Франкенштейн никогда не верил в Бога, хотя в то давнее время, когда он все еще был человеком, это было крайне опасно. Так почему же? Этот вопрос всегда вызывал у Виктора привычную кривую ухмылку. Как человек может верить, если вестники воли божественной давно уже сами увязли в пороках, сами развели грязь, сами возвели себя в культ поклонения? Они сами перестали чтить законы, о которых могли верещать до хрипоты с помоста, обвиняюще указывая на, по их мнению, еретика. Смотря на все это, тогда еще глупым мальчишкой, Франкенштейн не мог понять, почему же никто не видит порочности; не видит нити, уходящие вверх к кукловоду. И именно тогда человек смело отвернулся от веры, гордо вступая на путь науки. Франкенштейн учился, открывал что-то новое, казалось бы, в самых обычных вещах. Постепенно привык всегда и во всем полагаться на свои силы, стараясь не привыкать и не доверять никому. Да и зачем? В том далеком, пропахшем кровью, болезнью и жженной плотью прошлом, где главное — выжить, доверять нельзя было даже себе. Убить — ничего не стоило, особенно, если у тебя нет ни имени, ни фамилии; если за человеком не стоит кто-то и влиятельной семьи — даже искать не станут, — крестьян всегда можно купить или продать, а за убийство даже карать не станут.

Постоянные войны, голод, от которого сводит желудок; холод, да такой, что конечности не слушаются, немея; постоянные болезни, которые приносили крысы, грязь; смерть, готовая в любую минуту сомкнуть на горле свои сухие, с виду такие слабые руки; и бедность. Последнее, наверное, было даже не самым страшным. Вот что творилось в начале его жизни. Может, кто-то и подумает, что это лишь так называемая «изнанка» жизни где-нибудь в бедных районах, но это не так. Тогдашним «богачам» жилось не лучше. И естественно ни о какой нравственности речи не было. Пацифисты и миротворцы всегда умирали первыми, да и редко находились такие. Люди напоминали зверей, следящие за каждым движением, готовые в любое мгновение ощериться. Хоть какой-то порядок был только в больших городах, одним из таких «убежищ» был город Кёльн, но и там было не все так гладко.И пусть те, кто воспевает средневековье, побывают в той самой пыточной, где однажды довелось (хотя скорее угораздило) очутиться ученому, причем не в качестве палача или дознавателя. После такого мнение любого точно изменится.

Франкенштейн всегда был одинок. Всегда сам по себе. И это происходило не потому что человек не хотел никого подпускать. Воспоминания о детстве, — хотя, какое может быть детство, когда нужно было выживать всеми силами, но тогда это казалось нормальным — когда он ещё был достаточно глуп, чтобы искать доброту и ласку, вызывали кривую улыбку и презрение к самому себе. Учёный не понимал, как можно было быть таким наивным? Но годы шли и маленький, никому ненужный, ребёнок постепенно превращался в того, кем он был сейчас. Позже виной одиночества была сила, такая непонятная для всех остальных, она пугала. Франкенштейн уверял окружающий мир, что ему никто не нужен, но сам… где-то глубоко в душе хотел, чтобы рядом был хотя бы один человек, готовый принять его. Который не будет бояться и увидит в нем не только бездушного монстра, которым блондин не являлся. Но человек, ставший сильнее и лучше, никогда не будет признан своей расой… его будут бояться, — это Франкенштейн уяснил еще с самого начала своего преображения, а ведь он просто помогал. Помогал людям встать на одну ступень с благородными и оборотнями, которые смотрели на людей, будто на насекомых, но ничего не вышло. Люди стали бояться и пытаться убить, а благородные и вервольфы — презирать. Постепенно Франкенштейн привык жить не оглядываясь на других, закрыв свои мечты и желания, становясь ночным кошмаром; привык использовать любую возможность для выживания. Он привык делать то, что больше всего ненавидел: убивать. Наука стала его личной религией, которой блондин посвятил всего себя. Он принес на ее алтарь столько боли, крови…смерти. Ученому не нужно было чьё-то одобрение, разрешение. У него был свой путь, утопающий в его собственном грехе. И человек уж точно никогда не подумал бы, что в один из дней своей, уже довольно долгой, по сравнению с человеческой, жизни признает кого-то главенствующим над собой. Признает, что теперь он не один. Не думал ученый о такой несбыточной мечте, давно похоронной в памяти; не верил, что найдет того, кто будет понимать и принимать его таким, какой он есть на самом деле; не станет страшиться его силы, отдающей тьмой. И особенно не думал, что этим «кого-то» окажется благородным. Причем сильнейший. И если бы Виктору Франкенштейну сказали, что в один момент он, будучи в добром здравии и своём уме, добровольно преклонит перед кем-то колени, мужчина решил бы, что это шутка. Крайне не смешная шутка. Смеялся бы он недолго, а «шутник» жил бы еще меньше, чем длилась бы эта самая шутка.

