О пустотах и дефектах

Его будто выбрасывает из тумана обратно, в живое, тёплое, и болезненное, и Сабуров не может сдержать короткого всхрипа — это должен был быть резкий вдох.

Ох.

На лоб и глаза ложится прохладная, влажная ткань, и на миг становится легче, но не видно ничего, и Сабуров запрокидывает голову, пытаясь сбросить преграду — горло тут же отвечает надсадным жжением.

 — Не ёрзайте, Шура, — тихий, но строгий голос Катерины раздаётся над ухом, и Александр косит глазами, пытаясь разглядеть из-под компресса её тонкое лицо, неизменно воспалённые веки, и растрепавшиеся тёмные пряди — она то и дело склоняет голову на бок, чтобы не падали они ей в глаза тревожные, бегающие, но она пытается скрыть это, и получается ещё хуже.

Совсем не под стать её внешность голосу.

 — Молчи, и не дыши глубоко, хуже будет, — Катерина опускается на край кровати, неловко как-то, будто ночь не спала. Хотя она редко спит, кажется, так всегда с ней. Сейчас уж точно.

 — Почему?

 — Сказали так.

Катерина глубоко вздыхает. Трёт ладони, и Александр впервые замечает, что они в саже.

 — Зачем полез туда?

 — В стороне отсиживаться не по мне, — голос его обрывается в конце фразы, сменяется на сипение и гарью на языке ощущаясь, — я тебе не Каин и не Ольгимский, за спинами своих людей не прячусь.

 — Не ругайся. Я ничего такого не сказала.

 — А я и не ругаюсь. Хотел, чтобы ты знала.

Катерина не смотрит в его сторону больше — он с трудом видит её лицо, в Стержне всегда темновато, а ещё кажется, что глаза у него все в копоти, саднят хлеще тела и слезятся чертовски.

 — Катерина, — тихо зовёт он, — Катя, а что со мной? Жить буду?

Юмор это не его, Катерина знает, и улыбается одними губами, невесело и так же тускло, как светит керосинка на тумбочке у кровати.

Она вздыхает ещё раз — тяжело, будто осточертело ей всё давно уже, и подрагивающей рукой приподнимает край одеяла, лежащего на груди.

Краем глаза Александр ловит блеск разбитых колб с морфием. Знать бы ещё, в ком их содержимое — в нём или в ней.

Александр прихватывает застывшую Катерину за ладони своими, наверняка в волдырях, благо они скрыты бинтами — перед глазами белеет от собственной боли, но это ничего, зачем видеть, он её лицо и руки наизусть знает.

Грудь пробирает холодком, какой бывает, когда кипятком обливает.

 — Что там?

Катерина молчит — долго, слишком долго, в горле пересыхает — и вновь осторожно прикрывает одеялом желто-коричневатые бинты и проступившую сукровицу на них.

 — Замерезнешь. Не нужно раскрываться.

Перебирает его пальцы, самые кончики, осторожно высвобождается из хватки, и подталкивает его руки обратно на простынь.

И сама рядом ложится, у бока, который поцелее, но все равно отстраняется немного — боится что ли, брезгует? Почему, это ведь к лучшему всё, я ведь лучше и сильнее стал, Катенька?

Пустота рядом перестаёт быть пустотой до самого утра.

***

Пусто-пусто-пусто.

Здесь всегда так было — пусто и тревожно-тихо под сенью булыжников, которые год за годом с шелестом точили сплетенные воедино воды Жилки и Горхона. Александр никогда не слышал прибоя со своей половины Стержня — слышала ли Катерина? Ей-то было куда ближе. Выходила на порог, и слышала, точно. Выходила ли?

Не знает. Или не помнит. Всё одно.

В доме, в котором слишком много запертых дверей,

Под кителем и рубашкой, стянувшими, в кожу будто въевшимися, саднят старые шрамы, метки деяния более важного и полезного, чем он сам. Александр обещает себе больше никогда не спать на животе и не тревожить лишний раз полуживую, перетянутую кожу — каждый раз вновь растягивается по кромке кровати на брюхе, лицом утыкаясь в простынь.

В последнее время стало тяжело обещать самому себе.

Сабуров дёргано трёт ладонью грудь, дышать старается мельче, не так глубоко — обезболивающие от лукавого, разбитые колбы морфия и тонкие руки под темно-серыми с багрянцем лёгким рукавами будут сниться ему вечно, кажется, и снова его по лицу гладить и за кончики пальцев держать.

 — Доброе утро.

Сабуров вздрагивает и оборачивается всем телом — за его спиной стоит Виктор, в своей извечной рубашке, хотя сейчас уже октябрь. Кажется, он и зимой в ней.

 — Вы по какому-то делу? — «ваши соболезнования не нужны, не трогайте меня и проваливайте заниматься тем, чем вы теперь занимаетесь».

