Золотисто-зелёный Вустер с его душными больницами и роковыми ипподромами, с тихими парками и шоколадными праздниками наконец-то оставался позади. Город спешно растворялся в пыли из-под колёс и выхлопном дыму «Модел Ти», уносившемуся по автомагистрали на север, туда, где небо на стыке земли и горизонта слоилось янтарём и чернотой. Мелькающие по обочинам дорожные знаки с километражными указателями приближали Викторию Мартин к дому, где в последний раз она была, наверное, месяц назад. Месяцем этот срок становился лишь в тот момент, когда Виктория начинала задумываться и считать, но ощущения говорили ей, что она провела в том совершенно незнакомом городе время бесконечно долгое и невыносимо тяжёлое, чтобы считать его одним лишь месяцем. Она бы хотела, чтобы Вустер навсегда остался в августе этого года и не ходил за ней по пятам. Но это, полагала она, было невозможно, ведь Вустер она везла с собой в дребезжащем за «Фордом» прицепе.

Кто-то скажет, что путь до Бирмингема лежал через широкую автомобильную дорогу мимо полей и лесов, и будет прав. Но права будет и Виктория, которая по приезду в прокуренный сажей Смолл-Хит скажет, что дорога до Бирмингема лежала через странные разговоры с Исайей об его отце и о Боге и смесь неловких ощущений от кокетливых улыбочек Джона Шелби, который то и дело дружелюбно (совершенно безобидно, однако порой не очень прилично) подтрунивал над молодой пассажиркой, и на её щеках вспыхивали дикие розы. Нет, Вик на него не злилась. На Джона, казалось ей, просто невозможно было злиться, особенно когда он улыбался, нарочно оборачиваясь и светя своим милым веснушчатым лицом. Он ей нравился, хотя она и находила его поведение легкомысленно дерзким. С другой стороны, нося эту кепку, Джон мог позволить себе вести себя, как пожелает. И когда Джон обернулся к заднему сидению в очередной раз, чтобы рассказать их новой подруге о том, как Атлас однажды сорвал с его головы кепку и носился с нею в зубах вокруг столба, как сорока с побрякушкой, Полли ненавязчиво напомнила распоясавшемуся племяннику, что он женат, и что сейчас ему лучше следить за дорогой, а не чесать языком. Нахохлившийся, как кукушонок, ущемлённый Джон не стал пререкаться с тётушкой. Вот уж где был настоящий авторитет семьи Шелби! Не в опасном звучании словосочетания «Острые козырьки» и даже не в мозговитости самого умного из четырёх братьев – в тоненькой струе сизого дыма, поднимающейся с длинной сигареты в руке Полли Грей.

Для кого-то дорога из Вустера до Бирмингема – это леса и поля унылых равнинных пейзажей Вустершира и Уэст-Мидлендса, мосты через маленькие речушки и вереница гордо задравших головы указательных знаков. Для Виктории эта же дорога, поросшая за провалами кюветов молочаем и клевером, была парой странных часов в непривычной компании трёх членов Острых козырьков. А для Генри МакКаллена, который и дорогой-то этой сегодня не ехал, но вполне мог, если бы всё-таки пошёл наперекор главы семьи Шелби, путь из Вустера был нестерпимо долгим ожиданием.

«Ты хорошо подумал, Генри? Итальянцы сейчас точат зуб на каждого, кто связан со всей этой заварушкой. Мы на войне, парень, а ты оружия в руках даже ни разу не держал. Станешь лёгкой мишенью и лишь добавишь мисс Мартин поводов для беспокойства. Ты этого хочешь? Лучше займись своей работой», – таким было напутствие взвинченного Томаса Шелби, когда вся его семья разлетелась по машинам и укатила из города чёрт знает куда, рассекая утренний дуэт густого тумана и промышленного дыма. И Генри действительно остался в конторе, хотя безрассудства ему уже хватало с лихвой, чтобы ослушаться гангстера и поступить так, как ему велит сердце.

Генри боялся, он и вправду не мог поверить в то, что тихая и спокойная жизнь в пригороде обернулась минным полем, по которому ему приходится неумело вальсировать на пару с пожирающей его ревностью и ненавистью. Словно всё это происходило здесь и сейчас с кем-то, но не с ним. Генри хотел, чтобы ему просто рассказывал об этом кто-то из друзей, а он лишь в красках представлял и сочувствующе качал головой и хлопал вляпавшегося в неприятности знакомого по плечу, а потом мысленно оттряхивался: «Фух, хорошо, что я не на его месте!» Нет, малыш Генри. Вчера, сегодня и, может быть, завтра, этим несчастным знакомым быть только тебе.

Сидя на крыльце перед конторой, сложив руки локтями друг на друга поверх своих коленей, Генри наблюдал за мальчишками в грязных пиджаках, что пинали мяч на перекрёстке, и думал, что мысленно он сейчас там, среди этих детей, не понимает, что ему ещё делать в этот час, кроме как пинать мяч. Зато амбал по кличке Шустрый – один из Острых козырьков, работающий в конторе, – точно знал, чем МакКаллен должен заняться, и уже второй раз распахивал за его спиной дверь, чтобы позвать парня за букмекерский стол. В этот раз голос Шустрого уже звучал строже, а потому угрожающе. Только Генри почему-то не боялся этого голоса. Сейчас Генри боялся только одного: и в самом деле оказаться одним из тех наивных беззаботных мальчишек.

 Война... Это мероприятие, которым Острые козырьки и мафиозная семья Сабини, быть может, просто привычно разгоняли свою бандитскую скуку, было не для до смерти напуганного парня и девушки с парализованными ногами. Этот город не для них, наконец-то понял Генри, поднявшись на ноги. Уже даже отдалённый пригород Бирмингема не станет для них тихой гаванью. Генри развернулся к двери, но через плечо всё ещё смотрел в конец улицы и думал, что скоро здесь разверзнется земля. Но он этого не увидит, пообещал себе Генри, не увидит этого и Виктория. Они убегут. И если она не согласится, он увезёт её отсюда. Силой.

И Генри вернулся в контору, опасаясь того, что голос, окликнувший его, когда дверь откроется в третий раз, будет принадлежать не большому и терпеливому громиле, а худому и бешеному усатому псу.

* * *

Сегодня у Виктории Мартин было первое свидание с районом Смолл-Хит Бирмингема. Как и положено, он вырядился для неё в свой самый лучший парадный костюм – в обугленные чёрные улицы, пропитавшиеся запахом гари и пота чумазых рабочих, в торжественную серость строившихся высоток и грохот товарных поездов – и, разумеется, сразил её наповал. Пока автомобиль чавкал колёсами по грязи, Виктории казалось, будто она только что въехала в накрытый чёрным куполом подземный город и плывёт по непозволительно мелкой речке, полнившейся сточными водами, и в нос тут же ударил режущий глаза кисло-горький запах. Дома из чёрного кирпича, реже – из бурого, возвышались над дорогой, которая кое-где разъезжалась, пропуская через себя аж три прямые полосы, а где-то сужалась до размеров игольного ушка. И через то игольное ушко могли пролезть лишь люди, но автомобили и запряжённые лошадьми повозки лезли внаглую, и ведь пролезали же. Так же пролез и чёрный «Форд модел Ти», чей клаксон не замолкал ни на минуту, распугивая шныряющих перед лобовым стеклом прохожих. Джон матерился на них вполголоса, не более.

