То самое место, где наливали всё, что только душе человеческой угодно, не было слишком уж далеко от конторы. Точнее сказать, оно было совсем не далеко от конторы, в прямом смысле слова «в двух шагах» от неё. И как раз сейчас, когда солнце стремительно падало ниже крыш и пряталось за линию горизонта, разливая по округе чёрно-красное излияние заката, в это щедрое на выпивку и веселье место стекались жители длинной и широкой Вотери-Лейн и всего Смолл-Хит. Даже не доходя до порогов собственных домов, мужики бросали инструменты, нахлобучивали на головы кепки и шагали на проводы очередного рабочего дня в паб «Гарнизон», где их ждала приятная компания единомышленников и стаканчика чего-нибудь горячительного. К семи часам вечера заведение уже начинало полниться кутилами, завсегдатаям и забредшими сюда впервые, но сегодня аншлаг в «Гарнизоне» был особенным. Ведь сами Острые козырьки закатили громкую пирушку.

Кого сегодня только не было в «Гарнизоне»! Мужчины (как правило, они составляли основной контингент), женщины, молодые, взрослые и, так называемые, старожилы, которые своими руками закладывали рельсы первым железным дорогам и постоянно рассказывали одни и те же хвастливые истории о строительстве Станции Бирмингем Нью-Стрит*. Несдержанный смех и громкие разговоры всех этих людей, звяканье стеклянных боков стаканов и кружек друг о друга, свист и шипение кранов винно-водочных бочек – всё это сегодня создавало новый вечер в самом популярном местном пабе. И пусть среди небольших деревянных столиков, выстроившихся в центральном ряду, и тех, которых окружали небольшие мягкие диванчики в огороженных полу-кабинках у окон, было немного тесно для всех желающих, но никому до этого не было особого дела, пока играла заводная музыка и пока полон был хозяйский бар.

Что ещё примечательно и уникально было в сегодняшнем вечере, так это то, что даже безымянный рабочий мог выпить ни с кем-нибудь, а с самими носителями гремящей фамилии Шелби, которые обычно в такие бурные смены уединялись в вип-кабинке (и там же в будние дни часто принимали обращающихся за помощью горожан или же устраивали важные деловые встречи), но сегодня крутились в шумной толпе.

Братья Шелби пока что были не в полном составе, не хватало только главы семьи.

– И вот я беру этого сукиного сына за шкирку, как вонючего шелудивого пса, бросаю через стол, а на полу осколки бутылок и оконных стёкол. Он своим кривым ебалом – прямо в них, – увлечённо рассказывал Артур Шелби собравшимся вокруг него мужчинам, артистично жестикулируя, чтобы с полной достоверностью передать весь свой кураж. – Я, короче, перемахиваю через стол, беру его голову под свой ботинок и ногой размазываю его вопящую физиономию по усыпанному стеклом полу. Он орёт, как резанная свинья, осколки полосят ему лицо, у меня из-под ботинка хлещет кровь и летят маленькие такие мясные кусочки. В общем, красота необыкновенная, наслаждаться моментом можно было бесконечно. Но тут знаете, что?

Мужчины с полными кружками в руках и восхищённо-удивлённо-испуганный Финн Шелби посмотрели на Артура в заинтригованном ожидании. Шелби-старший увесисто хлопнул ладонью по барной стойке и выдал:

– Баба! Стоит в дверях подсобки, выпустила предупредительный из дробовика в потолок, а у самой ручонки трясутся и глаза мокрые. Мы-то думали, что уже всех перебили в этом ля-гадюшнике, а тут нарисовывается ещё какая-то официантка.

– И что ты с ней сделал? – вопрос младшего брата прозвучал очень нетерпеливо.