  А сколько сил потребовалось на получение интересующей мужчину, информации; какие только пытки человек не применял к вражеской расе, но, а затем… несколько десятков лет возле сильнейшего из благородных, отрабатывая долг жизни. Надо заметить, что слишком напряженных десятилетий. Постоянное ожидание удара и готовность в миг оскалиться на врагов. Но годы шли, а никто из вампиров не спешил нападать. Разве что Урокай, но это так, несерьезно, скорее просто возня в песочнице, чем действительно серьезная вражда. Да и как можно удержаться от провокации, если на нее так удачно ведутся? Таким грех не воспользоваться. Жизнь постепенно перестала казаться мрачной, свернув в новое и тихое русло.

А затем…контракт. Как так вышло Франкенштейн и сам толком понять не мог. Но в один прекрасный момент человек понял одну простую вещь: он желает остаться с древним, молчаливым существом, желает скрасить его однообразные будни. И вот уже Франкенштейн склоняется перед своим Мастером. Нет, Ноблесс никогда не заставлял человека подчиниться, он сделал все намного изящней, как раз в стиле аристократов. Пару лет понадобилось, чтобы увидеть, вызывая тонкую и вежливую улыбку, связанную с восхищением настолько изящной манипуляцией. Хотя уверенности в подстроенной ловушке не было, всё же его господин слишком честный и даже наивный. И как бы смешно не звучало такое стремление, но Его хотелось защищать. Удивления не было, учёный просто воспринимал это как данность. Он не отрицал. Зачем? Время отрицаний, как и подростковая эмоциональность, прошла. Да и глупо отрицать очевидное. Все прошло так, что ученый почти и не заметил, как его личная религия — наука — отошла на второй план. Не заметил, как сам связал себя контрактом; как сам надел хрупкий, но такой крепкий ошейник и заковал свою свободу в кандалы чужой воли.

***

Особняк спал. Так мог бы описать огромное поместье, — в котором еще пару лет назад жил Истинный Ноблесс, — любой посторонний, но это было бы ложью. Замок жил, жил своей жизнью, заботясь о своем единственном хозяине. Раньше такой светлый и просторный, он превратился в блеклую тень себя прежнего. В нем заворочались, завозились безликие тени, готовые запутать или свести с ума неугодных пришельцев. Тишина, ранее казавшаяся привычной и такой родной, сейчас готова в любую секунду наброситься на постороннего диким зверем иллюзий, разрывая на куски посмевшего нарушить покой этого места. Казалось, потускнела аура почти слетевшей зашиты, падая бесформенными ошметками силы. Воздух наполнился сыростью, кое-где отчетливо чувствовался запах плесени и болота. Здание, оставшись без подпитки и хозяина, начало медленно угасать. Потрескалась, а в некоторых местах и осыпалась, штукатурка. Половицы жалобно скрипели от каждого шага, норовя обломиться под ногой. Окна помутнели, а сам замок чуть ли не разваливался под давлением старины. Единственный, кто до сих пор оставался в нем — Франкенштейн; в первое время к нему, нет не так, в сам замок, приходили Главы Кланов, видимо, удостовериться, что Ноблесс там не появился. В какой-то момент Урокай даже попытался обвинить ученого, мол, убил, но его никто не послушал. Во-первых, сил у человека явно на такое не хватало, во-вторых, если бы и захотел, то контракт не позволил бы причинить вред «хозяину». Да и одного взгляда на состояние мужчины хватало. Слишком бледная, даже по меркам благородных, кожа; под глазами образовались черные круги; волосы, обычно аккуратно лежащие, превратились в растрепанное нечто; сжатые в тонкую линию губы; бьющая тело дрожь. От былого смелого, язвительного и уверенного в себе ученого не осталась и следа. Теперь Франкенштейн напоминал лишь тень себя прошлого. И как в тот момент его не поглотило Копье, человек бы не ответил даже в нормальном состоянии. Возможно, его спасла печать, поставленная после заключения «договора». Единственное, что все еще удерживало человека в адекватном состоянии — не оборвавшаяся нить контракта. Робкая надежда на возвращение Ноблесс заставляла продолжать поиски и ждать.