– И вы тут живёте? – удивилась оглядывающая окрестности Виктория, не рассчитывая сказать это вслух.

– Мы тут всем заправляем, – важно ответил Джон.

Что ж, мисс Мартин, с возвращением в Бирмингем, по которому Вы так скучали!

Вотери-Лейн, как показалось новоприбывшей Виктории, выглядела чуть опрятнее, чем улицы, по которым они проехали ранее. Улица была широкой, а потому куда более светлой, чем рабочие закоулки. Автомобиль остановился у «Букмекерской конторы братьев Шелби», Полли хлопнула дверью, оглядывая улицу, Джон и Исайя помогли Виктории вылезти из авто и пересадили её в заранее выгруженное из прицепа кресло.

– Как говорится, милости просим! – протрубил Джон и, взявшись за ручки кресла, повёз девушку в дверь, что располагалась левее двери с вывеской конторы – в квартиру Шелби.

Скрежет автомобильных подвесок, донёсшийся с улицы, всколыхнул Генри МакКаллена, заставил его бросить все формуляры и деньги, оттолкнуть работу в сторону и прилипнуть к окну. Отшвырнув занавеску, он увидел чёрный «Форд» с прицепом, на котором утром укатил Джон Шелби (Генри запомнил, кто и на какой машине уехал, чтобы ждать именно ту, что отправилась в Вустер). Увидел Викторию. И больше не смог навязывать себе необходимость принимать ставки и подсчитывать шиллинги.

Мимо посетивших сегодня контору бетторов, мимо букмекеров и прочих работников предприятия братьев Шелби Генри пронёсся неумолимым ураганом, и содрогнувшийся воздух стащил со столов бумаги. Генри не стал вылетать на улицу и мчаться за Викторией – он уверенно рванул к внутренней двери за лестницей, точно помня, что через неё хозяева перемещались из личной квартиры в зал конторы и наоборот. Туда-то Викторию и повезли. Там-то они и встретятся.

– Вик! Боже мой, ты в порядке, ты и вправду здесь! – воскликнул Генри, вскидывая руками и улыбаясь так широко, как не улыбался, казалось, уже очень-очень давно, улыбка буквально рвала ему рот.

– Эй, парень, какого хрена, а?! – возмутился нахмуривший лоб Джон, после чего Исайя сиюминутно налетел на МакКаллена и попытался вывести парня из помещения, в котором ему запрещено находиться. Но если бы это было так просто!

Поспособствовать тому, чтобы Генри позволили сегодня ненадолго остаться в этой комнате, смогла только Виктория. Она попросила Джона и Исайю дать ей возможность поговорить со своим другом, который с таким истерическим восторгом налетел на неё и сцепил в крепких объятиях, словно не видел её десять лет. Вик смогла простить ему это и улыбалась, обнимая в ответ, заваливаясь назад на спинку кресла, ведь, в конце концов, его переживания за её жизнь по своей тяжеловесности могли сравниться с тем самым десятилетним ожиданием. А ещё Виктории не позволяло оттолкнуть Генри и чувство резко навалившегося стыда: когда она увидела его, то вдруг поняла, что на фоне своей зацикленности на семье Шелби совершенно забыла о человеке, который на протяжении долгих лет был её единственным другом.

Джон и Исайя оставили их наедине. В небольшой комнате, уставленной декоративными тарелочками, вазами и расписными шкатулками, увешанной миниатюрными картинами и пожелтевшими чёрно-белыми фотографиями в позолоченных рамках, пахло хмелем, табаком и залежавшейся пылью. Камин распространял приятный тёплый запах тлеющей древесины в золотисто-сизом мареве приглушённого тюлем полумрака. С фотографий смотрели мужчины и женщины, дети и взрослые – много самых разных людей, которых бы Виктория была бы не прочь поразглядывать (может, она даже сможет узнать в тех мальчишках Томаса или Джона, а может, где-то среди них найдётся и молодая тётушка Полли), если бы Генри не торопил её, скорее начать докладывать о своём самочувствии. Казалось, если он немедленно не услышит, что она здоровее индийского носорога, то прямо на её глазах умрёт. Умрёт! Даже не успев сообщить ей радостную новость!

Они говорили наперебой друг другу. После того, как Генри задавал свои ненасытные обеспокоенные вопросы, Виктория, которой оставалось только свою медицинскую карту начать цитировать, интересовалась в ответ его делами, но Генри будто бы её не слышал. Его выражение лица почти не менялось, лицо светилось какой-то нездоровой одержимостью, Генри будто бы был напуган. Обычно простой и незамысловатый Генри сейчас совершенно не давал ей угадать своё настроение. Он улыбался, но Вик почему-то сейчас не доверяла этой улыбке. Сама не зная, почему, она вдруг почувствовала лёгкое прикосновение тревоги.

– Слушай, я... Помнишь, я рассказывал про родственников своей мамы, которые живут в Шотландии? – вдруг спросил Генри, перестав наконец-то справляться о её здоровье, и Вик удивилась: к чему сейчас здесь нужен неуместный разговор про дальних родственников?

– Эм. Да, конечно, – слегка растерянно ответила она, виновато улыбаясь. – Мистер и миссис Бортвик, кажется, да? Твой отец говорил, что никогда в жизни не сядет с ними за один стол.

– Они недавно переехали из Глазго в Фрейзербург, это маленький городок на самом севере страны прямо у океана. Представь только, Вик, у океана! – глаза Генри вспыхнули страстным восторгом. – Там всегда свежий воздух, мало людей, а шумят только разбивающиеся о скалы волны, а не строящиеся заводы и носящиеся поезда.

«Чёрт тебя дери, Генри, зачем ты мне это сейчас говоришь?» – кричала про себя Виктория, совершенно не понимая, почему вдруг так яростно начало колотиться сердце.

– А ещё, – продолжал Генри, и ему будто бы не хватало дыхания, но он был так рад говорить всё это, что не переставал улыбаться и иногда даже посмеиваться, – ещё я нашёл недорогой прокат автомобилей. Я кое-что заработал, нам точно хватит и на аренду, и на пожить какое-то время. Всё будет хорошо, да, определённо. Возьмём какой-нибудь небольшой, но надёжный кэб и убежим. Может, мама с папой тоже захотят уехать, хоть они и не любят Бортвиков.