Артур посмотрел на Финна, медленно отшатываясь в сторону, нервно причмокнул поджатым уголком рта. Он не хотел рассказывать ему и слушающим его мужикам, но особенно – Финну, о том, что случилось дальше. Если братишка, который ровняется на своих старших, узнает, что Артур тогда дал слабину и позволил той женщине сбежать, Финн подсознательно, даже если сам того не желает, но запомнит это и когда-нибудь поступит так же. И кем Артур тогда станет в его глазах? Потерявшим хватку стареющим воякой? Размякшим и поплывшим сердобольцем? Исключено!

Нервно потеющего от быстрых размышлений Артура спас подлетевший к нему сзади Джон, который перевалился через барную стойку и поймал брата в мёртвую петлю своей согнутой в локте левой рукой, чтобы ответить Финну за него.

– Он взял её в военный плен и привёл на поклон «Большому королю», верно же, Артур? – перестав шутливо душить старшего брата, Джон взъерошил его блестящие прилизанные волосы, в довольной улыбке закусывая нижнюю губу.

Мужчины громко гоготнули, чокнулись полными кружками и выпили за женщин, сдающихся в плен. И пока братья, точно маленькие дети, махались руками через барную стойку, Финн урвал себе момент, чтобы вместе с теми мужиками опрокинуть стакан виски, который Артур налил себе несколько минут назад, но от которого его отвлекла интереснейшая байка о недавнем налёте на ресторан Сабини.

В поток вихрящегося в пабе гомона ворвался скрип входных дверей, который на фоне общего шума был точно мышиный писк в столярном цехе, но всё же острый, как у гончей, слух Артура уловил его. Это были очень важные гости, так что Артур хорошенько прочистил горло, расплылся в довольном оскале и взметнул руками, громко поприветствовав хозяина паба:

– А вот и он, вы только поглядите, почтил нас своим присутствием! Мой любимый брат и его женщина!

Услыхав бодрую и весьма уверенную фразу «его женщина», пересекшая порог паба Виктория Мартин мигом смутилась, спрятала лицо в ладонь. Будь она на ногах, сей миг бы развернулась и пулей вылетела из полнившегося мужчинами паба, которые, ко всему прочему, теперь ещё и вытянули шеи и пялятся на неё, как на стриженую нарядную собачонку на выставке животных. Но кресло под ней везло её прямиков в эту любопытную свистящую толпу, а Томас, который толкал кресло, лишь неодобрительно, но всё же с улыбкой взглянул на брата.

– Я же просил не наливать ему больше одного стакана, Гарри, – сказал Томми бармену.

– Только попробуй запретить мне сегодня пить, и я переверну это место вверх дном! – заявил Артур, растолкав на своём пути мешавшихся посетителей «Гарнизона» и подобравшись к брату. В его голосе, однако, не было реальной угрозы, только взбудораженное веселье. – Мы же наконец-то прищучили этого ёбанного макаронного магната. Мы – Острые козырьки! Мы всё дерьмо из его прихвостней выбили, так ведь, парни? Он надолго это запомнит, верно?

И ползала согласно загалдела, салютуя стаканами, вскидывая вверх кулаки. Наверное, Артур и фейерверк бы запустил в честь этого долгожданного события, будь у него петарды (фейерверк, однако, он устраивал из своих бахвалящихся словоизвержений). Артур налетел на Томми, приветственно похлопал его по плечу и спине, и Томми подумал, что давно не видел старшего брата в таком хорошем расположении духа. Ещё немного, и он ненароком подцепит его заразный настрой. Ещё немного, вот, прямо сейчас!

В пабе было душно, отметила про себя Вик, пахло алкоголем, сигаретами и немытыми после смены мужчинами. Но это не помешало ей увидеть это место очень душевным и уютным, по-свойски красивым и притягательным. По правую руку от неё вытянулась барная стойка, за которой орудовал плечистый бармен с вытянутым, как баклажан, лицом и жидкими кудрявыми волосами. По левую руку – трещавшие по швам, забитые клиентами столики. Само это место было похоже на стакан виски: полированное тёмное дерево интерьера отбрасывало слепящие блики, и всё вокруг становилось золотисто-коричневым. Когда в последний раз была в подобном заведении, Вик уже и не помнила, и вряд ли бы она пришла сюда когда-нибудь, если бы обстоятельства не сложились определённым образом. Все смотрели на неё и на её кресло, и становилось не по себе, мысли вроде «Меня бы никогда сюда, наверное, даже не пустили, не стой за моей спиной Томас Шелби» вонзили зубы в её рассудок. И потому Вик старалась не смотреть вокруг.

