Чёрная кепка-восьмиклинка с вшитым в козырёк заострённым лезвием венчала длинный стол, укрытый белой тканью, цвет которой символизировал хоть и временное, но всё же перемирие. Стол переговоров, если это можно было так назвать, хотя о переговорах в этот ранний час не думала ни одна из сторон этой напряжённой встречи. У встречи этой была совершенно иная цель – выяснить, кто и на кого будет «переводить стрелки», кто и кому должен принести извинения, кто и чем будет расплачиваться за вчерашний день. «Всё оружие оставь за порогом» – такого принципа сегодня, здесь, в «Хлебопекарне Соломонса» решили придерживаться два крупных криминальных авторитета южной и центральной Англии. И хоть мистер Шелби не взял с собой пистолет, а кепку положил в центр стола, его главное оружие, то, что никто отобрать был не в силах, по-прежнему было с ним – его острый ум.

Алфи Соломонс, согласившийся выступить третьей, нейтральной стороной на этой встрече, неторопливо и смакуя каждый момент, разливал ром в стаканы, поставленные перед его гостями. Массивные кольца на его пальцах бились о стеклянные стенки бутылки в режущей слух тишине, ботинки шаркали по полу, пока Алфи неспеша перемещался от одного края стола к другому, точно отдыхающий в санатории пенсионер, вышедший на прогулку ясным солнечным деньком. Тёмный коричневый алкоголь плескался, падая с горлышка бутылки в стакан Томаса Шелби, пока тот вгрызался взглядом в Дарби Сабини, забывая моргать. Дарби сидел, казалось, через тысячу миль от него, так далеко, что Томми с трудом мог уловить выражение его мерзкого жёлтого лица, до которого едва дотягивались границы светового купола из-под свисающей с потолка над столом лампы.

Сегодня Томми был спокоен, или же, если говорить начистоту, он сам себя уговаривал быть спокойным и как можно меньше думать о том, как сильно ему хочется раскрасить стены этого цеха красками лица того сукиного сына, что имеет наглость глазеть на него в ответ, после всего, что произошло. Если бы у Томми только была возможность, если бы он только мог позволить себе манящую сладость безрассудства... Ох, как же он порой завидовал Артуру! Ох, как же тесно в груди было всем этим чёрным эмоциям!

Струящийся в стакан алкоголь ласкал слух, успокаивал нервы, но лишь временно притуплял зудящую злость Томми, которая усиливалась с каждой минутой, проведённой в обществе итальянца.

– Попробуй, дружок, попробуй, – приговаривал Алфи, суя пробку в горлышко бутылки. – Я привнёс кое-что в рецепт: снизил концентрацию карамели. Говорят, сладость склеивала все дырки, что есть в человеческом теле. Я переживаю за своих потребителей. Ну, что скажешь?

Томми позволил себе на минутку оставить своего оппонента без присмотра, но только лишь ради Алфи, в благодарность за оказанное им радушие. Он поднял стакан, отправил его содержимое в свой рот, проглотил, распробовал нотки патоки и мигом определил процент спирта, который, в отличие от карамели, Алфи повысил. Но это был по-прежнему всё тот же ром, который ему не нравился.

– Великолепный вкус, Алфи, – Томми едва заметно улыбнулся, создавая обманчивое впечатление заурядной дружеской встречи, коим это мероприятие ни разу не было.

– Правда? Ты так считаешь? – искренне удивился Алфи, вскинув бровями, но выглядели его гримасы, как всегда, слишком наигранными. – Градус не слишком высок?

– Нисколько. Ты наконец-то нашёл нужный баланс.

– Ради всего святого, умоляю, мы что, собрались здесь обсуждать грёбанный ром?! – гаркнул Сабини с противоположного края стола.

Не только терпение Томаса рвалось и трещало по швам под шелест падающей в стаканы жидкости – Сабини тоже едва удерживал в руке цепь, с которой норовила сорваться его ярость. Шелби и Соломонс взглянули на него, как на дурака, севшего за покерный стол без гроша в кармане.

– Дражайший мой итальянский друг, – сказал Алфи, вытянув руку и указав горлышком полупустой бутылки на возглавляющего стол с другой стороны Дарби Сабини, – я хочу тебе сказать, что никто из вас, моих глубоко уважаемых гостей, не заговорит по делу, пока этот «грёбанный ром» покоится в ваших стаканах. Пей и говори, да, именно так, пей, а потом говори.

– На кой чёрт ты устраиваешь из этого какой-то...

– Пьёшь – говоришь, – надавил голосом Алфи, взметнув бровями, выпучив глаза, жадно впившись искрящимся нетерпением взглядом в итальянца.

Алфи указывал горлышком бутылки вовсе не на Сабини, а на стакан перед ним, который пару минут назад Соломонс собственноручно наполнил, но который так и остался нетронутым. И этот стакан нервировал Алфи, зудел у него, как бы выразился он сам, в самой заднице. Этот стакан, полагал Томми, непременно окажется в глотке макаронника, если тот рискнёт ещё раз отказаться от выпивки хозяина хлебопекарни – щедрого и великодушного еврея, принявшего сегодня двух врагов в своём доме за одним столом. И Томми усмехнулся так, словно стакан уже перекрывал кислород этому усатому ублюдку, а кроме того, он собственными руками засунул этот стакан ему в глотку. Ему казалось, что Алфи и его чокнутая непредсказуемость сегодня на его стороне, но если это было на самом деле так, то Бирмингем сегодня же должен был превратиться в цветущий эдемский сад. 

