всему этому сопутствовало сожаление тех, кому чудом удалось уцелеть и свидетельствовать. Всегда — его собственное сожаление. Которое, впрочем, едва ли имело хоть какую-то значимость, ведь… он-то справится.

И раз за разом тень его былого присутствия преследовали скорбные слова, все друг на друга похожие — из века в век. «Мы ничего не можем сделать».

Джек порывисто вздохнул — воздух с сухой болью вторгся в его дыхательные пути, точно он не дышал целую вечность или в воздухе витало неизмеримое множество микроскопических осколков стёкол. Всё, что он делал, слышал, видел и ощущал после последнего воскрешения воспринималось как сквозь густой туман — будто это всё был не он, а кто-то другой в его теле, а сам Джек только безропотно наблюдал со стороны, — но ровным счётом до этого момента. Всё кончено. Он действительно ничего не может сделать — не отсюда, не теперь. Всё, что осталось за ним сейчас — решение: принять или сбежать.

Принятие могло не увенчаться успехом и сломать его. Риск обезуметь при бессмертной участи… одиозно. Сбежать?.. О, это он способен делать вечно.

… Не будь стены безмолвны, они бы насмехались. Зачем им пленить того, кто сам себя загнал в ловушку?

Капитан Харкнесс прожил неприлично много жизней. И как у человека, не просто обречённого существовать бесконечно, но и искренне старающегося помнить всё, его разум своеобразно устроен. Уровень памяти — особенно. Здесь всё как в старом доме, или путаном подземелье, или просто как в длинном белом коридоре; и всюду — запертые двери, которые ведут в почти настоящие комнаты, построенные на воспоминаниях. Помимо образов, записей, предметов и прочих напоминаний о каждой из ушедших жизней, иногда в комнатах можно найти призраков. Эхо, оставшееся от людей, которых он так и не смог отпустить. Большинство призраков рано или поздно исчезали, не оставляя за собой ни следа, но некоторые оставались. (Навсегда?)

Определённые двери он избегал намеренно; каких-то сторонился с ужасом. Пару комнат временами навещал, проведывал, проходил сквозь замершие воспоминания и слушал стылые отзвуки невозвратимого — как с сожалением, так и без него; с благодарностью. А от некоторых замков потерял ключи.

Хотя бывает тяжело насилу отрывать частицы собственной души и запирать их подальше, в одиночестве, — это необходимость. Если бы Джек не поступал так, если бы не был достаточно хладнокровным, его уже давно поглотило бы безумие. Эти надёжные двери и стены обеспечивают тишину, которая облегчает ему существование в настоящем. Запертые комнаты молчат. Все, кроме одной: той, где он спрятал самого себя, до сих пор похороненного в земле.

Каждую новую дверь он запирал, когда не оставалось никого или ничего, чтобы держаться, или появлялась необходимость уйти подальше, исчезнуть по каким-либо соображениям. И уже сейчас Джек ощущал угрожающее приближение момента, когда ему потребуется запереть очередную дверь. Он редко чувствовал себя полностью готовым к таким мерам, но сейчас… его сердце разрывалось от мысли, что покинуть эту комнату — необходимость. Всё произошло слишком быстро. Всё здесь ещё слишком живое, тёплое, совсем настоящее. И призраков осталось больше, чем обычно.

Все они были здесь — с ним. Его маленькая команда — его по-настоящему огромная  гордость… и невозможная боль. Эхо дорогих ему жизней, разбитых, разрушенных если не прямым вмешательством, не его собственными руками, то косвенно, — из-за него.

Первым призраком, оказавшимся в данной комнате, когда она ещё только начала создаваться, была Сьюзи. Хотя память о ней была тускла и образ блёкл, ведь он не успел как следует узнать её, она всё равно останется здесь. Её жизнь — душа — была его ответственностью. И он не справился.

Да, она совершила множество ошибок, но кто не совершал? Да, большинство её поступков невозможно оправдать, как и её одержимость, но всё где-то берёт свой исток. Её сломленность, которую она схоронила под диковатой отстранённостью и суровостью — это исток. Он должен был заметить это, помочь, чтобы предотвратить грядущее — да, ради всеобщего блага. Дело совершенно не в её мрачности, не в её таланте ко лжи и скрытности — нет. По правде говоря, всё лежало на поверхности. Он просто не смотрел. А неизбежно узнав о происшествии с ней в безвременье — отказался даже от мысли пытаться.