За несколько лет в одиночестве, разбавляемой лишь краткими визитами Кертье и Ландегре, ученый успел перебрать тысячи причин исчезновения Ноблесс. Но все они были одна хуже другой, и самой безобидной казалась идея того, что Рейзел просто устал от своего окружения и от блондина в частности. Да, Франкенштейн точно не был идеальным и тем более святым, он частенько нарушал запреты своего сюзерена, и теперь каждая оплошность казалась неисправимой, а малейший промах — серьезной ошибкой. Франкенштейн поклялся, что сделает все возможное, чтобы найти своего хозяина. Неважно как, и что для этого потребуется. Ученого уже давно не волновал вопрос убийства. Не об этом следует беспокоиться тому, кто шел по лестнице из трупов, хотя в защиту можно предъявить, что выбора то у Франкенштейна особого и не было. Но это мелочи. Но такой метод не понравится Ноблесс, а расстраивать своего господина ученый не хотел.

За все время поисков учёный перевернул всю Лукедонию вверх дном и на острове уже не осталось уголка, который был бы неизвестен ученому. Но ни малейшей зацепки, где может быть Рейзел, не было и от осознания своей бесполезности хотелось выть. Главы Кланов также не обнаружили ничего стоящего и на это в душе поднималось желание наплевать на все приказы Мастера и скормить всех этих чертовых и бесполезных благородных Копью. Но ученый держался. Каждый раз возвращаясь в пустой особняк, ему становилось чуть ли не физически плохо… Сейчас он напоминал хищника, запертого в клетке, готового в любую секунду броситься на неосторожного «посетителя». И это пугало намного больше, чем обычное поведение человека в окружении благородных. Так продолжалось продолжительное время, а затем человек просто заперся в замке, устроившись в подвале, снова перерывая всю немаленькую библиотеку. Благородные, даже неугомонный Урокай, старались лишний раз не провоцировать Фанкенштейна, все же загнанный и раненый зверь опаснее вдвое.

***

Ритуал не внушал доверия…но тем не менее, это был единственный шанс… Еще тогда, при поисках в библиотеке, — должны же быть хоть какие-то способы найти благородного, — к своему разочарованию, не нашел ничего. И когда ученый уже был готов лезть на стену и выть от бессилия, в одной из книг выискал упоминание об одном из ритуалов. Столько сил было потрачено лишь на поиски одного упоминания. Но ученому хватило и этого. Чего стоило ему отыскать сам ритуал…нет, Лорд тоже помогал, но тем не менее. Приготовления заняли неделю. Почти неделя без сна и лишь редкими перекусами. Сегодня. Да, именно сегодня он закончит приготовления и проведет ритуал. Чего бы это Франкенштейну не стоило.