– Куда уехать? – спросила Виктория, хотя, правильнее сказать, что за неё это спросило нагрянувшее недоумение, потому что сама она уже могла догадаться об ответе.

– Ну как куда, Вик! В Фрейзербург, конечно. К берегу, в тихий уютный домик на отшибе. Мы же мечтали, помнишь? Сейчас самое время исполнить эту мечту.

О какой мечте шла речь, Вик не понимала, потому что уже давно забыла тот разговор, один единственный на тему грёз об уединённом существовании где-нибудь далеко от привычного им мира. Но для Генри МакКаллена тот откровенный разговор был всё ещё свежим и тёплым, он был для него реальнее, чем всё, что происходит с ними сейчас, и именно потому в эту минуту он выглядел таким оживлённым и уверенным. Генри ни секунды не сомневался, что их мечты ещё живы.

Но даже если они и были живы всё это время, даже если они были живы прямо сейчас, Виктория только что вынула револьвер и перестреляла их всех, каждую из них, которые Генри так благоговейно взращивал.

– Нет, – фальшиво усмехнулась она, скользнув взглядом по ногам. – Нет, я никуда не собиралась и не собираюсь уезжать, Генри. Если тебе это действительно нужно, я не стану тебя держать, ты можешь ехать в Шотландию или ещё куда-нибудь. Но никаких «мы», прости.

– Но... наша мечта...

– Я больше не мечтаю, Генри. Я разучилась мечтать, когда сломала позвонок.

Даже услышав это, Генри не поспешил сдаться. Абсолютно точно значимая часть него расстроилась, но другая всё ещё лелеяла надежду на то, что Викторию будет легко уговорить. Генри тоже кое-что забыл: то, какая его подруга всегда была упрямая.

– Да... Конечно... Я знал, что ты можешь не согласиться, – с пониманием сказал он, но в его голосе притаился опасный дикий зверь, и Виктория с ужасом понимала, что чувствует его засаду. – Я понимаю, перемены часто пугают, особенно в твоём положении. Но именно в твоём положении перемены жизненно необходимы. Вики, милая, послушай меня.

– Нет, Генри, я не стану...

– Послушай меня!!!

Хлипкий хрустальный шар терпения, вставший поперёк горла, вдруг дал глубокую трещину. И прежде чем Виктория успела сморщиться от того, что он назвал её так же, как называл отец, Генри уже стремительно летел вниз с вершины своего самообладания, и его дыхание начало рваться. Его одолела отдышка, как после длительного забега, внутри всё дымилось и ходило ходуном, руки тряслись.

Это больше не Генри, наконец-то осознала Виктория. Это больше не тот мальчик, что всегда ей поддакивал, уступал и расстилался перед ней. Она думала, что тогда, когда он впервые пришёл к ней в больницу после своей выписки, ей всё привиделось, она отогнала от себя предостережения о том, что Генри МакКаллен может быть несогласным и настойчивым. Но вот он здесь.

– Оставаться в Бирмингеме опасно. Но если бы только это было проблемой, я бы не стал так настаивать. Опасно теперь везде, но всё же есть ещё места, где мы сможем продолжить нашу мирную жизнь, где никакие бандитские разборки нас не коснутся. Я хочу помочь тебе жить спокойно, как раньше.

«Нет, мой милый маленький Генри, жить спокойно, как раньше, хочешь только ты один. Никому твоя жалкая мечта больше не нужна. Хватай ноги в руки и беги без оглядки».

– Тебе не место здесь. Не место между Сабини и Шелби. Если ничего с этим не сделать, ты... ты...

– Ты думаешь, я этого не знаю? – зазвучал её холодный, как сталь, недовольный голос. Генри поднял на неё глаза и увидел колючую сердитость, с которой она смотрела куда-то глубоко в него. – И ты думаешь, я не замечаю твоей жалости? Я предупреждала тебя: она мне не нужна. Мне не нужно, чтобы ты смотрел на меня так, словно я брошенный под дождём у порога твоего дома щенок. Ты считаешь меня слабой, Генри, но даже сидя в этом чёртовом кресле, я всё ещё сильнее тебя.

– Пускай так, – Генри отчаянно переминался с ноги на ногу и неустанно исследовал неприкаянным взглядом пол, – пускай я всего лишь слабый наивный дурак, но я не желаю быть слабым наивным дураком, оплакивающим свою непрошибаемую, как баран, слепую подругу!

Вжавшись в кресло и леденея от ужаса, Вик испытывала чувство дежавю, ведь что-то подобное между ней и Генри уже было. Сейчас они заканчивали то, что начали там, в больнице, когда букет роз чуть было не оказался в мусорном ведре. Но сегодня всё не так, как тогда. Сегодня, знала Вик, Генри бы точно выкинул цветы в урну. Он выкинул бы всё и сжёг дотла.

Рядом с Генри Вик никогда не приходилось испытывать ни ужаса, ни страха, но сейчас только эти чувства и держали её в четырёх стенах испуганного сознания. Что произойдёт дальше? Что ещё он скажет? Что сделает? И насколько отчаянным ещё может стать взгляд этого летящего в пропасть парня?

– Ты думаешь, что Острые козырьки защитят тебя? – усмехнулся Генри. – Ты действительно в это веришь? Не хочу рушить твои воздушные замки, но Козырьки не всесильные. Твой хвалённый Томас Шелби не смог уберечь тебя от того яда. И уже тем более – от падения на ипподроме.

– А ты смог? – надавила она, закипая, её рука нервно вцепилась в подлокотник кресла, царапая дерево ногтями. «Твой хвалённый Томас Шелби»? Да этот идиот что, совсем страх потерял! – Ты смог всё, чем попрекаешь этого человека?

– Я тоже не смог.

– И не сможешь, сколько бы ни пытался прыгнуть выше головы. У меня нет заблуждений насчёт Острых козырьков. Защитить себя смогу лишь я сама. – Она мысленно положила руку на спрятанный под пиджаком револьвер и подумала, что в какой-то крошечной степени, хоть совсем немного, но врёт. Вик подняла на Генри полные решительности глаза, чтобы он ни на секунду не забывал, что только она распоряжается своей судьбой. – Но сегодня Полли Грей вложила в мою руку пистолет, и я почувствовала, что меня ещё рано списывать со счетов. У этих людей есть необходимая мне сила, которой они, может, и не прикроют, но точно поделятся. Я не могу просто взять и убежать, поджав хвост, после того, как меня дважды чуть не убили.

– И ты хочешь, чтобы тебя попытались убить ещё и в третий раз? Двух тебе мало, да?! – расплескался возмущением Генри. Он уже не слышал себя, не слышал собственных мыслей, только наизусть заученные постулаты: «Острые козырьки – зло», «Шелби – проклятье», «Томас Шелби – дьявол». – Ты что, уже забыла людей, которые убили твоего отца?!