По велению Томаса бармен по имени Гарри налил ей целую кружку светлого лагера* с пышной шапкой белой пены наверху. И Вик впервые за долгое время вновь попробовала алкоголь, что почему-то подтолкнуло её улыбнуться.

– Виктория, ты знакома с моим братом Артуром? – спросил Томми. Артур величаво выпрямился перед девушкой, расправил плечи, ткнул подбородком воздух.

– Наслышана, – кивнула Вик и взглянула на усатого мужчину с загадочной улыбкой, чуть сощурившись. Она первой протянула ему руку. – Это Вы «кошмарили» моего друга Генри и грозились пристрелить Атласа?

Артур моментально утратил былую прыть, растерялся, превратился в нашкодившего щенка, но быстро понял, кто успел нарисовать ей его подробную не самую лестную характеристику. Взглянув через плечо на осушающего новый стакан Джона, Артур получил в ответ самодовольную ухмылку и подмигивание. Вот ведь заноза в заднице! Пальцы старшего Шелби изогнулись длинными худыми клешнями, хрустнули, сжались в кулак. Он наклонился к девушке и сказал не сильно громко, словно разглашал государственную тайну:

– А Джон, между прочим, кидал бычки в поилку твоего коня.

Джон неожиданно запрыгнул на него со спины, как на спортивного козла, и, веселясь, крикнул:

– Только после того, как ты в неё нассал, ублюдок! – и они снова начали тягать друг друга за шивороты, обмениваться подзатыльниками и бодаться плечами на манер поссорившихся баранов.

Такими они были разными, размышляла Вик, стараясь не льстить братьям Шелби улыбкой, но никак не могла сладить с разъезжающимися уголками губ. Старший – Артур – взрывоопасный, неуправляемый дикий медведь, самое опасное живое оружие Острых козырьков. Джон производил впечатление парня, на которого можно положиться, но за это придётся расплачиваться терпением бесконечного потока подшучиваний, но это скорее маленький побочный эффект, чем недостаток. И, наконец, Томас, глава семьи – спокойный и рассудительный, дальновидный и хладнокровный, терпеливый и предприимчивый. Он вынужден обладать всеми этими качествами, чтобы держать на плечах благополучие своей семьи, чтобы взбираться наверх и выстраивать вокруг себя и своих людей бронированные стены, о которые враги будут ломать зубы.

Они были в её глазах такими, какие есть на самом деле, здесь, в эту минуту, окружённые уважением и поддержкой, улыбающимися, празднующими победу – такими, как все, людьми со своими желаниями, стремлениями, чувствами. Но ещё год назад Виктория бы рассмеялась и немного разозлилась, если бы ей кто-нибудь сказал, что она приедет в Смолл-Хит, чтобы найти укрытие под крылом кровожадных беспощадных бандитов.

Томас услышал, как Вик выдохнула смешок себе под нос, глянул на неё. Она отпивала пиво, держа бокал двумя руками, как маленький ребёнок бутылочку, и небольшой пушок пены остался на кончике её носа. Томми улыбнулся, и улыбка его чуть было не расползлась непозволительно широко.

– Слушай, сестрёнка, ты это... – Артур стушевался, дёрнул усами, быстро скользнул большим пальцем по кончику носа, виновато опустив глаза, – не серчай за ту встречу в первый раз. Я тогда грубил тебе.