Сабини не рискнул нарушить установленные сумасбродным хозяином правила, знал, что лучше не перечить Алфи Соломонсу, когда его глаза так вытаращены, что готовы были буквально выпрыгнуть из глазниц, ноздри раздуваются под оглушительное сдержанное пыхтение, а губы сжались так, что потерялись в густой тёмной бороде. Выдавив некоторое подобие извиняющейся улыбки (при всей своей трезвости зная, что извиняться ему не за что), итальянец поднёс стакан к губам и отпил. Он отпил спокойно, без какой-либо задней мысли, которая могла бы иметь место, предложи ему выпить кто-нибудь ещё, но только не Соломонс. Нет, это не было беспечностью напуганного и не было это бесстрашием самоуверенного. Причин для беспокойства для Дарби просто не было, хотя бы уже потому, что клятый Томми Шелби только что выпил ром из той же бутылки.

Даже к Дарби уже закрадывалась мысль, что Соломонс тайно от него (а может, даже и втайне от себя самого) поддерживает Шелби. Но провалиться ему сейчас под землю, если этот жид и впрямь захочет влезать в ненужный ему конфликт между итальянцами и цыганами!

– Вы не задавали себе вопрос, почему Вы здесь, мистер Сабини? – спросил Томми, когда все требуемые формальности (оба стакана опустели) были соблюдены, а их блюститель вновь зашаркал ногами, блуждая где-то у стен, в полумраке, куда не дотягивались лучи одиноко висящей над столом лампы.

– Потому что ты и твои чумазые цыганские уродцы расхерачили мой ресторан и перебили моих букмекеров, – губы Сабини скривились так сильно, что тоненькие чёрные усики пропали в складке между носом и верхней губой.

– Нет, Вы сделали это сами, собственными руками. Это Вы спалили лицензии своих букмекеров, и это Вы залили кровью пол собственного ресторана. Которым, кстати, и не дорожили-то особо, верно? «Убогое место в провонявшем углём и потом нищем городе» – невелика потеря, не так ли? Вы сами выбили себе билет в сегодняшний день, в это место и в этот час, тогда, когда решили покуситься на жизнь Виктории Мартин.

Тишина после этих слов разрезала воздух толстыми слоями, пустив под нож и все возможные ничтожно низкие шансы на достижение компромисса. И через пару секунд, несколько раз ещё прокрутив в голове последние слова Шелби, Дарби Сабини извергся смехом. Он смеялся до икоты, до колик в животе, и смех его катился по голым стенам пустого цеха. Ведь это было так невероятно смешно: он отложил сегодня все дела, связанные с восстановлением своих букмекерских палаток на вустерском ипподроме и ремонтом в бирмингемском ресторане, только для того, чтобы услышать это? Просто уморительно!

Томми тоже это чувствовал: смех лился внутри него, ему хотелось засмеяться, взорваться, лопнуть, и чтобы не только смех – чтобы все зажигательные смеси, называющиеся эмоциями, вспыхнули внутри него, разорвали тело, и он потерял голову... прикоснулся к прекрасному и сладостному безумию. Томасу хотелось гореть, хотелось полыхать, хотелось уничтожить всё вокруг.

Очередной терпеливый выдох. Снова спокоен, снова сглатывает ярость и давится фальшивым хладнокровием. Держи себя в руках, Томми.

– В следующий раз, – сказал Том, подражая веселью Сабини, из последних оставшихся у него сил натягивая улыбку, – мы дотянемся до Вашего клуба в Лондоне. Мы дотянемся до всего, что у Вас есть, до всего, что Вам дорого. О, мистер Сабини, поверьте, Вы будете смеяться так, как никогда не смеялись.

– В какой следующий раз? В какой, мать твою, следующий, блядь, раз?! – взревел Сабини, наконец-то перестал хохотать и стукнул ладонями по столу с такой силой, что оставленная на его краю бутылка рома, прилегла на бок, покатилась и встретила свой конец на полу. – Ты, мелкий говнистый цыганский щенок, со дня на день наконец-то поймёшь свою фатальную ошибку, но будет слишком поздно. Ты будешь давиться сожалениями о том, что связался с семьёй Сабини, что тебе хватило тупости перейти мне дорогу, будешь вымаливать у меня прощение, пока кровь будет заполнять твой грязный рот и хруст собственных костей будет оглушать тебя. И, может быть, хотя бы перед тем, как скопытиться, ты раскаешься в том, что подсунул мне какую-то левую перекрашенную кобылу.

– Вы нарушили условия нашей сделки.

– Я срать хотел на твои ёбанные условия!!! – горло Сабини засвистело. – Заткнись! Закрой свою поганую пасть и слушай то, что я тебе говорю!