Стертые в кровь пальцы уже почти не слушаются, но человек упрямо выводит очередной символ на, кажущимся раскаленным, камне. Из уголка губ, скользя по подбородку, стекает тонкая вязкая дорожка. Очередная кровавая капля срывается с подбородка, но не успевая разбиться о каменную плиту, испаряется. Пальцы выводят новый виток рун, кровь смешивается с землей, забивается в щели вырезанных в камне узоров. Головокружение от запаха сырости с примесью плесени и почти предобморочного состояния. Но не для того Франкенштейн столько времени искал, чтобы отступить из-за такого пустяка, как собственное состояние — на себя он давно уже научился плевать. Ещё одна вязь напивается кровью. Мужчина лишь крепче сжимает зубы. Осталось лишь пару движений и приготовления можно считать оконченными и тогда можно отдохнуть. Немного. А потом нужно будет провести ритуал. В голове отчетливо проступила мысль об абсурдности ситуации. И правда, насколько же он отчаялся, что считает подобный «ритуал» единственной своей надеждой? Невеселая ухмылка заиграла на бледных губах. Он так давно не улыбался, а, может, забыл, как это делается. Да и улыбался искренне лишь Ноблесс. Очередной размашистый жест рукой, заполняющий кровью новую линию, вызывает тихий рык. Регенерация уже не справляется с обессиленным и вымотанным организмом. В голове вдруг проскальзывает мысль, что Он был бы недоволен подобным состоянием своего дворецкого. И от осознания подобного становится почему-то тошно и плохо. Губы сжимаются в тонкую линию, а израненная рука ложится на глаза. Мужчина будто желает не видеть всего того, что здесь происходит. Изнеможенный разум подкидывает образы осуждающего взгляда алых глаз. И это становится чуть ли не последней каплей. Губы растягиваются в неестественной улыбке, тихий, но наполненный горечью и чёрным безумием смех отражается от стен. Сейчас Франкенштейн ненавидит свой разум за такие живые образы. Пальцы стерты и отдают тупой, ноющей, почти невыносимой, болью. Это возвращает в давящую реальность. Да, он ещё не закончил. Нужно продержаться ещё чуть-чуть. Последняя руна дается особенно тяжело. Вот и все. Осталось лишь провести сам ритуал и все будет хорошо. Интересно, кого он сейчас уверяет: себя или весь этот чертов, прогнивший и несправедливый мир? Кончик губ чуть приподнимается в подобие улыбки. Оперевшись спиной о стену, человек прикрыл глаза, замерев.

Небольшой перерыв, — тянувшийся, по ощущениям человека, вечность, — мало чем помогает, но прерываться нельзя, иначе все труды покатятся в чёртого пекло. Трясущимися руками мужчина достает из небольшой коробочки два небольших красно-бордовых шарика морфина*. Всё также трясущейся рукой закидывает их в рот и заставляет себя сглотнуть. Надрывный кашель, согнувшаяся фигура, прижимающая ладонь ко рту. Теперь у него есть ровно 20 минут*, чтобы закончить ритуал. Хорошо, что текст короткий, только вот пропеть его нужно ровно восемнадцать раз, попутно зажигая, стоящие полукругом свечи.

***

Огонёк последней свечи тянется вверх; тихое шипение воска. В стенах настороженно застыла последняя строчка отзвучавшего псалома*. Франкенштейн напряженно вслушивается в наступившую тишину. У него осталось не так много времени. Он слишком устал, чтобы ждать знак. В зале резко стало холоднее, хотя и до этого здесь не было тепло, и тем более, жарко. Учёный, казалось, лишь на секунду закрыл глаза, а сознание, будто этого и ждавшее, покинула своего хозяина, погружая в спасительную тьму. Франкенштейн рухнул на пол, уже не видя, как огонь свеч погас, затушенные невидимой рукой.

Тьма. Беспросветная, всепоглощающая, забивающаяся в легкие, мешающая дышать. Душащая чувством безысходности. Нужно дышать, проталкивая в легкие, такие тяжелые сейчас, комки воздуха. Нужно дышать, но зачем? Почему он не может перестать бороться? Что-то не может отпустить, тяжелым якорем удерживая душу. Ноги утопают в чем-то вязком, затрудняя движение. Шаг. Еще один. Хотя лучшим решением было бы бежать, но сил уже нет. От кого спасаться? Ответа нет, но все естество вопит о приближающейся опасности. Нужно уйти дальше, как можно дальше.