Викторию и в самом деле поразило то, что он помнит, но что куда удивительнее – испытывает чувство дискомфорта перед ней за своё поведение месячной давности. Вот ведь как бывает: жадный до кровопролития хищник, способный раскаяться в своих поступках!

– Всё в порядке, – Вик смущённо улыбнулась, почувствовав тепло от немного неуместного, но такого ласкового слова «сестрёнка». – Все мы тогда были взвинчены. И я тоже ещё месяц назад делала много вещей, за которые мне сейчас до сих пор приходится извиняться перед людьми, которые неожиданно стали друзьями.

– Например, за вооружённое нападение со скальпелем на человека, который предлагал помощь, – вспомнил облокотившийся на барную стойку Томми.

– Боже правый, неужели ты будешь изводить меня этим до конца жизни! – Вик закатила глаза. Артур увесисто хохотнул. Джон выхрюкнул смешок. Томми улыбнулся, на этот раз очень широко.

Верно, пускай лучше они смеются, а не проливают кровь, пускай дразнят её, а не воюют с итальянцами. Так будет лучше им всем, так будет лучше для Бирмингема. И неважно, что Джон пытался скормить Атласу бычки, а Артур испражнялся в поилку коня (наверняка Атлас не пил испорченную воду, Вик точно знала, да и с достоинством вынести характер этого своенравного гордеца дано не всем). Сейчас эти мужчины смеялись, они чокались стаканами, они шутили и просто, в конце концов, были рядом с ней. Наверное, это самое важное.

Вскоре подошёл Исайя, Чарли выбрался со склада, чтобы пропустить стаканчик виски, а к барной стойке, которую оккупировали братья Шелби и Виктория Мартин, стеклись мужчины в твидовых восьмиклинках, в чьих козырьках поблёскивали лезвия.

– Предлагаю выдать мисс Мартин наш почётный отличительный знак, – предложил Артур, пока Джон и Шустрый смахнулись в армрестлинге где-то за его спиной, и окружившие их болельщики возбуждённо загалдели.

– О, нет-нет, это лишнее, – она тут же отмахнулась, спешно проглатывая пиво. Но Томми, делая быструю затяжку, снял с головы кепку и водрузил её на голову девушки.

– Она тебе пойдёт, – сказал он.

Может, это была всего лишь шутка, а может, кто знает, ни Артур, ни Томми и не думали шутить. Виктория не видела себя среди Козырьков – нет, не в их компании, как сейчас, а полноценным членом преступной группировки – по многим причинам. Но, прежде всего, её ноги... Женщине в инвалидном кресле так просто не влиться в криминальные круга, даже пускай ей покровительствует самый влиятельный человек в городе. Если бы сейчас она могла стоять рядом с ними, а не сидеть и задирать голову, она бы взяла себе время на раздумья над заманчивым предложением и, в конце концов, немного поломавшись, как приличная девушка, согласилась бы, пускай всё это и звучало, как полный бред. Она перевернула бы весь свой мир с ног на голову и перекроила бы его до основания. Но ежели бы она не сидела в этом кресле, то и с парнями семьи Шелби дружбы не получилось бы. На этом всё и замыкалось – на этом чёртовом кресле.

Так что же на самом деле для неё теперь ценно? Потерянная возможность ходить и участвовать в конных скачках? Или же приобретённая на этой почве прочная опора в лице влиятельной преступной группировки, в лице самого её лидера? Или то, что жизнь прямо сейчас начиналась заново? Здесь, с этим бокалом пива и под звонкий смех дюжины мужских голосов.

– Эй, Томми, – позвал Артур, который уже ни на шутку разошёлся, опрокинув непозволительное количество стаканов с виски. Голову ему пригрело, но присутствие Томаса действовало на него слегка отрезвляющим прохладным паром. Артур кивнул в сторону толпящихся и галдящих наперебой друг другу мужчин. – Кое-кто из наших сомневается в том, что идти на макаронника открытой войной было хорошей идеей. Надо дать этим неженкам понять, кто тут папочка. Надо, чтобы они вспомнили, что значит наше имя. Толкни речь, Том.