Ещё один оглушительный удар стекла прервал взаимный лай между Сабини и Шелби: Алфи замахнулся и разбил о край стола следующую бутылку рома, прежде чем его гости с непреодолимым возбуждением вцепятся друг другу в глотки. Содержимое расплескалось по столу, попало на кепку Томаса, излилось на пол под ноги к его создателю, после чего Алфи абсолютно спокойно констатировал, что запишет эти две бутылки в счёт сегодняшней встречи. Само собой, ни один из его друзей не уйдёт отсюда, пока не расплатится с ним за все причинённые сегодня неудобства.

– Ты и твоя подружка решили меня трахнуть, да? – скрипел зубами Сабини. Если бы он знал, что ходом этой встречи будут управлять не амбиции и сила, а ром, он бы предпочёл встретиться со своим оппонентом в другом месте. Например, в подвале своего клуба, тщательно приготовленном специально для мистера Шелби.

– А Вы за это решили убить девушку, которая даже передвигаться сама не может? В этом, я полагаю, есть своя неповторимая прелесть.

– Что ты вообще такое?..

– Хотя, нет, куда больше удовольствия в том, чтобы использовать для этого ребёнка, верно? Расскажите мне, мистер Сабини, расскажите мне о том, что из этого принесло Вам больше всего удовольствия.

– Ты мочи лошадиной перепил, что ли, я понять не могу? О чём ты там лопочешь? Какой ещё ребёнок, какое убийство? Издеваешься?! – затараторил Сабини. Он знал: если медлить, изо рта этого надменного камикадзе вновь полетит чушь, вознесённая в ранг священной истины.

И вновь всё это вызывало в Томми лишь смех: почему-то не гнев, не ущемление, не зудящую жажду крови – лишь смех, щекочущий дёсны, колющий глаза. Улыбка больно растягивала губы, Томми запрокинул голову назад и закусил нижнюю губу, не позволяя смеху растерзать его. И лишь тогда, когда ему перестало хватать воздуха для полноценного вдоха, Томми понял, что это вовсе не смех: это и есть ярость.

– Боже правый, ты что, думаешь, что это я совершил покушение на Мартин? – усмехнулся Сабини, чьё лицо вдруг сделалось слегка облегчённым, словно он наконец-то избавился от долго грызущей его причины волнения, и взглянул на Томми, как на абсолютного идиота. – Я тебя умоляю! Я впервые об этом слышу. Да кому нужна эта бесполезная девчонка без своего коня! Да даже если бы конь всё ещё был при ней, присвоить его себе было бы легче, чем отобрать конфету у младенца. Больше эта сучка не представляет никакой угрозы, она никто. Какой мне смысл тратить на неё время и силы?

Перед глазами Томми вместо потолка винокурного цеха стояла полупустая больничная палата и девушка, что сидела в белоснежной постели и наблюдала, как качаются за окном кроны деревьев. Эта девушка не улыбалась, эта девушка держала руки на неподвижных ногах, эта девушка курила... Томми любил вспоминать, как впервые увидел курящую Викторию в тот день у озера, как она легонько била тонким пальчиком по сигарете, стряхивая пепел, как с её губ срывались струи дыма, и он мечтал ещё хотя бы раз поймать этот дым, присвоить его себе. Почему... Почему какая-то парализованная девушка, кто-то, вроде неё, занимает все его мысли даже в такую минуту?

Потому что именно эта минута, минута вдали от дома, вдали от своих незыблемых принципов и здравомыслия – только для неё одной.

Томми глубоко выдохнул, выпрямился, взгляд его прояснился, но от улыбки он всё никак не мог избавиться. Дарби Сабини мог сколько угодно петь свои тирады о невиновности, распинаться о своей непричастности к инциденту позавчерашней ночи, его глаза сколько угодно могли выглядеть самыми честными и искренне возмущёнными, и он мог извергнуться хоть тысячей самых красноречивых фраз, мистическим образом порабощающих умы людей и заставляющих верить в любые россказни. Всё одно – Томас Шелби никогда ему не поверит.

– Знаете, – задумчиво произнёс Томми, слушая, как Алфи Соломонс открывает третью бутылку рома, – иногда то, что должно было идти определённым образом, по скрупулёзно продуманному сценарию, вдруг оборачивается чем-то неожиданным. Программа даёт сбой, и всё катится к чертям. – Горлышко бутылки склонилось к стакану Томаса, вновь наполняя его алкоголем. – Вы, мистер Сабини, сбили программу, и теперь всё катится к чертям.

Нет, не Сабини, программу Томми сбил вовсе не он.

– Твоё вчерашнее послание было прозрачным. Но кое-что понять у меня так и не получается. Ты здесь для того, чтобы потребовать выполнения изначальных условий договора и выпросить-таки у меня территорию на вустерском ипподроме? – спросил Дарби, пока его стакан наполнялся золотисто-коричневой жидкостью. – Или для того, чтобы обвинить в том, о чём я впервые услышал несколько минут назад?