Кажется, тьма никогда не отступит, но впереди… свет? Да, давно забытый, до боли режущий, уже привыкшие к темноте, глаза. Человек тянется к своей единственной надежде. Идти на свет — это все, что бьется в измученном сознании, и не важно, что он может сгореть в оплоте чистоты. Ближе, ближе. И вот в тусклом свете человек может рассмотреть свои руки. Испещренные сотнями порезов, сочащееся темной, даже не кровью, — слизью.

Взгляд упал на ладони, мелкая дрожь прокатилась по всему телу. Ноги предательски подкашиваются, лишенные сил, и человек падает на колени, опираясь руками в дно под вязкой жидкостью. Он оглушен и не сразу замечает звук падающих, и ударяющихся о жидкость, капель. Когда он в последний раз плакал? Давно. Это было так давно. В последний раз, наверное, в детстве. И это кажется таким далеким, прекрасным и волшебным сном, в который хочется окунуться с головой. Вновь дышать — дышать так, как тогда: без груза ответственности, без жгучей боли и ненужных чувств. Просто дышать, не заботясь ни о чем. Быть тем, кто ты есть, а не носить старую, почти прогнившую, маску. Нет, только не так. Тело выгибается само, выворачивая и без того пустой желудок. Во рту жуткий привкус гнили и горечи, к которой прибавляется железно-приторный привкус крови, тонкой струйкой бегущий из уголка губ. Тихие смешки, перерастающие в смех. Но в нем не было веселья, только болезненное безумие. Руки закрывают лицо, пачкая, а тело все еще сотрясают редкие смешки.

Взгляд наконец фокусируется на воде. Красная? Нет, это не вода — кровь. Густая, где-то уже застывшая коркой, ей заполнено все освещенное пространство, а вместо света — белая дымка.

Почему все так? Почему он здесь? Что пошло не так? Кровь. Это те, кого он принес в жертву на алтарь своего божества. Но так ли это? Все эти жертвы лишь ступень. Ступень к новому знанию. За его спиной — дорога из трупов. Нет, он никогда не оглядывался на лестницу по которой поднимался вверх.

— «Человек не должен иметь такую мощь», — говорили все те, кто опасался его, но много ли они знают? Может они знают, какую цену он заплатил за свою силу. Знают сколько всего пришлось положить на карту просто ради того, чтобы выйти за рамки «обычного человека». Нет, они не знают. Не догадываются. Как может знать и понимать тот, кому сила дана от рождения? Дана лишь потому что они рождены в нужное время и месте. Они не знают какого приносить в жертву свое собственное счастье, не знают какого это быть одиноким среди таких же, как и ты. Не знают, как приходится выворачивать свое собственное «я», подставляя под удар всего себя.

Отчаяние, ласково улыбнувшись, душит своими обманчиво хрупкими руками, растягивая удовольствие. Её жертва не умрет... нет, не так быстро. И вся прелесть мук достанется лишь девушке одной. Эти безупречные и подлинные эмоции. Они великолепны своей силой, свежестью. И лишь у немногих есть шанс выбраться из таких холодных и цепких рук, конечно, если мисс сама захочет и позволит марионетке выбраться из своей хватки.

— «Неужели ты забыл зачем пришел сюда?», — мягкий и приятный голос, обладатель которого, так обманчиво мягко обнимает почти сломленного человека. — «Все это ради того…», — шепот на грани слышимости. А затем сменяется легким смехом. Хватка становится сильнее. — «Вспомни».