– Это же ты у нас заводила, Артур, – вздохнул Томас, скользя взглядом куда-то в сторону. Он знал, почему Артур просил именно его, и потому перепадающая перспектива ему немного польстила, самую малость.

– Меня они уже слышали. Твой голос по-настоящему вскипятит им кровь. Давай же, ну, разожги в них огонь, дай этим остолопам почувствовать себя частью чего-то масштабного.

Артуром уже помыкал овладевший им виски, с ним всё было ясно, но вот Томми... Одному лишь Богу было ведомо, что толкнуло обычно серьёзного, сдержанного и рассудительного главу самой влиятельной преступной группировки Бирмингема поддаться на провокации своего пьяного брата. Томми улыбался и прятал эту польщённую улыбку за опущенной вниз головой, когда нащупавший его слабое место Артур хлопал брата по спине меж лопаток. Под его началом толпа хмельных мужиков заскандировала: «Речь! Речь! Речь!». Томми всё ещё улыбался краешком губ, вскинул голову, с укором взглянул на старшего брата и покачал головой. Сейчас он ему подыграет, но больше не станет. Ей богу, не станет и всё!

– Эй, парни, слушайте! – голос Томми приготовился звучать убедительно и громко, глава семьи Шелби откинул столешницу, оказался по ту сторону барной стойки, и бармен Гарри, уступая ему сцену, уплыл в тень под шкафчик с выпивкой. Лязг стаканов сошёл на нет, лица мужчин, красные и блестящие от пота, обратились к Томасу, который для начала осушил стакан, а уже потом заговорил, пускай толком и не знал, что действительно хочет сказать и что эти впившиеся в него жадные взгляды хотят услышать. – Многие из вас были там, во Франции, и не понаслышке знают, что такое война. То, что хочется воспринимать, лишь как страшный сон, то, что хочется забыть раз и навсегда, стереть из памяти. Но война въелась в нашу кожу, сделав из нас параноиков, которые не смогли выбраться из окопов. Я хочу попросить у вас прощения за то, что мы снова ставим на одну чашу весов наши жизни, а на другую – наши амбиции, желания, честь.

Взволнованный тихий гул прокатился по всему пабу. Мисс Мартин, хоть и не ей были адресованы слова Томаса, слушала главу семьи Шелби с дрожащим вниманием. Она мысленно нарисовала себе свои весы с теми же компонентами и увидела, что чаша, на которой лежала «жизнь», уже была значительно ниже, чем чаша с её «амбициями». Тогда Виктория отважилась подумать, что понимает Томаса, его братьев, всех этих притихших вдруг мужчин с остатками алкоголя на усах. Она никогда не слышала взрывов, не смотрела засыпанными землёй глазами на то, как умирают товарищи, не убивала людей. Но в своей войне она проиграла.

– Но никто, кроме нас, солдат, не сможет изменить то, во что Бирмингем пытаются превратить итальянцы. Сначала Чангретта, а теперь сюда лезут и Сабини, со всех щелей, точно крысы. Они прибирают к рукам наши фабрики, строят свои рестораны, вытесняют с ипподромов наших букмекеров, трахают наших женщин. Они пришли сюда, на нашу землю, пишут свои грёбанные правила и хотят, чтобы мы все им следовали, – кулак Томми (он на самом деле не планировал эмоционировать, но что-то пошло не по плану) стукнул о барную стойку. – Дарби Сабини возомнил себя здесь царём и Богом. Придётся нам объяснить ему, что бывает, когда покушаешься на владения Острых козырьков. – И толпа заведённых мужчин громогласно согласилась, закивала, загрохотала кулаками и пивными кружками по столам. – Мы покажем этому итальянскому ублюдку, кого здесь действительно стоит бояться, кто на самом деле диктует правила. Он сломает об нас зубы. Об нас – об Острые козырьки!