И Вик до скрежета стиснула зубы, надеясь, что это поможет ей воздержаться от удара и ответного повышения голоса. Она ухватилась взглядом за стоящую на комоде выцветшую фотографию в овальной рамке, на которой были изображены трое парней в военных кителях и фуражках. И эти парни, сегодня бывшие уже мужчинами, совсем не выглядели так, как выглядят сегодня. А потом она впилась взглядом в Генри.

– Когда убили моего отца, – проскрипела Вик, и её глаза налились кровью, как у дикого голодного зверя, – Томас Шелби и его братья воевали во Франции, – она говорила нарочито медленно, словно кропотливо вбивала каждое своё слово, как гвозди, в деревянную башку этого недоумка. – Никто из них никаким боком даже близко не стоит к смерти моего отца. Винить в этом людей, которые просто похожи своим образом жизни на убийц моего отца, глупо. Винить этих же людей во всех смертных грехах тоже глупо. Да, раньше я именно так и делала, но больше я не стану грести всех под одну гребёнку.

Как же сложно было удерживать спокойствие, как же тяжело ей давалось не позволить себе запустить в этого ослеплённого ненавистью дурака что-нибудь увесистое. И как Томасу удаётся проворачивать этот трюк из раза в раз! Талант, не иначе!

Худое тело Генри сотрясала дрожь, а на сером осунувшемся лице отпечатывалась ядовитая смесь горечи, злости и ужаса. Его глаза больше не осуждали – они умоляли. Умоляли Викторию Мартин опустить нож, которым она резала его сердце на куски, умоляли одуматься, умоляли прислушаться к его немому плачу.

– Почему... – прошептал Генри, когда его разум начал метать искры, осыпаться тоненькой стружкой под беспощадно острым вращающимся диском шлифмашины. – Почему ты так на меня смотришь? Пожалуйста...

«Почему ты снова и снова отталкиваешь меня?»

Он готов был сдаться.

– А почему ты несёшь эту чушь снова?

–...не смотри... Не надо этого взгляда, прошу тебя.

«Я люблю тебя... Так сильно люблю, что схожу с ума».

Он сдавался.

«Пожалуйста...»

– Я думала, мы закрыли эту тему тогда в больнице. Думала, что ты всё понял и сделал правильные выводы. Но нет, ты снова подливаешь масла в огонь, словно тебе нравится бесконечно мусолить эту тему.

«...замолчи».

Он сдался.

– Словно мне это нравится?! Знаешь, что мне на самом деле нравится? – сорвался воплем Генри, склоняясь над вжавшейся в кресло Викторией. В его глазах не было ничего, кроме остервеневшего безумия, которое наконец-то его проглотило. – Мне нравится работать на человека, которого я ненавижу. Мне нравится терпеть унижения от братьев человека, которого я ненавижу. Мне нравится, что человек, которого я ненавижу, забрал у меня самого дорого мне человека. Хочешь послушать ещё? Тебе интересно услышать, как я тут коротал время, пока ты миловалась с Томасом, мать его, грёбанным Шелби в вустерской больнице?

Пощёчина. Только этот резкий обжигающий хлопок сорвавшейся с подлокотника руки смог прервать несанкционированный поток скопившейся боли, что вырвалась из Генри в эту минуту, точно весенний паводок через прорванную дамбу. Вик ударила так сильно, что парня отбросило на два шага назад, и Генри, заплетаясь в собственных ногах, налетел на подпиравший стену комод, повалил фотографии и вазы.

Вот, что бывает, когда скидываешь маску и во всё горло заявляешь о своих настоящих чувствах, малыш Генри, вот, что бывает. Ты готов взять на себя ответственность за то, что попробовал горькие плоды прямолинейности?

Перед глазами Виктории плыли чёрные полосы, как при прокрутке видеоплёнки, в горящих ушах стоял оглушительный звон сердца, грудь и плечи тяжело вздымались. Лишь только ей удалось восстановить хоть толику разодранного в клочья дыхания, она тут же крикнула Джона, потом Исайю, потом снова Джона. Ей неважно было, кто из них откликнется, лишь бы только пришли и помогли ей скорее убраться отсюда, куда-нибудь в другое место, куда-нибудь, где никто не станет кричать на неё, куда-нибудь... подальше от Генри МакКаллена и его помешательства.

– Вы тут что, подраться вздумали? – на пороге внутренней двери появилась встревоженная фигура Джона. Из-за его левого плеча высунулось обеспокоенное лицо Исайи. – Одумайся, Генри, дружище, ты связался с чемпионкой мира по метанию больничных уток.

– Я хочу уйти, – мрачно протараторила Виктория, упершись согнутыми в локтях руками в подлокотники, склонившись над своими коленями. – К Атласу. Да, точно, я хочу увидеть его. Мне можно увидеть конюшню?

Джон не сразу заметил это гнетущее напряжение между Вик и Генри, что затопило всю комнату раскалённым жаром, не сразу понял, что «дерутся» они вовсе не в шутку, а всерьёз. Генри нерасторопно поднимался на ноги, его кудрявая голова была опущена лицом вниз почти всё время, что Джон стоял на пороге, и даже то время, когда он, пожав плечами и не найдя причин отказывать девушке, взял её кресло сзади и направился к выходу. Исайе Джон наказал оставаться в конторе и приглядывать за «сорванцом» (за Генри). А МакКаллену уж очень настойчиво рекомендовал не забыть поставить всё, что свалил с комода, на свои места без малейшей погрешности. «Приду – проверю», – пообещал Джон и исчез в гулком шуме улицы вместе со своей экскурсанткой.

Почти бестелесный, едва слышимый жалкий голос Генри вымолил у Козырька одну минуту на то, чтобы привести себя в чувство, затем, пообещал букмекер, он вернётся в зал. Исайя демонстративно завёл свои карманные часы и прикрыл за собой дверь.

Генри остался один, совсем один в буквальном смысле этого слова. Он был один в этой комнате, один в этом городе, один на всей чёртовой планете, и больше некому было мечтать с ним о домике на берегу моря, речки или озера, и некому больше было звонко смеяться над его и вправду старательными попытками научиться ездить верхом так же искусно, как и обладательница того искристого смеха. Генри припал лбом к стене, и сейчас он уже не мог вспомнить тех слов, что срывались с его губ минуту назад. Он не помнил, за что его щека сейчас горит и холодеет одновременно, но абсолютно точно знал, что ту пощёчину он не заслужил. Он всего лишь парень, тянущий свою безответную любовь сквозь года и всем сердцем жаждущий защитить любимого человека от надвигающейся волны цунами. От «бед»... Тех самых «бед», что настигли их всех. Он – мальчик, отвернувшийся от Бога. Он – старая скаковая лошадь, пережиток прошлого.

Он – рыдающий в тишине безумец, уткнувшийся лбом в стену под взглядами десятка незнакомых людей со старых фотографий.