И только теперь, глядя на бесплотную тень, он мог понять всю нелепость ситуации. Она не заслуживала безразличия. Как ни одна живая душа во вселенной не заслуживает.

Дальше Оуэн и Тошико — покинувшие его единовременно. С первого взгляда на них — превосходных мастеров своего дела — могло бы показаться, что они находились друг от друга на противоположных полюсах, но человеку с многовековым опытом было нетрудно разглядеть сходства. Разные способы справляться с несвоевременными потерями развели их, сотворили такое нелепое недопонимание.

Оуэн взбунтовался против собственной боли, использовал энергию озлобленности на весь мир как топливо, потому что ничего другого не осталось. А понимание, что это не несёт с собой ничего, кроме проблем для тех, кто по-прежнему рядом с ним, приходило с серьёзной задержкой. Джек прекрасно понимал такую схему поведения, в полной мере прожив её и ощутив на себе все последствия — не единожды.

Тошико выбрала путь замыкания в себе, в бесконечности внутреннего мира; отгородила себя от боли чрезвычайной занятостью, погрузившись в своё дело целиком с первого же дня на работе, нашедшей её в худшее, отчаянное время жизни, — работа, о которой она не позволяла себе даже мечтать. Она направила свой гений на изучение вселенной необычным способом — через технологии, как собственноручно разработанные, так и принесённые к земному берегу Разлома с неизвестных планет. Маленькая азиатка с чуткой душой и несгибаемой силой воли, она была из того редкого рода людей, которые относились к чему-то чужеродному не только как к угрозе; её интересовали знания, культура, технологии родом с другого конца вселенной. Тошико радовало обнаруживать подтверждение своих догадок, что живые чувствующие существа так или иначе все походили друг на друга — внутри. Она полагала, что межвидовые сходства, определённо логичная, почти математическая, закономерность бытия, невидимыми нитями связывавшая всё живое, делают вселенную не такой одинокой. Она верила, что то, чему отдаёт себя целиком, делает её саму не такой одинокой. И кто знает, чего она могла бы добиться, что ещё обнаружить, открыть и создать, если бы принципиальная леди Смерть не назначила для неё столь ранний час.

Если бы только им обоим было дано немного больше времени.

Также здесь, в комнате памяти, уже находились и некоторые воспоминания о Гвен — незавершённый полуотсутствующий образ, который, как Джек искренне надеялся, будет оставаться таким ещё долго, пока она жива. Решительно ворвавшись туда, где она посчитала необходимым своё присутствие, не приемля возражений, эта великолепная женщина сразу перевернула всё, что только, казалось бы, устоялось. Пройдя сквозь долгие столетия наперекор естественному ходу вещей, Джек уже был так близок к тому, чтобы отвергнуть чувства, способность сопереживать и привязываться, отделить от себя всё человечное и навечно запечатать даже не в отдельной комнате, а в стенах, но… появилась она. И напомнила, что нельзя становиться безразличным, неважно, смертный ты или нет. Нельзя отделять себя от людей — от человечества, — только потому что ты слегка отличаешься. Нельзя отстраняться от чужих чувств, нельзя прикрываться “высшим благом”, потому что за всем тем, чем они занимались, за всей их борьбой — жизни. Миллионы. И важна каждая, до единой. Она напомнила, что испытывать эмоции, переживать их, радоваться и страдать, искренне смеяться и искренне плакать — не преступление. Это дар.

И хотя она сама отличалась от остальных, не отказывалась от своей прежней жизни вопреки всему, Джек знал, что это лишь оболочка, удобный для поддержания внешний образ. Торчвуд изменил и Гвен, как изменял всех до неё и продолжит изменять после. Хоть она и справлялась превосходно, не подавая виду и не позволяя переменам даже отчасти надломить её, Джек знал, что глубоко внутри она переживала до такой степени, что чувствовала себя обескровленной. Ей не обязательно было говорить — он знал, как часто бессилие доводило её до исступления, до беспричинного крика в ночи.

Потому что этот вышеупомянутый “дар” имеет не только лишь одну положительную сторону.