Мужчина хватается за голову, пытаясь заглушить чужой голос в голове. Нельзя. Нет. Только не слушать. Тихий рык вырывается из горла, но тут же тонет в живой тьме. И без того тяжелое дыхание сбилось. Кашель, сухой и душащий. Он задыхается, не в силах восстановить дыхание. Не умирать, ему нельзя умирать. Не сейчас, только не сейчас. И вот спустя, кажется, вечность получается сделать нормальный вздох. Перед глазами все плывет, но окунуться в беспамятство — смерть. Несколько минут… всего несколько минут, казавшиеся вечностью — дыхание ровное, спокойное.

Белая дымка постепенно сужается, образуя круг. Слишком мало, но для одного человека достаточно. Он пал слишком низко, даже для человека. Он весь в крови, и вся темнота, кровь, что здесь находится… все это создано его руками. Руками убийцы. И какие бы оправдания не искал, что бы не говорил — лишь способ отмыть себя от тех преступлений, которые он совершил. Людям свойственно прятать все свои стремления, желания, преступления под такой яркой и нужной идеей общего блага. Да, он уже совершил такую ошибку: загубил множество жизней для становления их правды, но затем, поняв, что не прав, положил не меньше для создания своей. И теперь ему приходится расплачиваться. Расплачиваться за грехи. Нет, он не против этого, невинную кровь можно искупить лишь добровольной кровью убийцы. Мужчина совсем не против отдать эту составляющую своего организма, но у него еще есть дела, которые нужно завершить. А пока…

Света становится все меньше и тьма, будто чувствуя истощение своего природного врага, живым потоком напирает на ослабевающие границы. Да, перерыв, данный человеку, закончился. Но мужчина не станет убегать. Он слишком устал. Устал от этой постоянный игры. Сейчас все решится. Белая дымка рассеялась, позволяя тьме вступить в свои права. Слишком долго убегал человек от всего этого и даже свет оставил его, позволяя мучить человека его собственным демонам. Мужчина поднялся на ноги, все же опасность он привык встречать лицом к лицу. Убегать бессмысленно — он проверял, но страх все равно сковывает уставшие мышцы.

Время. Здесь оно летит незаметно и трудно сказать сколько уже прошло. Секунда, минута, час — все здесь кажется вечностью, полной неизвестности. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Отсчитывает удары сердца. Слишком сосредоточен на себе, чем на обстановке вокруг. Миг и вот его уже тянут вниз. Кровь хлынула в легкие. Мужчина пытается сопротивляться, но его все сильнее тянет вниз. Воздуха почти нет, а темная сущность нашептывает желание сдаться, не сопротивляться и раствориться среди таких же, как и он. Глаза слипаются и человек почти поддается этому сладкому обещанию покоя и тишины. Силы истекают и глаза закрываются.

— Открой глаза, — настойчивый и такой знакомый голос. Кто? Кто зовет его? Кому он еще нужен? Разве не пора остановиться и прекратить все страдания? Человеку не хочется вновь открывать глаза, выныривать из тишины и покоя. Но зовущий непреклонен, он требует пробуждения и сам человек не может сопротивляться этому зову. — Вспомни, зачем ты пришел сюда.

Первый глоток воздуха слишком болезненный. Легкие будто опалило огнем; перед глазами — разноцветные круги. Голова раскалывается, а тело ноет, напоминая о своем состоянии. Он снова на поверхности проклятого кровавого океана, но теперь тьма расступилась, открывая всю картину. Кровь. Кругом кровь. Густая, подобно трясине, она затягивает в себя сломленных. Теперь человек знает, что скрывается под багровой гладью. Мертвецы. В этом море они хозяева, они же самая страшная напасть, но они же и спасение. Тот, кто сумел избежать их участи. Тот, кто сумел вспомнить себя. Тот, кто родился заново, пройдя через их испытание. Теперь, когда человек узналт ответ, он будет жить, и не успокоится, пока не проверит правдивость этого ответа.

Если верить различным сайтом, то:

*Морфий — это наркотическое вещество, относящееся к опиумному ряду. В медицине используется как обезболивающее (при ранениях, переломах и тд.)

*20 минут — через такое время начинает действовать наркотическое средство

* не уверен, что склоняется именно так