Добро пожаловать в Бирмингем, мисс Мартин. Добро пожаловать домой.

* * *

На старом складе Чарли Стронга в этот час было весьма оживлённо. Группа рыжебородых парней в чёрных куртках, по всей очевидности, неместных, выгружала из стоящей на водах канала баржи тяжёлые белые мешки без каких-либо опознавательных знаков. Они и не были нужны: даже если бы эти мешки именовались «Мука» или «Соль», это вызвало бы больше подозрений, чем в отсутствие этих надписей. Эти мешки отправлялись прямиком в грузовики, у которых стояли парни «козырьковатых» наружностей и помогали закидывать груз в кузова. А уже отсюда в этих кузовах чёрт знает, куда они отправятся. Викторию это не волновало. Её даже перестали волновать удивлённые взгляды всех этих мужчин, прикованные к женщине, ехавшей в инвалидном кресле, после того, как она встретилась со своим дорогим другом, защитником и компаньоном.

Атласа сегодня вывели в открытый загон из конюшни, которую Кудрявый в эти часы намеревался привести в порядок: убрать дерьмо, налить чистой воды, наполнить кормушки фуражом и постелить свежее сено. Утром Чарли сказал ему, что сегодня приедет хозяйка Тихони (так они между собой саркастично называли Атласа), и Кудрявый очень захотел, показать мисс Мартин, что её конь всё это время жил в приличных условиях, что его здесь любили, холили и лелеяли. Кудрявый устроил из этого целую церемонию, потому что для него это было по-настоящему важно, как важно было и Чарли не дать этому бедолаге перестараться. Прежде всего, конечно же, конюх подготовил к встрече самого жеребца: почистил ему копыта, состриг отросшие щетки на ногах, проскребал шерсть, расчесал хвост и гриву, хотя далось ему всё это огромным трудом и жалостливыми уговорами. Атлас будто бы нарочно упрямился, не хотел, чтобы план добродушного конюха сработал, ведь это бы означало, что здесь ему было хорошо. И, может быть, именно так оно всё и было, только вот Виктории об этом знать не обязательно. Пускай у неё будет хоть одна причина, за что можно отчитать Козырьков.

Таких причин не нашлось. Кудрявый не успел до конца прибраться в конюшне, нагрянувшая владелица «Тихони» застала его прямо за делом, всего красного и в поту, с вилами в руках, разгребающего старое сено, но Атлас выглядел просто превосходно. Вик даже позволила себе мысль, что Атлас никогда так хорошо не выглядел.

– Это просто всё от того, что он очень рад Вас видеть, мисс Мартин, – улыбался толстощёкий конюх, поднимая с мокрого лба на макушку свою федору. – Счастье красит не только людей, но и животных. Тихоня очень счастлив, поэтому такой красивый.

– «Тихоня»? – сморщилась и улыбнулась одновременно девушка, почёсывая коня за большую морду, которой он осторожно (понимал, что теперь лучше сильно не толкаться) бодался ей в плечо.

Кудрявый смущённо рассмеялся, начал извиняться и поправляться. Виктории нравился этот мужчина, ведущий себя, как большой ребёнок, он забавлял её, а ещё удивлял, ведь она совершенно не ждала, что в обители Острых козырьков ей может встретиться кто-то столь особенный.

Рядом послышался ещё один не знакомый ей мужской голос, сиплый, прокуренный, мягкий.

– Этот парень никогда не упускал возможности дать кому-нибудь из нас смачного пендаля, а стоило его только поймать под уздцы, так начинал горлопанить, как резаный. Поэтому он «Тихоня», – пояснил Чарли Стронг, подкуривая выуженную из кармана мятую сигарету. Старый матёрый Козырёк взглянул усталыми бирюзовыми глазами на гостью, пока не глядя здоровался за руку с Джоном.

– Мне рассказывали о том, как он себя вёл, – сказала Виктория, пытаясь откатиться чуть назад. Пока ей с трудом давалось самостоятельное управление креслом. Джон подоспел на помощь. – Но это его характер. Думаете, он дома себя так никогда не вёл? Если бы.

– Вы должны мне денег, дамочка. Я с дюжину раз спас Вашего обормота от вооружённого до зубов Артура Шелби. Бедолаге больше всех доставалось копытами по бокам. У Артура, знаете ли, тоже характер ещё тот.

– Атлас и Артур вполне могли бы посоревноваться в дикости, – задумался вслух Джон, гоняя спичку из одного уголка рта в другой.

– Конь бы выиграл. Знаешь, почему? – Чарли выпустил струю почти невидимого дыма, его лицо не менялось.

– Он ёбнул бы Артура ляжкой, и тот отъехал бы к праотцам.

Пока Чарли и Джон фантазировали о каком-то странном поединке между Артуром Шелби и Атласом, в котором у первого явно не было преимуществ, Вик улыбалась своему коню и тихо нашёптывала ему обещание никогда больше не оставлять его одного так надолго, особенно – с чужими людьми. Она обхватила его приветливо и радостно фыркающую морду двумя руками и упёрлась лбом в его переносицу, закрыла глаза, и ей показалось, будто она услышала его голос. Такое уже бывало, Атлас говорил с ней, но говорил не часто, и у этих случаев совершенно не было закономерности, которая могла бы пролить свет на причину, по которой конь связывался со своей наездницей. Такое просто случалось, как и сегодня, она касалась его, и через неё вдруг проходило что-то сверхъестественного происхождения, что транслировало ей посторонние мысли, совершенно не её. Вик знала, это мысли Атласа, мысли самого необычного в мире коня. Нет, не коня. Ведь «простые кони не умеют так чувствовать людей, не превращаются в непослушных дерзких скакунов из больных и немощных жеребят и не скидывают своих маленьких наездниц со спины раз за разом, разбивая им коленки». А ещё простые кони не владеют телепатией.

Вик снова улыбнулась, но теперь ей захотелось всплакнуть. В этой конюшне всё ей напоминало о старой ферме Мартинов. Она вспоминала, как таскала сено и кормила лошадей, как отец загонял своих подопечных в стойла и знакомил маленькую Вики с новенькими, когда они появлялись на ферме, а она старательно запоминала их имена, чтобы потом путать и оправдывать это так: «Лошади же все одинаковые!» В семь лет это казалось правдой, а в двадцать два – уже детской глупостью.

Поддавшись ностальгическим чувствам, Виктория спросила мужчин, есть ли у них здесь ещё лошади, и, когда получила удовлетворительный ответ, попросила показать их.

– Они, конечно, не такие прыткие и озорные, как Атлас, но тоже очень-очень хорошие, – рассказывал преисполненный энтузиазмом Кудрявый, провожая Викторию и Джона к конюшне по соседству. Чарли почему-то тоже пошёл с ними. – Очень хорошие, правда!