– К чёрту ипподромы и к чёрту обвинения, – заявил Том, отсалютовав наполненным бокалом и задержав руку в воздухе. – Я здесь, чтобы лично предупредить Вас о том, что спокойно спать в своём дорогом коттедже в пригороде Лондона Вы больше не будете. Ни одного больше беззаботного дня в окружении танцовщиц и саксофонистов. Ни одной безмятежной минуты в компании сладкого шампанского. С этого дня, мистер Сабини, я обещаю, Вы больше ни на секунду не сможете сомкнуть глаз. По приказу Острых козырьков, – и запил свой громкий тост, осушив бокал одним глотком.

Ножки стула скрежетнули по полу, Томми поднялся, поправил на плечах пальто. Он задержался здесь уже достаточно долго, а ведь изначально не планировал говорить с Сабини и дольше пяти минут. Честно говоря, он полагал, что ему не хватит терпения вынести его физиономию даже и одной минуты, но всё же недооценил себя. Поблагодарив Алфи за выпивку, Томми забрал со стола свою восьмиклинку и поспешил откланяться.

Вчерашний день в памяти Дарби Сабини всё ещё был ослепительно белым пятном. Сейчас он уже мог с точностью сказать, что почувствовал в тот момент, когда приехал с Дерби в Эпсоме больше, чем просто не в духе, но вот вчера, после новостей о произошедшем в бирмингемском ресторане и на вустерском ипподроме, его охватила такая неистовая ярость, что теперь ему придётся нести незапланированные расходы на новую мебель в клубе. Не только Дарби – никто из его подчинённых не мог вспомнить, когда в последний раз главу итальянской ячейки обуревал настолько безумный вихрь злости. Это был самый настоящий гневный припадок. И, если верить Томасу Шелби, теперь этот припадок ничего не стоил. Ничего, на что Дарби рассчитывал, приняв приглашение на встречу в «Хлебопекарне Соломонса».

– Думаешь, это так просто, сказать мне нечто подобное, спокойно встать и уйти? – закипал итальянец. Всё, больше ему нечего предложить своему противнику: ни крупицы терпения в нём не осталось. – Думаешь, ты выйдешь из этого здания живым, паршивый заносчивый выблядок?! Ты подписал себе приговор, Томми Шелби, слышишь меня! Ты сам вбил последний гвоздь в крышку своего гроба! Нет, никаких гробов – я закопаю тебя живьём! Собственными руками закопаю! Тебя и всю твою семейку, весь этот табор вонючих цыган! Вы будете лежать в одной канаве! Тебе конец, ублюдок, тебе конец!!!

Томми быстро двигался к выходу, спешно выуживая из портсигара сигарету и шаря по карманам в поисках зажигалки. Ему требовалась безотлагательная затяжка никотином, и в этой безотлагательности, полагал Томми, была чуть ли не медицинская необходимость. Ведь он только что официально объявил войну одному из самых крупных и влиятельных лиц криминального мира Лондона! Быть может, ему и вправду не суждено больше подняться наружу и увидеть солнечный свет, не услышать, как наполняется гомоном букмекерская контора братьев Шелби, не почувствовать увесистый хлопок Артура между лопаток, не увидеть, как Виктория Мартин курит и не услышать её грустный бархатный голос – голос, что совершенно не отличался от его собственного. В коридорах винокурни притаились люди Сабини. Неясно, на чьей стороне Соломонс. Но у Томаса есть ещё, по меньшей мере, одно неотложное дело – даже если сейчас его возьмут на прицел или приставят к горлу нож, Томми попросит полминутки на то, чтобы выкурить одну сигаретку, прежде чем начнут греметь первые артиллерийские залпы.

* * *

Хотя бы одну затяжку... как в тот день... В день, который, как казалось теперь, был всего лишь облаком из снов, плодом воображения истосковавшейся по обычным маленьким радостям девушки. Ей хотелось вдохнуть дым тлеющего табака, пропустить через себя горечь никотина, чтобы она покрыла горечь, опутавшую прочными нитями сердце. И пускай это желание не было навязчивым, но оно прилипло к рассудку, как паразит, и докучало лишь одним своим присутствием.

Виктория Мартин лежала в койке, прижимая руками одеяло по бокам от себя, и смотрела на пачку сигарет и спичечный коробок, расположившиеся на недалеко стоящем стуле. Ещё минуту назад там сидела миссис Грей – строгая на вид, но, кажется, весьма добрая, несмотря на непристойную статную наружность, женщина, которая сидит в этой палате с Викторией со вчерашнего дня, раскладывает карты, курит и величественно молчит в ответ на многие пытливые вопросы девушки. Вик не повторяла их дважды, хватало и одного раза, чтобы понять, где Полли расщедриться на ответ, а где не даст ничего, кроме уставшего обременённого взгляда. Вчера Виктория могла с уверенностью утверждать, что не нравится тётушке Томаса, но уже сегодня думала, что ей не нравится, скорее, перспектива сидеть в этой больнице и нянчиться с какой-то незнакомкой, пока её племянники чёрт знает, где, творят чёрт знает, что. Это и связывало Викторию Мартин и Полли Грей в эти наполненные опостылевшим ожиданием дни – их обоих тошнило от больничных стен и тянуло домой, туда, где разверзлось пламя войны, которое не сможет потушить никто, кроме женщины.