И тут слушающие речь своего лидера мужчины взревели все, как один, громкое и победное «Да!», вскинули сжатыми кулаками вверх. Стены паба задрожали, сам воздух накалился, расплавился, вобрав в себя жар бурлящей озлобленности каждого из десятка и дюжины мужчин в восьмиклинках.

Стакан, который Томас опустошил, прежде чем разразиться резонной бравадой, снова был полон, благодаря Артуру. Том подхватил этот стакан и в следующую секунду взлетел на барную стойку, а все присутствующие немедленно задрали головы.

– За сохранение старых устоев в Бирмингеме! – отсалютовал Томми, достав стаканом до самого потолка. – За закон и порядок! За Острых козырьков!

– За Острых козырьков, твою мать! – Артур поддержал долгожданные слова брата торжественным опрокидыванием бутылки виски прямо с горла.

И каждый, кто держал в своих руках наполненную кружку или стакан, запил этот амбициозный тост. Поднялся невиданный доселе в этом пабе шум, сотканный из вихря воодушевлённых мужских голосов. Пропитанный запахом крепкого виски и пива зал взорвался довольным хохотом, дребезгом стеклянных ёмкостей и эхом энергичных ударов кулаками о деревянные столики.

Виктория не могла отвести восхищённого взгляда от Томаса Шелби, не могла унять трепета. Она сжимала в руках на коленях отданную ей недавно кепку с его головы, неотрывно смотрела на него и думала об истинных царях и Богах Бирмингема. Этого мужчину окружал лес вытянутых к нему рук, крепко сжимающих стаканы, он возвышался над всеми этими мужчинами, чьи взгляды ничем не отличались от взглядов старых верных псов, и он вместе со всеми пил за процветание своего собственного господства. Жадные до кровопролития неизлечимые солдаты смерти, которые снова готовы были нестись в пыльное облако смердящего кровью дыма вслед за своим командиром, не умолкая повторяли «За Острых козырьков!» и бились стаканами, совершенно не замечая кресла с обескураженной в нём девушкой. Вик не ждала услышать от Томаса нечто столь пафосное и идейное, тем более, не ждала увидеть его верхом на барной стойке с таким неистовым огнём убеждённости в глазах. Но, может, именно из-за этой неожиданности ей и довелось сейчас улыбнуться. Вероятно, этот огонь томится глубоко внутри него, вероятно, ни Виктории, ни Шелби-старшему, ни кому-либо ещё из ныне присутствующих при столь редком событии более не доведётся увидеть лидера Острых козырьков в амплуа разгорячённого оратора.

Томас Шелби не переставал удивлять её день за днём. Он был просто невероятен – мужчина, на которого можно было смотреть никак иначе, либо с обожанием, либо с ненавистью.

Всё кончилось в мгновение ока: восхищённое замирание взгляда, затерявшееся в гомоне и звоне стаканов дыхание. Томми должен был спрыгнуть с барной стойки, подойти к Виктории, услышать от неё какой-нибудь замаскированный под иронию комплимент и вынудить её поднять бокал за некогда ненавистных ей бандитов. После этого он надеялся увезти её в вип-кабинку, позвать с ними Артура и Джона, взять из-за барной стойки самую дорогую бутылку виски, выпить, обсудить насущные дела, слушая, как приглушённые голоса посетителей «Гарнизона» разносят по округе победу Острых козырьков.

Никто не заметил, как открылась дверь паба. Никто не встретил переступившего порог Генри МакКаллена, пока он во всеуслышание не заявил о себе.

– Да, верно, за Острых козырьков! За Острых, мать его, козырьков! Выпьем же за благодетелей наших, за апостолов, за ангелов-хранителей этого города, за святую семью Шелби! – заявил Генри, высоко над головой подняв бутылку портвейна. Он бодро отхлебнул с горла. А затем с силой разбил бутылку о пол. – Храни вас Господь, чёртовы Шелби.

