Острый северный ветер резал на лоскуты оплетающие комнату тени. Шёлковый тюль беспомощно трясся от холода, покрываясь кружевом инея, и даже тяжеленный бархат полога на кровати недовольно колыхался, раздражаясь от ледяного дыхания февральской ночи.
А Регулус стоял у открытого окна, положив на белый мрамор подоконника свои обветренные руки. Ветер, насыщенный осколками снега, кусал до крови щеки, драл нечесанные угольные волосы, но Регулус не шевелился.
Его нисколько не волновал оплетающий его мороз. Не волновала пневмония, с которой он сляжет на остаток месяца.
За спиной бесновались в густом мраке тени, ужасно напуганные морозным воздухом, тело уничтожал дикий февраль, а Регулус безразлично смотрел на грязно-серый горизонт, где среди колыхающихся ветвей парковых деревьев туско мигали коричнево-желтые огоньки фонарей.
Его мысли бесновались ещё яростнее, чем дрались ветер и тени. Они бы уже разодрали его череп изнутри, если бы не рваное дыхание ночи, остужающее кипящую после сюрреалистично-омерзительного кошмара кровь.
Регулус пытался вспомнить, что именно разбудило его, но на это, увы, ночь не могла дать ответы, сколько ни вслушивайся в скулеж ветра и ни вглядывайся в грязную гирлянду далеких фонарей. Приходилось думать самому, откапывая детали из памяти, будто он археолог на раскопках античного кладбища.
Кошмар пылал перед глазами размытой ядовито-огненной картинкой, вился, как могли бы виться жадные языки адского пламени вокруг беззащитной плоти плененного ими грешника. Но Регулус не мог понять, что на самом деле пряталось за горяще-кровавой завесой. И разум холодно твердил, что понимать это и не стоит, браня Регулуса за упрямство. Это глупость, право, сейчас следует закрыть окно и лечь спать, а не томиться над разгадкой сновидения, как впечатлительная девица с сонником под подушкой.
Но его сердце, впервые за долгие месяцы послав к черту разум, горячо стучало под ребрами, и никакой ледяной ветер не мог угомонить его. Будто бы оно вернулось к привычному безразлично-размеренному темпу только когда сбылось бы глупое желание вспомнить этот кошмар.
Картинка в голове Регулуса мутнела, растворяясь или в тонком плаче февральской вьюги, или банально во времени. Но он все пытался уцепиться за неё, хоть самыми кончиками пальцев задеть то, отчего он внезапно вскочил среди ночи, сгорая от ужаса.
Он отошел от окна в жидкий мрак комнаты, и его ласково обняли чёрные тени, прятавшиеся среди мебели как сирены в водорослях. Лег на холодную постель, замерзшую, пока он леденел у окна. Закрыл глаза, любуясь идеальной темнотой, окунаясь в её бездонный омут с потаенной мечтой остаться там навсегда.
Но на дне бездонного омута, в абсолютной тьме, Регулус все же увидел то, что смогло перебороть его холодное безразличие ко всей чертовой вселенной.
Жадное кроваво-золотое адское пламя вцепилось в его обугленное изуродованное язвами тело, сковало, словно раскаленными до белоснежного сияния цепями, ластилось к его жженой плоти, как самый ласковый рыжий котенок, целовало обезображенное лицо, лизало открытые раны вдоль предплечий, из которых текла алая-алая чистая кровь, скрываясь в бескрайнем огне. Будто все это было величайшей заботой, на которую пламя было способно, которую Регулус заслужил.
Огонь взвился во всем его сознании, и его хрупкая фантазия обожгла так больно, что Регулус в чистом ледяном ужасе распахнул глаза, осматривая комнату, будто он — заплутавшая в лесу перепуганная лань во время лесного пожара.
Но в его комнате блуждали лишь чёрные тени, смирившиеся с неприятной компанией рваного морозного ветра, швыряющего холод и острые кристаллы снега в открытое окно. Никакого огня не было, даже свечи давно потухли.
И тем не менее, огонь горел перед глазами адским пламенем так, будто он — самое настоящее и неизбежное, что только может быть во вселенной. Единственное, что может стоить внимания Регулуса в ближайшую вечность.