Пачка сигарет и зажигалка остались нести пост, как часовые, когда в палату заглянул Исайя, вернувшийся из холла больницы, где искал телефонный аппарат, и позвал Полли на уединённый разговор. Виктория попыталась горячо возразить и заявить о своём праве знать о происходящем, но это недовольство Полли выслушала спиной, а может, и вовсе не услышала, слишком уж резво она вылетела в коридор. И теперь, вот уже с полминуты, Виктория лежала и слушала, как в двери палаты бьёт кулаками громкий возмущённый голос Полли, обрушившийся на несчастного парня, который лишь передавал вести.

Ничего хорошего не происходит, думала Виктория, и ничего хорошего не произойдёт. Она совершила много ошибок, загнавших её в эту койку. Она, Генри, Дарби Сабини, Томас Шелби... Каждый из них непоправимо оступился, вот почему они все сегодня оказались на непредназначенных для них полях шахматной доски, вот почему Полли сейчас орёт на Исайю, словно тот не иначе как сжёг дотла её дом по пьяни. И теперь они все заперты в горящем сундуке, из которого никому не выбраться живым.

Вик так не хотела снова собирать яблоки. Она так хотела больше никогда не слышать выстрелов.

Полли вернулась в палату через мгновение, после того как Виктория приподнялась на локтях, устроилась в положении сидя, замышляя дотянуться до манящей пачки сигарет. Вик снова стало слегка не по себе от присутствия миссис Грей, так, словно она была неопытным домушником, который влез в окно прямо на глазах у владельца квартиры. Лицо прильнувшей спиной к двери женщины оставалось неподвижным серым камнем несколько секунд, затем она глубоко выдохнула, закрыла глаза, потёрла переносицу и тихо выругалась.

– Я помогу тебе собраться, – сказала Полли, метнувшись к стулу и зашвырнув сигареты и спички в свою сумку. Вик не успела попросить закурить, и уже, думала, не стоит и пытаться.

– Собраться? – Вик ошпарилась об это неожиданное заявление, как о раскалённую плиту. Неужели наконец-то срок её заточения в этой огромной белой клетке истекает сегодня? – Мы что... Мы уезжаем?

– А ты что, планировала прописаться в этой больнице? Что-то я не слышу радости в твоём голосе.

Не было ни дня, в который бы Виктория не воображала себе знаменательный час её выписки: собранная койка, сложенное аккуратной торжественной стопкой постельное бельё, набитая вещами сумка, в последний раз улыбающиеся лица медсестёр и доктора Нэкстона, к которым по иронии судьбы даже успела прикипеть. Вик долго планировала свои эмоции на этот момент, заранее мысленно репетировала слегка взволнованное радостное покалывание в животе и нетерпеливый мандраж в предвкушении наконец-то сесть в машину (в своих последних мечтах это была машина Томми Шелби) и умчаться подальше от этого рокового места. Но сейчас, встав лицом к лицу перед долгожданной возможностью вернуться в Бирмингем, радости в ней почему-то и впрямь оказалось куда меньше, чем она ожидала.

– Куда мы едем? – спросила Вик, выбираясь из-под одеяла и спуская ноги с постели.

Полли летала по палате, взмахивая тёмно-каштановыми кудрями, звякая бесчисленным множеством своих браслетов и ожерелий, собирала вещи и одним лишь своим шебутным видом внушала Виктории необходимость торопиться. И девушка старалась пошевеливаться, насколько ей позволяло её тело.

– Домой, – ответила Полли. – Туда, где ты будешь в безопасности, а я наконец-то дотянусь до этих неуправляемых оболтусов, у которых в голове одни только пули да кровь, – и лихим движением вытащила из-под матраса Виктории припрятанный вчера револьвер. Хотя удивлённая Виктория была не в курсе, что целые сутки, оказывается, была принцессой на горошине.

– Значит, в Бирмингем...

– В Бирмингем. Но в свой дом ты пока отправиться не сможешь. Томми приказал везти тебя в Смолл-Хит, в контору братьев Шелби. Там за тобой будет легче присматривать, пока весь этот бардак не уляжется.

– Присматривать? Что? Какого чёрта? – неправдоподобно усмехнулась Мартин. – Я избавляюсь от одной клетки, чтобы тут же переехать в другую, так получается?

– Деточка моя дорогая, если ты ещё не поняла, то тебя пытались убить. Два раза! – Полли будто бы смотрела на неразумное дитя. – И Томми из-за этого развязал войну, но он, конечно же, никогда в этом не признается, а будет и дальше твердить, что накинулся на Сабини только из-за неразделённых павильонов ипподрома. Может, Артур с Джоном в это и поверят, но только не я. Не обижайся, но ты – слабое звено в этой войне. А от слабых звеньев либо избавляются, либо держат их за пазухой.

Вот, значит, как... Слабое звено войны? Или слабое звено Томаса Шелби?

Не то и не другое. Слабое звено для самой себя.