И… Янто. О, Янто… Это имя, окрашенное чувством тёплого крепкого объятия, с оттеночным цветом поражения укоренившейся сдержанности — лишь исключение, только ради Джека. Имя, которое хотелось повторять снова и снова, отчаянно отрицая тот факт, что всё, что осталось от его носителя — вымученный двойник, сотканный из воспоминаний, образ, к которому невозможно притронуться.

Янто, который всегда был готов добиваться поставленной цели во что бы то ни стало; стучаться в запертые двери, сколько потребуется, снести чёртову стену, если это действительно необходимо. Что отразилось, в том числе, на их отношениях с Джеком — ведь что ни говори, а основные барьеры сломал именно он. Если же спросить Джека, почему он сопротивлялся до последнего, впуская этого человека в свою жизнь, он вряд ли выдал бы что-то вразумительное в ответ. Может, всё дело в том, что он заранее предчувствовал губительность этой привязанности ещё до того, как она успела зародиться. А предчувствия уже давно перестали его обманывать, хотя он так и не научился слушать.

Янто, тихий и сдержанный, но смеющийся ярко и заразительно — в моменты его искреннего увлечённого смеха словно становилось светлее.

Янто, добрый, преданный и любящий, который на самом деле был подобен неогранённому самоцвету, заточённому в серую оболочку непримечательного камня — ради безопасного покоя. Каждая новая грань его личности восхищала своим блеском, и казалось, что так будет всегда.

Янто, которого больше нет. Которого Джек держал недостаточно крепко в своих объятиях, и чёрные руки смерти выхватили его — в пустоту.

Янто, ради спасения которого Джек взаправду согласился бы на сделку, противоречившую всем моральным принципам.

Если бы только…

Но слишком поздно. Жизнь уже отобрала его. А сделка ради спасения потеряла свой смысл даже постфактум — они всё равно заберут детей.

Жизнь забрала у Джека всех. Кроме Гвен. Но так ли много времени пройдёт, прежде чем жизнь заберёт и её?

Может, капитан Харкнесс ещё в состоянии предотвратить хотя бы это. Исчезнув.

… Джек не смог устоять перед соблазном задержаться в чертогах собственной памяти ещё немного, вопреки тому, что это только наносило новый вред недавней ране — ужасной, рваной, на которую страшно было взглянуть. Но поскольку реальность, в которой он был заперт в окружении враждебных стен, как будто замерла, здесь всё становилось всё более настоящим.

Он смотрел на своего возлюбленного сквозь преграду между реальным и вымышленным, и видел его, как наяву. Казалось — протяни руку и дотронешься, да только в действительности пошевелиться он так и не мог.

И иногда этот Янто повторял не так давно отзвучавшие слова настоящего Янто, точно пугающее эхо.

— Поговори со мной, Джек.

Запоздалое чувство вины за несделанное, несказанное — и сказанное — всаживало в него ржавые иглы, одна за одной. Сожаление разрасталось под сердцем, подобно плотоядному монстру; искажало комнату, накладывая её фрагменты на реальность и наоборот. А ему, в самом деле, деваться было некуда — как ни старайся, из собственной головы побега нет.

Он даже не заметил, как слёзы длинными тропинками побежали по щекам к губам, до тех пор, пока это не отразилось резкой болью в уставших глазах. И возникло обжигающее желание отвечать ему, призрачному образу, вопреки пониманию, что это настоящий абсурд. И он заговорил, игнорируя острые уколы искажённой совести, что этим он ничего не исправит, а только потешит своё эго. Да, не исправит. Но и не испортит тоже.

Джек даже не пытался следить за тем, какое воплощение в физическом мире обретали высвобождаемые мысли. Его не волновало, что обрывки фраз далеко не всегда удачно складывались друг с другом. Он не пытался слушать себя — не снаружи. Просто следовал за чувством, рвавшимся наружу в образе сбивчивого шёпота.

Джек просто собирался рассказать ему всё — прямо сейчас. Начиная с вины, сковывавшей душу ледяной хваткой, за то, что не сделал этого раньше — своевременно. И за то, что не справился со своей ролью спасителя, ведь не смог никого спасти — никого. Раскаиваясь в том, что ему нравилось чувствовать себя героем, он клялся, что не сможет простить себе, во что превратился из-за этого самого чувства. И что оно же сделало с Янто.