 — У вас входная дверь нараспашку и слишком много открытых дверей в доме. Зашёл посмотреть, вдруг что случилось.

Молчат. Александр прикрывает глаза. Шум прибоя отнюдь не ласково бьёт по голове.

      — Будете чай? — из вежливости и желания разрушить пустоту тишины предлагает Сабуров. Кажется, утренний чайник ещё не остыл, на одну чашку точно хватит.

      — Благодарю за предложение, пожалуй, приму его, с вашего позволения, — Каин щурится после того, как глядел на солнце, но Александру все равно кажется, что это его просто рассматривают, будто ищут что-то в нём.

Тем более, пока идут по коридору Стержня, и Каин идёт чуть позади, и будто взглядом в мозг дырку пробивает.

 — У вас как-то пусто, — замечает Виктор, просто и прямо глядя на Сабурова. Он порывается сесть прямо на стол, видимо, забывшись, что он не в Горнах, но в последний момент легко маневрирует в сторону стула.

 — Где пусто? — уточняет Александр, — и не смотрите так в меня.

 — Внутри, — игнорирует, и взгляд не отводит.

 — У вас тоже.

 — Не совсем. У меня дети и к тому же, я уже привык.

 — Пришли похвастаться?

 — Нет. За пальцы подержать.

 — Выметайтесь к чёрту.

Виктор подымается со стула, Александр в нетерпении кривит губы, и едва ли не дерет ногтями грудь. Сейчас это каинское отродье уйдёт, и можно будет снять с себя все эти слои ткани, содрать, расцарапать шрамы, все ради того, чтобы ощутить минутное облегчение, а потом уже да, потом можно будет успокоиться, растянуться на самом краю кровати, и постараться забыться беспокойной дрёмой.

 — Болит?

 — Не ваше дело, — ладонь с груди не убирает. Тяжело. Хочется ещё раз провести по ней ногтями.

Виктор смотрит, как на раненого зверя, с опаской какой-то и жалостью на дне неестественно-ярких глаз. Противно от такого становится, будто он, комендант Города, хрупкое создание какое-то, которое нужно обязательно приголубить и взять под своё крыло.

 — А вас кто за пальцы держал? — пусть тоже чувствует себя уязвимым, пусть изворачивается, и уходит сначала от ответа, а потом и из Стержня — поддаётся Александр минутному злорадству.

 — Никто не держал.

Неловко. Почему-то ему неловко.

Виктор никак не меняется в лице и позе — отболело что ли всё? Нет больше, и правда пусто? На секунду становится страшно — лучше уж через край горем и злобой переливаться, чем шелухой и скорлупой пустой быть.

 — С чего вы взяли, что так вообще надо делать?

 — Люди из психологически здоровых семей рассказывали, — Каин говорит это с интонацией более чем серьёзной, но уголок губ слабо вздрагивает вверх в печальной полуулыбке. Надо же. Он не разучился улыбаться.

Не разучился ли сам Александр? Он пробует — Катерина говорила, что у него очаровательная улыбка — но кажется, сейчас это больше похоже на истерический оскал.

 — Давайте руки сюда, — Виктор огибает стол, оказываясь совсем рядом, на расстоянии выдоха — почему он такой низкий, его что, в детстве не кормили? — по-птичьи костистые свои пальцы протягивает к его, смявшим ткань кителя на груди. Не прикасается — будто медлит, уйдёт сейчас наверняка, да кому нужно

 — Можно?

Что можно? Прикоснуться? А спрашивать зачем? Странный

 — Можно.

Виктор ласково разгибает его судорожно сжатые пальцы.

***

Александр щурится из полумрака спальни на щель между штор, скрывающих стекло оконное и белесую зиму за ним.

На висках у него иней, как и на том окне.

Это не первая, и не последняя, он надеется, зима без пустоты под боком.

Виктор, чёртов жаворонок, уже давно не в полусонной дрёме, касается кончиками пальцев кромки шрама на обнажённой сабуровской груди — того, что длинный и не такой глубокий, вниз к животу идущий и левее к боку — руки у него холодные, почти ледяные, и кожа покрывается мурашками.

 — Будто мороз на окнах плясал, — тихо говорит он, не поднимая взгляда от сабуровской груди, — давно спросить хотел, но все как-то не к месту и не к сроку: вы прикосновения чувствуете?

 — Да, чувствую, — уверенно отвечает Александр.

Не лжёт — пусть плоть бесчувственна, слишком глубоко прогорела, слишком мало живых нервных окончаний. Но сердце-то у Сабурова есть, и оно биться начинает резвее с каждым мигом как эти ледяные руки по телу его ведут.

Александр не чувствует прикосновений, но чувствует любовь.