За подобные мысли Вик расплачивалась ненавистью к самой себе, и эта ненависть, куда вернее, чем пара нефункциональных ног, превращали её в обузу. От всего этого уже тошнило до бессилия, а хор гнетущих мыслей в голове грозился вот-вот окончательно отравить рассудок, и на этот раз исход точно будет летальным. Её с трудом реабилитированная психологическая погода вновь полилась дождями и громыхнула штормом, как только Вик снова прошла одной дорогой со смертью и вновь не решилась с ней поздороваться. В эту минуту, сидя на краю койки и наблюдая, как Полли Грей достаёт её одежду, Вик верила, что причина её вновь всколыхнувшейся слабости прячется в этих побелённых молчаливых стенах, и лишь тогда она сможет отряхнуться от пыли своего сладкого морального самоистязания, когда покинет осточертевшую больницу. Сегодня. Ей снова должно стать легче – сегодня.

И она ждала момента этого эфемерного облегчения. Сидела всё на том же краю койки, но уже переодетая в своё старое песочное платье с разводами тёмно-зелёных цветочных бутонов и тёмно-коричневый пиджак без пуговиц, и ждала, слушая тишину и то, как в ней разливаются птичьи переклички на подоконнике за стеклом. Ждала час и два, пока миссис Грей встречала машину во дворе больницы, потому что не хотела сидеть в компании взаимного молчания в одной палате с Викторией. Ждала бесконечно долго, чтобы совладать с нетерпением и нервозностью, и ничтожно мало, чтобы выложить из багажа своих воспоминаний кое-что непомерно важное. Ей не давала покоя маленькая Элли, а точнее отсутствие возможности попрощаться с ней, прежде чем уехать далеко-далеко за равнины зелёных полей, туда, где больше не с кем будет рисовать синих и красных лошадок на мятых альбомных листах.

Мысленно прощающуюся с больницей и со всем, что с ней переплелось, Викторию тревожило, прежде всего, и то, что она не знала, какие бы подобрала слова, если бы решилась сейчас на встречу с маленькой белокурой художницей. Тот шоколад... Пробовала ли его сама Элли? Кому ещё она его давала? Мистеру Рэнделлу? А он в порядке? Девочка не знала, что несла в палату Мартин коробку со смертью, или же?.. И здесь нескончаемый поток вопросов обрывался, выворачивался наизнанку, чтобы вновь вернуться к началу, удариться в стену подозрений и зациклиться. Вик хотела знать правду и не желала её знать одновременно. Потому она и трясла головой так, будто прогоняет головную боль. Потому она и смирилась со своим тайным побегом.

Вдруг Вик дала себе мысленную пощёчину, да такую сильную, что, будь эта пощёчина материальной, оставила бы очень болезненный жгучий красный след. Нет, сомнений быть не могло! Элли ничего не знала, она была и всегда оставалась светлой и доброй девочкой, которая смотрела на Викторию, как на самого лучшего человека на свете, непроизвольно (а может, и нарочно) заставляя её саму верить в это. Элли стала той, что поставила Вик на ноги, пускай и не в буквальном смысле этого слова, но каждая проведённая с ней минута являла собой самую действенную терапию из всех, что ей навязывали врачи. И Виктория верила, что у них ещё будут эти минуты, очень скоро, как только она поймёт, как будут развиваться дальнейшие события. Томми обязательно поможет ей забрать Хелен из вустерской больницы.

«Это всё глупо и бесполезно, ты же знаешь?»

«Почему?»

«Потому что Бог не слышит твои песни».

Яркий солнечный свет расцветающего за окном дня посеребрил сорвавшуюся по щеке девушки слезу. Её пальцы рьяно впились в матрас, губы сжались между передними зубами. С минуты на минуту она уедет из Центральной вустерской больницы и больше сюда никогда не вернётся. Никогда. Чем бы себя ни обманывала.

Ручка двери щёлкнула в тишине и разогнала эту одичавшую стаю мрачных мыслей. Виктория быстро скользнула рукавом пиджака по глазам и выпрямилась, создавая впечатление спокойствия. В настежь раскрытый дверной проём в палату въехало обтянутое кожей узкое кресло на больших колёсах, которое толкал Исайя. Он сообщил: пора.

Туда, где свистят пули и рыщут хищники с окровавленными зубами, и где нет места креслам с большими колёсами.

* * *

Пол под колёсами кресла мягко вибрировал, пока Исайя держал его за ручки и катил по больничному коридору в холл к парадным дверям. Виктория крепко держалась за гладкие деревянные подлокотники, никак не в силах избавиться от странного предчувствия, будто вот-вот выскользнет из сидения, как это могло случиться с непристёгнутым ремнём безопасности посетителем американских горок. Ужасно... Она чувствовала себя в этом кресле просто ужасно, но никому не собиралась говорить об этом, не собиралась говорить и самой себе. Вик заставляла себя быть благодарной за то, что в их мире существуют такие гениальные конструкции, способные подарить ей хоть какое-то ощущение перемещения. Однажды кто-то позаботился о каком-нибудь своём больном товарище, соорудил для него удобное кресло с колёсами, и люди, поражённые этой идеей, пустили это кресло в массовое производство, чтобы всем, кто не имел возможности ходить, жить стало чуточку легче. Но вот сегодня Виктория Мартин села в одно из этих чудо-кресел, дошедших до наших дней уже в более усовершенствованном виде, нежели та коляска, которую какой-то человек соорудил для какого-то товарища, но жизнь её, увы, лучше не стала.