– Спасибо Вам. За то, что приглядывали за моим Атласом.

Называть этого мужчину по кличке Вик отчего-то стеснялась, неудобно это как-то. Особенно, если брать во внимание то, что кличка была образована по тому же принципу, что и «Тихоня» для Атласа (Кудрявый-то был лысым под своей федорой). Но Чарли вскоре убедил её, что даже никто из Козырьков уже не помнит, как звучит настоящее имя этого славного слабоумного конюха. «Кудрявый он и есть Кудрявый», – сказал хмурый мистер Стронг.

А вот мистер Стронг показался Виктории типичным примером состарившегося, потрёпанного жизнью, прожжённого работяги, по крайней мере, именно его глаза у него и были. Этими глазами он частенько задерживался на Виктории, разглядывал её, а потом девушка заметила, что так на неё смотрел не только Чарли, но и другие парни в твидовых кепках, что встречались им на территории складов. Виктория Мартин – гвоздь шоу-программы, не так ли? Женщина, из-за которой Томми Шелби развязал войну с итальянцами. Но уж лучше пусть их любопытство крутится вокруг странного интереса их босса к ней, а не вокруг её мёртвых ног.

Пока смотрела двух других лошадей и слушала увлечённые рассказы Кудрявого про характер и привычки каждой из них, пока, краснея, отмахивалась от заигрываний Джона, которые становились всё настойчивее и бесстыднее, Виктории ничего не оставалось, кроме как глубоко проникнуться этой завораживающей новой атмосферой эдакого бандитского пристанища – места, где хранилось контрабандное оружие, нелегальный алкоголь и запрещённые наркотики, и где всё – каждый горящий костёр, каждый ящик, каждая телега – наполнено было присутствием Острых козырьков. Острых козырьков – которых она презирала и ненавидела вчера. Острых козырьков – которые даруют ей ощущение хоть какой-то безопасности сегодня.

Всё хорошо, пока Чарли Стронг курит свою потрёпанную самокрутку. Всё хорошо, пока Кудрявый хихикает, подфыркивая лошадям в ответ. И всё хорошо, пока Джон Шелби самодовольно улыбается уползающим вверх уголком губ и подмигивает ей. Вновь встретившись с Атласом, познакомившись с людьми, которые за ним ухаживали, и окунувшись в чёрные воды бандитского Бирмингема, Виктория напрочь забыла обо всём плохом, что произошло до того момента, как Джон привёз её на склад.

По прошествии получаса неприятный разговор с Генри казался просто дурным сном по дороге из Вустера. Гадким, пугающим, но весьма реалистичным кошмаром в неудобной затекшей сидячей позе на заднем сидении просторного седана. Но даже если бы Вик захотела, обмануть себя она бы не смогла: ощущение тяжёлой пощёчины всё ещё горело в её ладони, и эти ощущения были самыми реальными, и вместе с ними, точно бумеранг, возвращалось и эхо тех слов, что срывались с губ друга.

– Так из-за чего вы с малышом Генри поцапались-то? – наконец-то спросил Джон. Он держал при себе этот вопрос с того момента, как закрыл за собой дверь квартиры и повёз девушку к складам, но теперь, когда Джон увидел, что Вик поостыла, он дал волю любопытству.

– Он просто... – Вик звучно выдохнула, решив не искать никаких оправданий для тех омерзительных слов. – Я не знаю, что с ним. Я думала, он будет рад встретиться, и поначалу вроде так и было, но всё пошло не так. Снова. Он никогда таким не был, никогда не повышал на меня голос.

– Или был. Просто сдерживался, – с поэтической задумчивостью сказал Джон, прикусив краешек толстой сигары. – У любого человека может в один момент сорвать крышу, когда наступает точка невозврата, и он выкипает. Твой Генри просто наконец-то выкипел. Мне бы тоже чердак просквозило, если бы меня Артур каждый день кошмарил.

«Просквозило чердак» было очень метким выражением для описания состояния Генри, потому что Вик не рискнула бы сказать, что он сошёл с ума, хотя бы потому, что причины «сквозняка на чердаке» ей уже становились понятны: Генри переживает за неё. Но переживает настолько сильно, настолько упрямо и настолько навязчиво, что не оставляет ни шанса на принятие и понимание. Когда Вик думала об этом, её снова прошибала раздражённая тряска, и появлялось желание съездить Генри по лицу ещё раз.

В этот раз, обещала себе Виктория, она не простит Генри так легко, даже когда пыль обиды осядет, даже когда ей снова станет нестерпимо жалко МакКаллена, и когда ей снова станет стыдно перед ним за его чувства, на которые она не может ответить. Прежде чем получить её прощение он вынужден будет извиниться и перед Томасом Шелби – перед человеком, который открыл им двери своего дома.

– Артур – это ваш с Томасом старший брат, верно? – поинтересовалась девушка, задрав голову и взглянув на Джона. – Мне любопытно познакомиться с человеком, который терроризировал обоих моих друзей.

– Да ну, «терроризировал», я тебя умоляю! Артур у нас добрейшей души человек, друг детей, герой мультфильмов. Он тебе понравится, – и подмигнул ей, после предложив сигару. Вик улыбнулась, но отказалась.

Она снова поблагодарила Джона, сама не зная, зачем. Благодарность, чувствовала Вик, сейчас переполняла её до краёв, благодарность за то, что она наконец-то находится вне стен больницы, видит новые лица, дышит дымом костров, вместо больничной хлорки, и чувствует себя чуть более живой. Даже за ссору она была чуточку благодарна Генри, ведь эта встряска помогла ей снова вернуться в строй, вспомнить, что мир полнится дерьмом и проблемами, маленькими конфликтами и недопониманиями, выстраивающими повседневность. Она приехала сегодня в Смолл-Хит, чтобы хотя бы на какое-то мгновение стать просто путешественницей по миру этой типичной повседневности и забыть об угрозе семьи Сабини.

* * *

День неумолимо близился к закату. Тучи над Смолл-Хит так и не рассеялись (у них и не было такой обязанности), но погода не испортилась, как предзнаменовывала духота и серость. Всё правильно, ведь затенённые тучи и коптильная мрачность были обыденностью для юго-восточного региона большого промышленного города, только Виктория, успевшая привыкнуть к ласковому вустерскому солнышку и желтеющей осенней зелени, забыла об этом. В Бирмингеме не было зелени, её потоптали замки из кирпича, камня и угля. В Бирмингеме не было причин улыбаться, но Вик всё же улыбалась. Вероятно, только сегодня.

Вскоре после того, как экскурсия по складу, ворчания Чарли и бесцельные беседы с болтливым Кудрявым наскучили Виктории, она вновь вернулась в контору братьев Шелби. Букмекеры и бетторы уже её покинули. Не было здесь и Генри, с которым Виктория, честно признаться, боялась и не желала встречаться снова, по крайней мере, не сегодня. Может быть, завтра, может быть, послезавтра или ещё позже, но пускай сегодня он не попадается ей на глаза. Ведь сейчас она ждала только одной встречи с одним единственным человеком.

