Сойти с путей железных

Просыпается он засветло, долго щурится, вглядываясь в покрытый язвами потолок. Синий свет из незашторенного окна делает их карминово-ржавый оттенок угольно-серым.

Опускает голые ноги на холодный пол, тяжело выдыхает, уперев взгляд в колени, пытается сосредоточиться на реальности, изгнать остатки кошмара. Сдирает тонкую корочку со ссадины на ноге, и мир обретает чёткость немного быстрее. На выступившую кровь внимания не обращает — заживёт. Что ей станется.

Из открытой форточки кричат, хрипят надсадно заражённые. Данковский раздражённо вскакивает с визгливой кровати и захлопывает форточку, бьёт ладонью по облупившимся рейкам, чтобы закрылась плотнее, ведь и без того зябко. Отопление включать ещё рано, не положено по плану — но в его квартире уже холодно, сквозняки гуляют по ногам, он поджимает ледяные пальцы, и сам как-то сжимается, трёт плечи под наброшенным на них тонким покрывалом. Ходить по квартире в плаще не позволяет воспитание и остатки манер, хоть бы и перед самим собой.

Утро неизменно. Поставить чайник. Вытащить из буфета коробку с лекарствами. Медленно, вслух, пересчитать таблетки. Выбрать половину дозы. Сейчас не так плохо, как могло бы быть, да и выходить куда-либо сегодня он не планирует. К тому же, выяснил уже, что слуховые галлюцинации не опасны и не так страшны, как казались в первые разы. Можно и потерпеть. Отложить лекарства до следующего раза, когда начнут мерещиться бледные обескровленные люди, лаборатория и город. Или на случай, если — когда — он снова будет лезть на стену от сковавшего по рукам и ногам бессилия и подспудного страха, и снова проверять засовы дверные с десяток раз, и сжиматься в ожидании того, что вот сейчас, сейчас, сейчас нагрянут уже наконец-то за ним, диссидентом от науки и убийцей.

Даниил ещё не решил.

Чёртовы быки, исполинские корабли степей, заглядывают в окно, пялятся на него своими умными блестящими глазами, будто понимают все. И укоряют, печально качают головами, и слышатся в рассветной тишине их немые голоса. Упираются влажными носами в стекло, глухо бьются об него лбом и рогами.

Бурах, в редком порыве разговорчивости, однажды рассказал ему про этих гигантов. Смены в театре угнетали и валили с ног в сон, нужно было заставить свой мозг работать активнее, пусть немного, но сильнее зацепиться за реальность.

Они стояли спинами друг к другу, лиц не видели — у бакалавра под руками, на заляпанной черт знает чем кушетке, лежал уже не особо ощущающий время и пространство мужик из Кожевенного, из чьего живота Данковский выуживал обломившуюся где-то внутри отмычку. Всё-таки взялся резать и шить, наплевав на обычаи — пусть что хотят потом говорят, хоть на костре сжигают, раз уж это обычный метод решения любых разногласий в этой дыре. Артемий тоже ковырял кого-то, не особо церемонясь — или это просто движения у него такие размашистые были?

И сипло вещал часа полтора о своём то ли сне, то ли реальной — по крайней мере, так считал сам Бурах — истории, случившейся с ним по приезду в Город, о доме вдоль железных путей, о Живой, о пепле в воздухе кружащемся, и о звере — нет, не звере, Бурах бы обязательно поправил — об авроксе, стоящем на пути, пред которым и поезд с рельс сойдёт, и что-то куда больше поезда.

 — Ну хорошо, положим, что так и было, и поезд врезался в быка высотой с пятиэтажный дом. Почему бык никак не отреагировал на это?

 — Аврокс, не бык. Или ты теперь такую же шутку, как с моей фамилией, поворачивать будешь?

 — Какую шутку, Ворах? Все серьёзно, не мешайте мне думать, лучше помогайте, — Даниил вводит пинцет в раневой канал, нащупывая что-то твёрдое, — так вот. Он что, неживой? Или не в том смысле живой, в каком подразумеваются обычно живые существа?

 — Нет, он живой, он может страдать и быть в опасности, и даже умереть. Это точно известно. Но поезд, видимо, ему не по чём. Понимаешь, тут вот какое дело — наверняка есть штуки пострашнее поезда, который несётся на тебя.

 — Есть.

В родных стенах Танатики стучит каблуками инквизитор, идущий вдоль стены. Нависшие чёрные тени Властей над братьями и сестрами по борьбе с пределами возможного. Письма, тяжёлые как гранит, со смольно-черными печатями на них, что скапливаются в почтовом ящике опустевшей столичной квартиры.

 — Например, тебе могут запретить капать ядом на всех вокруг.

 — Уж лучше поезд.

Артемий глухо хмыкает, у него вздрагивают плечи, и он оборачивается немного — светлые глаза его смеются, и выглядит он сейчас моложе, как раз на свои двадцать с небольшим, а не как обычно. И кровь чужая на его небритой щеке уже не вызывает диссонанса.

Не вызывала потом эмоций и кровь по рукам ещё живых людей, пусть он и запрещал себе считать их теперь людьми, они уже не жильцы, сами приходили на свою плаху, это не его вина, они бы все равно дурно закончили, и до милейшей улыбки Клары, гладившей своих обречённых по пальцам и щекам, ему не было никакого дела, и правильно, правильно, правильно —

Под окнами разбитой временем квартирки под крышей то ли дома, то ли ночлежки, маскирующейся под дом, проходит, громыхая колесными па́рами, трамвай.

Данковский старается не слышать в нем стук копыт по рельсам и тяжёлое дыхание аврокса.