Прежде чем оставить позади длинный больничный коридор, заключающий в своих стенах запах свежего утреннего фенола, по которому Виктория станет скучать, разве что, под страхом пыток, ей предстояло ещё попрощаться с Колином Нэкстоном. Доктор не позволил бы себе оставить одну из своих любимых пациенток без напутственного слова, а бандитам в твидовых восьмиклинках, приехавшим забрать её, не позволил бы мешать их прощанию, даже если бы они снова прибегли к своим излюбленным угрозам. И пускай именно угрозы и являлись виновниками того, что им приходится прощаться сегодня, а не через шесть дней, как приписывает положенный после отравления реабилитационный курс, и всё же... Это противоречило клятве Гиппократа, но глубоко внутри Нэкстон знал: дальше в этой больнице Викторию Мартин не ждёт ничего хорошего, так какое тогда, скажите на милость, право он имел заключать эту пережёванную жизнью девушку ещё на одну невыносимую для неё неделю в этой клетке!

Он догнал спешно вышагивающего Исайю уже почти у выхода из больницы, и они встали посреди переполненного людьми холла. Виктория была рада увидеть своего лечащего врача, действительно рада, что человек, дважды спасший ей жизнь, из раза в раз склеивающий её разваливающееся на куски тело, отвлёкся от дел и пришёл проводить её. Слова благодарности сорвались с её губ первыми.

– Берегите себя, мисс Мартин, – сказал доктор, и в глубине его голоса залегла тень бессильного предостережения, словно он указывал ей на опасность, с которой ничего не мог сделать даже его всесильный белый халат. – Вы доверяете свою безопасность страшному человеку. Но этот страшный человек способен в отместку за Вас сжечь весь мир.

Столь глупому предположению Виктория смущённо усмехнулась и подумала с преумноженным смятением, что доктор Нэкстон, как и многие другие, ошибочно полагает, что между неустрашимым главой Острых козырьков и беспомощной девушкой-инвалидом может быть какая-то по-настоящему серьёзная романтика.

– Нет, это не так, – опровергла Вик, нерасторопно пряча за ухо упавшую на лицо прядь огненных волос.

– Может, и нет. Но, в любом случае, Томас Шелби делает всё, чтобы Вы так думали. И он слегка перестарался, раз об этом задумался уже и я.

Кому меньше всех нравилось слушать этот разговор, так это одному из верных псов того самого «страшного человека», который в свой последний визит в вустерскую больницу поставил Нэкстона перед фактом: он забирает Мартин домой без промедлений. Исайя вновь крепко взялся за ручки кресла и толкнул его вперёд, важно сообщив доктору, что они спешат, и обогнув его. Но через несколько секунд, потребовавшихся Мартин для того, чтобы запастись решительностью, она попросила темнокожего паренька остановиться и развернуть её к Нэкстону. Он ещё не успел повернуться к ним спиной, а Вик уже боялась тех слов, что может услышать от него в ответ.

– Доктор Нэкстон. Передайте, пожалуйста, Хелен – девочке, что приходила ко мне, – что я вернусь за ней.

Но именно потому она сказала это, что не в силах была задать мучающий её вопрос напрямую.

Лицо Нэкстона едва заметно оттенилось мрачностью, но лишь после того, как он с ускользнувшим от него вопросом взглянул на парня, стоящего позади Виктории. Доктор ответил, украсив свой ответ утешительной маленькой улыбкой:

– Когда-нибудь – обязательно. Уверен, она будет ждать Вас. Где бы ни была.

Вовсе не такой ответ она ждала услышать. Однако оказалась рада услышать именно это: не правду, но и не ложь. Несколько секунд Виктория смотрела ровно на Нэкстона, который, верила она, ещё может передумать. Но доктор неожиданно широко добродушно улыбнулся и поднял раскрытую ладонь в жесте «Прощайте». «Прощайте», – отсалютовала в ответ и её рука.

Хорошо, подумала Виктория. Хорошо, пускай пока так всё и остаётся.

На улице было тепло и ясно, почти так же хорошо, как и в мечтах Виктории о дне её выписки: хоть небо понемногу затягивали тёмно-синие тучи – предвестники неприятной смены погоды, но пока что солнце имело силы разгонять их и пробиваться кое-где своими длинными руками-лучами к земле, усыпанной осенним сухим золотом. И как в тех самых мечтах, за ней и впрямь приехал красивый чёрный четырёхдверный автомобиль, на каких в современном кино ездили состоятельные мужчины, хотя за рулём был вовсе не тот, кто рассекал туман её фантазий. Парень, который приехал на этом «Форде модел Ти» с небольшим прицепом, укрытым тентом, компенсирующим отсутствие у авто вместительного багажника, хоть и не звался Томасом, но всё же носил фамилию Шелби и характерный для Острых козырьков образ. К двум часам дня Джон Шелби приехал в Вустер, чтобы забрать наконец-то отсюда «ребятню и тётю Полли». Миссис Грей в своём красивом чёрном пальто с ондатровым мехом на плечах подавала племяннику сумку с вещами мисс Мартин, которую вынесла с собой, когда покинула её палату.