Когда же их взгляды пересекались в последний раз? В тот день, когда на озере гоготали утки, и по зеркальной глади воды дрейфовали позолоченные сухие листья? Словно бы целая вечность прошла с того момента, как Виктория впервые увидела улыбку Томаса Шелби, и вот теперь, спустя вечность, мечтает увидеть её снова. Быть может, он улыбнётся и сегодня, когда увидит её. Хотя, с чего бы ему?.. Действительно, с чего бы ему улыбаться? Разве только потому, что она жива и здорова, ждёт его в его владениях и всё ещё смотрит на него, как на свою единственную надежду. Будь Вик на его месте, она бы улыбнулась этому. Она бы улыбнулась ему... и без причины.

«Если мне больше не нужна причина, чтобы улыбаться бандиту, значит ли это, что я плохой человек?» – спросила себя Виктория, лишь только за ней захлопнулись двери с надписями «Шелби» на матовых золотисто-зелёных стёклах каждой створы.

Джон оставил её в кабинете Томми, сам же отправившись искать куда-то запропастившегося Артура. Джон не сомневался, что, будь Томми здесь, он бы не возражал против её самостоятельного пребывания в его кабинете. А когда Вик спросила, в чём причина такой уверенности, получила в ответ только дразнящую усмешку, и потом Джон ушёл, пообещав, что Томми скоро вернётся. Вик ему поверила и включила смиренный режим ожидания.

Надо сказать, Виктория не думала, что эта шикарная комната хоть немного вписывается в общую картину помещений букмекерской конторы или же комнаты старой цыганской квартиры, в которой ей недавно довелось побывать. Кабинет Томаса в их рядах выглядел, как императорский дворец, возведённый в центре чахнувшего города, среди загибающихся от разрушений домов и выжженных пастбищ. Дворец этот процветал, и убранства его были самыми лучшими. Особенно сильно Вик понравились небольшие кожаные кресла, окружившие журнальный столик с венчающим его графином на подносе в компании пары стаканов. Ей захотелось присесть в одно из этих кресел, развалиться по-хозяйски, закинувши ногу на ногу, и представлять себя главой семьи Шелби и Острых козырьков, гоняющим по дну своего стакана жгучий виски.

Наверное, Томми не так уж и часто сидит в этих креслах со стаканом в руке, разглядывая все эти картины и переливающиеся в редких солнечных лучах статуэтки. Вик никогда не понимала, зачем людям в домах картины и статуэтки, если это не изображения чего-то, что им дорого. «У богатых свои причуды» – так говорят. Но она уже не могла с уверенностью утверждать, что считает Шелби богачами, после того как увидела, чем они живут. Несомненно, деньги у них были в том количестве, что ей и не снилось, только вот самим Шелби наверняка снятся суммы куда аппетитнее, а потому их состояние – ещё не предел богатства. Да и не в деньгах на самом деле оно выражалось: репутация – немало важный фактор. Вот, наверное, зачем Томми отгрохал себе сияющий дворец посреди старых развалин. У него наверняка нет чувства меры, так подумала Виктория.

За разглядыванием картин и корешков книг время утекало смертельно долго. С тех пор как Виктория добралась до графина и втянула носом запах с его горлышка, а затем поморщилась от горького алкогольного амбре, прошло около двадцати или тридцати минут. Зато, пока рядом никого не было, Вик могла тренироваться в самостоятельном управлении креслом-каталкой. Она крутила руками колеса, и коляска отталкивалась, но с поворотами выходило как-то туго.

Доехав до массивного стола из красного дерева, Вик стала разглядывать рабочее место Томми, пока ей выдалась такая возможность. Чисто, никакого ненужного хлама по типу гор неразобранных бумаг или переполненной грязной пепельницы. Кто знает, может, весь хлам наверняка спрятан в ящиках, куда она точно не полезет. Ей подумалось вдруг, что аккуратность – это хорошая часть Томми, которую можно любить. Нет, скорее всего, у него были и другие черты, которые можно было назвать «хорошей частью», только Виктория, смутившись сама перед собой, не позволила себе и дальше думать об этом. А затем увидела фотографию.

Маленький чёрно-белый снимок лежал на углу стола под портсигаром, Виктория заметила торчащий уголок и позволила себе вытащить фотографию. На ней была изображена молодая девушка, очень красивая, со светлыми волосами и изящной маленькой горбинкой на носу. Эта фотография лежала на столе, не в ящике и не на полке, а значит, Томас часто смотрел на неё. На эту необыкновенно красивую девушку, которую Виктория не знала, но которая, вероятнее всего, была очень хорошо знакома Томми. Почему он на неё смотрит? Почему держит у себя её фотографию? Может ли быть, что...

Ручка двери повернулась, клацнула защёлка, тишина комнаты оказалась нарушена. Вик сию секунду выронила фотографию и быстро загнала её обратно под портсигар, веря, что замела за собой все следы. На пороге кабинета застыл Томас Шелби, которому, по всей вероятности, насколько Вик смогла судить по его слегка удивлённому лицу, не сообщили о том, что она внутри. Он застыл, взгляд намертво прирос к девушке, а её взгляд – к нему. Вик могла поклясться, под этим жадным, осторожным и одновременно нетерпеливым взглядом внутри неё всё задрожало, и какая-то тёплая спираль волнительных ощущений закрутилась прямо под лопатками, заставив плечи подрагивать. Эти двое просто смотрели друг на друга и молчали секунд десять, никто из них не мог вынуть из себя ни одного подходящего слова, потому что у обоих в головах этих слов крутилось огромное множество. Стояли и смотрели друг на друга с двух концов кабинета. Стояли и забывали дышать.

– Как добрались? – первым в этой звенящей тишине раздался голос Томми, и он снял кепку, пригладил волосы.

– Нормально, – кивала Виктория. – Твой брат Джон очень милый. А вот твоей тёте я, кажется, не особо нравлюсь.

– Это нормально. Ей мало кто нравится. Но она хорошая. Во многом благодаря ей я всё ещё жив.

Она так рада была видеть его сейчас, что невольно улыбалась почти каждому его слову. Так глупо и так по-детски это всё было, и потому Вик старалась прятать эти эмоции от Томми, но не знала, что он уже обо всём догадывался. Она бы обняла его сейчас, если бы только он позволил, и если бы только она решилась протянуть руки, но не знала, что они разделяют это чувство на двоих. Тайное, запретное чувство, которое витало между ними в воздухе призрачной неуловимой дымкой, которое никто из них не решался себе позволить, и которое могло сказать за них всё, что крутится на языке, если бы только они сейчас оказались чуточку смелее, чуточку безрассуднее.