Иногда он задыхался, будто что-то злое норовило забрать у него возможность высказаться, но всё равно не останавливался, до последнего надеясь наделить хоть толикой смысла уже ускользнувшее мгновение. Он должен был наполнить это смыслом.

Не жалея слов, Джек с горечью рассказывал о своём сожалении, что не смог предугадать и развернуть ход истории в совершенно ином направлении. Или что не смог хотя бы отправиться в посмертие следом. Ведь что ни говори, умирать — одиноко. Даже если рядом есть кто-то, если кто-то держит за руку, обнимает и касается немеющих губ — безразлично, потому что на той стороне всё равно никто не пребудет с тобой. Капитан понимал это слишком хорошо — он бывал там, за чертой, чрезмерно часто. Чаще, чем где-либо ещё во вселенной. Джек знал, что там нет ни голосов, ни звуков, ни видений — вообще ничего. Только холод и первобытный ужас — первоисточник инстинктивного человеческого страха темноты.

И никогда, ни за что на свете он не сможет простить себе, что допустил, чтобы Янто оказался там — совсем один. Никакая исповедь ему не поможет, поскольку бессмертие исключает возможность искупления.

— Я тоже люблю тебя, Янто. Слышишь? — эхо собственного голоса утопало в бледной поверхности стен, и безответная тишина сдавливала горло. Но даже вопреки этому, как и собственному опыту, Джек отказывался верить, что всё кончено. Будь он проклят, если поверит, действительно поверит, что всё кончено. — Может, ты всё-таки слышишь меня? Янто?..

На самом деле, только стены могут слышать. Они впитают небрежно рассыпанные Джеком слова, и будут помнить, когда он покинет это место и запрёт подальше воспоминания о нём. Стены навечно схоронят в себе отголоски, даже когда падут и с течением времени превратятся в песочную пыль.

… Джек не может позволить себе запереть эту комнату сейчас. Не может оставить его там. Потому что дал обещание. Он помнит, что, хотя замки на дверях не заставляют забыть навсегда, а лишь помогают отпускать прошлое, время всегда берёт своё: замки либо ржавеют, либо он сам теряет ключи.

А значит, эта дверь останется открытой — столько, сколько потребуется. И если это ознаменует начало анархии, влекущей за собой безумие, значит, пусть так и будет. Он не может позволить себе даже крошечный риск утратить эту память.

В реальном времени, подобно тупому удару поддых, неотвратимо возникал вопрос: что дальше? Что ему надлежало делать теперь, когда он лишился всего, ради чего просуществовал сквозь два тысячелетия, ради чего отторгнул вселенскую бесконечность? Ради чего отказался от безмятежного существования вне эмоций — и зачем? Чтобы разбиться и сойти с ума?

Необходимо заглянуть правде в глаза: перенести это расставание — выше его сил. Джек не знал, сможет ли когда-нибудь вновь собрать воедино осколки сердца, вырванного из груди с плотью и кровью, или же теперь так и останется, пусто и холодно, на бесконечно долгий срок. Но, быть может, даже в таком разбитом состоянии он ещё способен принести хоть какую-то пользу. Должно быть хоть что-то, способное попытаться заткнуть необъятную чёрную дыру в душе.

Может, хотя не в состоянии спасти всех, он сможет уберечь тех, кто остался: собственную дочь и внука… семьи Янто и Гвен. Отвернуться по прихоти эгоистичной боли и даже не попытаться помочь кому-то в это время, когда мир так опасно близко к грани, за которой разверзнулся ад, было бы низко.

Джек по-прежнему многим обязан этому миру.

И в конце концов. Он же сказал, что будет бороться.

Спустя бог знает сколько времени, неожиданный шум за дверью выдернул Джека из мрачных задворок собственного разума, и он моментально вскочил на ноги, как по щелчку. Всегда на взводе, всегда готов к чему бы то ни было, вплоть до самопожертвования.

Он больше не был заинтересован в том, что произойдёт дальше. Знал, что будет — кровь. И его это не задевало, потому что она уже пролилась.

Человеку, который не может умереть, нечего терять. Точно так же, как человеку с разбитым сердцем. Смешивать этих двоих в одном было определённо худшей затеей со стороны вселенной.

Даже если небо обрушится ко всем чертям в этот самый момент и навалится на него всем своим весом, и раздавит — насмерть, — хуже, чем сейчас, ему всё равно не станет.