Будто это — его судьба. Неумолимая участь грешника — провести вечность после смерти в уродливых ласках адского пламени.
Разум пролепетал что-то про то, что ад — религиозный термин, как и рай, а религия — выдумка величайших и хитрейших магов древних времен (это знает каждый первокурсник!), но каким образом тихий лепет здравого смысла мог успокоить его душу, перепуганную бесконечным сожжением, которое он вполне заслужил?
Регулус не заметил, как вцепился обожжеными морозом руками в лохматые угольные волосы, выдирая их клоками.
Вот так он и встретит закат своих дней: вскроет вены, сбегая от своей жизни, и обуглится в адском пекле, поглощающем все его безвольные мольбы, все его раскаяние.
Регулус едва смог заглушить скулеж, съеживаясь от боли и вцепляясь в холодное одеяло, будто оно могло его спасти. Нужно наложить чары, чтобы родители не застали его непозволительную слабость в виде истерики из-за какого-то кошмара. Иначе он познает ад ещё при жизни. Но Регулус, до крови кусая костяшки пальцев, задыхался, давясь всхлипами, и не мог просто этого сделать.
Он болезненно усмехнулся, поняв, что не знает, где лежит его палочка. Слезы кислотой разъедали его холеную кожу, боль тяжелыми сухими руками вдавливала в постель, и он просто хотел перестать существовать, обратиться в ничто, будто его никогда не было в этой вселенной.
Он даже не знает, где его палочка. Он не знает даже этого, так как он может узнать, как спасти себя от заслуженного наказания в аду, когда его руки по локоть в грязной-грязной крови, ведь он слишком жалок, чтобы сдохнуть ещё в шестнадцать и не принимать ебанное рабское клеймо, сделавшее его верной шавкой Волдеморта? Струсил вскрывать вены в шестнадцать, чтобы не сметь отбирать десятки чужих жизней до самого конца бесконечной войны — плати вечностью в адском пекле, и все равно этого будет мало, убийца.
А сейчас, так и быть, можешь полюбоваться тем, что тебя ждет.
Тени испуганно вздрагивали, слыша всхлипы, задушенные страхом быть услышанным, и тонкий, безнадежно жалкий скулеж, какой издают мучающиеся в агонии животные, раненные пылкими, но неопытными охотниками. А Регулус задыхался, до крови царапая лицо, шею, напоминая себе, что он обязан успокоиться, и глуша рукой немой крик.
Он помнил всех своих жертв. Несколько магов из Ордена Феникса, чуть больше авроров и грязнокровок, но в основном магглов. Беззащитных и жалких под прицелом палочки, страдающих, окровавленных и до омерзения напуганных арктическим холодом его мертвого взгляда. Регулус не трогал здоровых, предпочитая добивать тяжело раненных вместо оказания им помощи, боясь, что у него не хватит сил убить здорового человека. Да и убивая тяжело раненного можно притвориться, что оказываешь ему услугу…
Трус. Жестокий эгоистичный трус, меняющий чужие жизни, стоящие хоть чего-то, на продолжение своего бессмысленного существования, которое стоило бы оборвать ещё в детстве. Регулус вполне справедливо себя ненавидел.
И тем не менее, жил, казалось, вполне спокойно. По утрам желал матери доброго дня и помогал разбирать бумаги отцу, днём развлекался в праздной лени неприлично богатого и безработного юноши, а вечером топил руки в крови неугодных Тёмному Лорду, прерываясь лишь на редкую помощь товарищам и побеги от ответственности. И все, его не мучали кошмары, как этой холодной ночью, его не убивало раскаяние. Он просто ничего не чувствовал, будто его душа давно уже не в теле.
Эта боль, ослепляющая, обездвиживающая, рвущая рыданием горло, была чем-то новым после долгих месяцев, проведённых в бесцветной апатии. Она застала врасплох, как и ядовито-кровавое пламя кошмара. Глупая выдумка его едва живой жалкой совести.
Белый мрамор подоконника блестел от наметенного снега, февральская вьюга утихала, все слабее колебая морозный мрак комнаты, переставая скулить, а тени, робкие и непроглядно-чёрные в преддверие рассвета, ласково окутывали фигуру, обессиленно затихшую на росшитой инеем постели, и гадали, не замерзла ли она насмерть.