– Это брат Томаса Джон, – между делом представила Полли, когда Исайя подвёз их подопечную к автомобилю, и прошагала к двери пассажирского сидения, совершенно не заинтересованная их знакомством.

– Мы уже не раз виделись. Только познакомиться никак не выходило, да? – вспомнил Джон. Он двигался энергично, протянул Виктории руку и, получив взаимное рукопожатие, улыбнулся всем своим румяным лицом.

Отметка настроения Виктории мигом перескочила на уровень выше. Она вспоминала лицо этого парня при первой встречи с Козырьками, когда Томми вместе со своими людьми приехал выторговывать у мисс Мартин её «золотого» жеребца; вспоминала, как он приходил к ней вместо Томаса в первые дни её больничного заточения, и как она почти что попала в его голову резво запущенной уткой. Джон Шелби был не таким, как его старший брат и глава семьи, в Джоне было больше развязного, простого и чего-то такого, что бывает у гиперактивных детей. Виктория так подумала, но не спешила с выводами.

Ну вот, теперь она жмёт руку ещё одному Шелби, только более Вик уже не думала об этом, как о чём-то странном. Это уже давно стало привычным, ведь, в конце концов, что необычного могло найтись в том, чтобы общаться с людьми своего... друга. Ну разумеется, друга.

Джон помог Виктории пересесть из кресла на заднее сидение своего «Форда». Подняв её на руки и при этом не проронив ни одного натужного звука, он осторожно усадил её в автомобиль, где на переднем сидении рядом с местом водителя уже сидела Полли. Вик попыталась устроиться поудобнее, полагаясь на одни лишь свои руки, подтянулась и уселась на мягком сидении. В машине, уловила она, пахло табаком и бензином, а ещё немного – духами миссис Грей. Прежде чем Джон вскочил за баранку, а Исайя разместился на заднем сидении рядом с мисс Мартин, эти двое быстро, словно куда-то опаздывали, погрузили (закинули) кресло-коляску в прицеп. Все четыре пассажирских места оказались заняты.

И тогда на Викторию ненасытно и разъярённо накинулось навязчивое чувство, будто она что-то оставила в том трёхэтажном здании, обшитом деревом, что-то, что ни в коем случае не должно было там остаться. Но это что-то будто бы нарочно быстро перемещалось в стенах сознания, словно отпрыгивающий от стен мячик при игре в сквош, позволяя Виктории лишь знать о своём существовании, но не поддаваться сфокусированному взгляду.

Джон уже провернул ключ зажигания, и мотор машины, откашлявшись, зарычал и забухтел, а кресла завибрировали. Если она не поторопится вспомнить, та вещь так и останется летающим меж стен сознания мячиком для сквоша.

– Виктория, возьми, – быстро обследовав свою небольшую сумочку, Полли вынула из неё и протянула через плечо девушке тот самый револьвер, который прятала под матрасом её больничной койки. – На случай, если путь до Бирмингема непредвиденно затянется. И вообще, послушай мудрую женщину и сделай так, как она тебе велит: никогда не убирай из сумочки этот револьвер, а ежели сумочки при тебе нет, спрячь его под юбкой и береги для своих врагов. Никто не сможет защитить тебя лучше, чем ты сама, запомни это.

«Форд» тронулся, медленно двинулся к воротам больницы, Джон замотал головой по сторонам, высматривая, не норовят ли шныряющие по двору люди прыгнуть под колёса его «ласточки». Пальцы Виктории неуверенно сошлись на рукояти револьвера, подушечкой указательного пальца она с опаской коснулась язычка спускового крючка, боясь, что лишь от одного её любопытного прикосновения механизм сработает, и она ненароком прострелит себе ногу (как хорошо, что она этого, наверное, не почувствует).

– Но я никогда не пользовалась огнестрельным оружием. Я не умею с ним обращаться.

– Научим, – пообещала Полли строгим наставническим голосом, переглянувшись с Джоном и, кажется, слегка улыбнувшись уголком губ впервые за всё время, что Вик провела в её компании. Джон одобряюще хмыкнул ей в ответ.

Когда «Форд» спрыгнул с небольшого кусочка тротуара на проезжую часть дороги, а прицеп, легонько подпрыгнув, пересёк бордюр ворот, державшей в руках гладкий и холодный револьвер Виктории наконец-то удалось схватить рукой тот пронырливый мячик для сквоша. В своей старой палате в самом нижнем ящике прикроватной тумбочки, там, где Томми, бывало, прятал пару сигарет на случай, если дотошная сестра Эрл снова задумает обыскать его, дабы предотвратить очередное отравление воздуха сигаретным дымом в палате пациентки, Вик оставила носовой платок, который «мог быть заранее смочен ядом», но оказался смочен лишь слезами прощающейся с карьерой жокея девушки. А может, там ещё осталась одна или две сигареты , которые уже не утолят ничью жажду никотина.