Была и ещё одна причина, по которой Виктория испытывала смятение, более весомая, чем нерешительность. Её съедали сомнения и шаткие домыслы, способные сжечь её беспокойное сердце. Вик не дала пламени разгореться. У неё не было смелости, чтобы продемонстрировать свою радость от встречи, но нашлось немного решимости, чтобы задать вопрос о волнующей её фотографии.

– Это твоя любимая женщина? – она указала взглядом на уголок торчащей из-под портсигара фотографии. Скрывать тот факт, что она её заметила, Вик посчитала бессмысленным: она слишком долго копошилась, когда отворилась дверь, и ей думалось, что Томас видел её спешные попытки спрятать фотографию обратно.

Томми двинулся к ней, к столу, тогда Виктория почувствовала приливший к ушам жар и разгон сердцебиения. Его измотанное лицо пересекали золотистые полосы, пробивающиеся сквозь шторы-жалюзи. Томми взял фотографию в руки, взглянул так, словно видел её впервые, но его лицо почти не изменилось.

– Была когда-то, – ответил Томми. – Но теперь – нет, – и бросил фотографию в верхний ящик стола. – Просто иногда мне нужно напоминать самому себе о своих прошлых ошибках, чтобы не совершать их вновь.

– Так значит, она была ошибкой?

– Да.

Это был странный ответ, потому что утвердительное слово почему-то прозвучало с интонацией вопроса, во всяком случае, Вик так показалось. И лицо его вовсе не оставалось неизменным: Вик смотрела на него и видела печаль, пробивающуюся сквозь прочный панцирь невозмутимости.

Томми не давал мрачным мыслям одолеть его, ведь он сейчас смотрел на девушку, по которой очень скучал, за которую несколько последних дней болело его сердце. Так отрадно было узнать, что она оправилась, после очередного покушения, что согласилась приехать к нему (Томми просто игнорировал тот факт, что согласия её он и не спрашивал, а Полли просто поставила девушку перед фактом), и что ей любопытно знать о девушках, которые изображены на фотографиях в его кабинете.

– Уже виделась с Атласом? – спросил Том, усевшись на подлокотник низкого кресла.

– Да, – ответила Вик и просияла. Она взялась за колёса, толкнула их вперёд, чтобы оказаться поближе к Томасу. – И поблагодарила твоего конюха, за то, что мой конь выглядит лучше, чем когда-либо.

– Я же говорил, Кудрявый очень любит лошадей. Но теперь для Атласа здесь небезопасно, его нужно отвезти в другое место. Если хочешь, мы укроем его в цыганском таборе в Блэк-Пэтч, это на западе от Бирмингема. Там итальянцы, даже если рискнут сунуться к нам, его не найдут.

Томми безжалостно разбил мечтательную нирвану Виктории о жестокую правду реальности, напомнив о Сабини. Точно... Ведь все они здесь не в песочнице собрались играть.

– Всё так плохо, да? – спросила она, грустно усмехнувшись.

– Может стать, если заранее не предусмотреть все худшие варианты и не просчитывать все возможные ходы противника наперёд.

– Ты что, и вправду объявил войну Сабини? – она вздёрнула голову, обрушила на Томми непонимающий взгляд, словно всё это время и вправду в это не верила. – Ведь всё это время ты осторожно подбирался к нему. А теперь – открытое противостояние? Почему?

«Он никогда не ответит ей правдой на этот вопрос», – сказала бы Полли, стой она сейчас здесь и наблюдай за их встречей. «Сейчас начнёт прикрываться нарушенными условиями сделки», – поморщился бы Чарли Стронг, докуривая наконец свою бесконечную сигарету. «Посмотрим, как он рискнёт рассказать ей, что собирался сдать её коня макароннику, а когда надул его, получил ответочку», – зубоскалил бы Артур.

– Потому что Сабини вытрепал мне все нервы, – ответил Томми без утайки. – Существуют определённые рамки, нарушение границ которых я не потерплю. Он покусился на твою жизнь. Дважды. И будет платить за это полную сумму с процентами.

И вот тут воображаемые наблюдатели этой встречи – Полли, Чарли и Артур – уронили бы челюсти к полу. Значит, миссис Грей говорила правду, думала Вик, и теперь вся ответственность за эту войну целиком и полностью лежит на её плечах. Значит, Томми и вправду слишком неосторожно в этот раз распорядился своими чувствами. Значит, она и вправду его «слабое звено».

Томми не позволил ей погрузиться в омут мрачных размышлений, которыми уже отяготилось её лицо, а потому быстро сменил тему, подумав, что Вик ещё успеет всё обдумать и дать ему ответ насчёт Атласа чуть позже. Это может подождать.

– Может, выпьем за долгожданную встречу? – предложил он, потянувшись за стоящим на столике графином со светло-коричневой жидкостью.

Лицо мисс Мартин вновь зацвело улыбкой, смущённой и веселящейся, в чём-то даже уличительной. Он и вправду сказал «долгожданную», выдав себя с потрохами, да?

– Это виски, – Вик вспомнила, что уже изучила содержимое графина до прихода Томаса. – Я не пью виски.

– Что же тогда ты пьёшь? – Томми отставил графин обратно.

Вик пожала плечами, загадочно улыбаясь и бегая глазами вокруг, словно хотела, чтобы он угадал сам.

– Пиво.

– Ага. Значит, пиво?

– Да, пиво.

Вероятно, она полагала, что ничего, кроме виски, он ей предложить не сможет, и потому так коварно улыбалась, внимательно всматриваясь в его реакцию. Томми подумал с пару секунд и усмехнулся сам себе. У него созрела идея.

– В таком случае, – он встал с подлокотника, обошёл Викторию и взялся за ручки её кресла. Она почувствовала, как он опустился к её уху, и вдохнула уже знакомый парфюм, – предлагаю отправиться в одно место, где нам нальют то, что мы оба пьём, причём за счёт заведения.

Томми подтолкнул кресло к выходу из кабинета, утонувшего в полумраке заходящего дня, где они были только вдвоём, и где только вдвоём они могли быть такими, какими пожелают. Но Томас лишил их обоих этой приятной возможности.

И вновь это вовсе не было предложением, ведь её согласия никто не дождался, вздыхала про себя Виктория. У этого семейства, вероятно, это было дурной привычкой: решать всё за всех и ставить перед фактом. Теперь ей ещё сложнее с кем-то спорить, ведь человеку достаточно было ухватиться за ручки кресла и увезти Вик туда, куда ему нужно, не беспокоясь о её мнении. Она потихоньку училась с этим мириться. Хотя бы до тех пор, пока тем человеком, который эгоистично распоряжается её желаниями, оставался Томми Шелби.

Кабинет главы семьи Шелби опустел, утонул в быстро сгущающейся темноте, расползающейся под мерное тиканье больших напольных часов. Больше в конторе этим вечером никого не было.