Треск разлетевшегося на осколки стекла и испуганные вскрики тех немногих присутствующих женщин стали предвестниками гробовой тишины, которая захватила ещё минуту назад гудевший паб. Тело Генри неустойчиво плыло между вытаращившимися на него людьми, ноги, точно набитые ватой, держали его с трудом. Тишина медленно разбавлялась тихим негодующим мычанием, меж спин и затылков запетляли хмурые взгляды, которые то и дело обращались к братьям Шелби в немой просьбе принять меры. Люди смотрели друг на друга и на внезапно объявившегося нарушителя всеобщего настроения так, словно разучились говорить, ожидая лишь одного – движения перста «императора».

– Генри... – Виктория, усердно толкая большие колёса своей коляски, выехала из-за спин мужчин, что встали перед ней и не позволяли разглядеть друга. Она не поверила своим глазам, она была в ужасе. – Ты... Ты что, напился?

Она впервые видела его в таком угашенном состоянии, в состоянии, в котором по их родной деревне шатались попрошайки и пьянчуги. Генри сейчас выглядел в точности, как они: тот же блуждающий нерасторопный взгляд пустых потухших глаз, та же рваная походка, та же нечленораздельная речь, где заплетающийся язык выплясывал во рту адскую чечётку. Он и к алкоголю-то не притрагивался никогда, лишь однажды выпил пару бокалов шампанского в честь своего совершеннолетия, опьянел по щелчку пальцев и пообещал приберечь следующий повод напиться до своего двадцати пятилетия. Сегодня от назначенного дня их отделяли ещё долгих четыре года, но Генри вдруг решил нарушить обещание.

– Да, Вик, я напился. Напился, как свинья, представляешь. Терять-то мне всё равно нечего, – криво и неестественно, но широко улыбнувшись, Генри перешагнул через осколки бутылки и встал в образовавшемся пустом круге в самом центре паба. – Меня уже даже стошнило два раза, но я эту грёбанную бутылку всё равно допил. И ещё возьму, если надо будет! Ясно?!

Томми спрыгнул с барной стойки, отставил стакан, который поднимал за Острых козырьков, и двинулся в сторону МакКаллена. Артур, точно его тень, направился следом. Джон опередил их, оказался возле вусмерть пьяного парня раньше старших братьев и хлопнул того по плечу, сказав: «Наш малыш Генри обиделся из-за того, что его не позвали на пьянку?» В ответ Джон получил раздражённое рычание, хлопок по руке и смущённую озлобленную фразу «Я тебе не малыш». Действительно, перед ним сейчас стоял вовсе не тот малыш Генри, которого они с Артуром прижали к больничной койке, запугивая и вынуждая принять условия их игры, ведь тот кудрявый мальчишка с большими мышиными глазами боялся даже дыхнуть в их сторону, не то что бы дать отпор. Сейчас в «Гарнизоне» был кто-то другой, кто-то, кого не знала даже Виктория Мартин.

Генри оказался в пабе Острых козырьков не случайно, ровно так же, как не случайно ему довелось выжрать целую бутылку горячительного напитка, который поначалу нахраписто взывал к рвотному рефлексу. Парню нужна была уверенность в том, что он не отступится перед задуманным, он нуждался в допинге, и залогом его успеха должен был стать выуженный из тайной заначки Артура Шелби в конторе виски. Генри не просто так забрёл в «Гарнизон» – он шёл сюда, уполномоченный разбить неведение своей подруги. Сегодня, верил Генри, он наконец-то исправит то, что натворил: тот Генри, который решил врать Виктории, был ошибкой, пора вернуться тому Генри, который всегда был честен с самой дорогой ему на свете девушкой.

– Что? Ты не ожидала увидеть меня таким, я прав, да? – Генри резко шатнулся, голова его совершила неполный оборот вокруг шеи, и создалось впечатление, будто она должна соскочить, как старое металлическое ведро с самодельной шеи расшатанного воронами старого пугала. Вик ничего не ответила, не хотела, не могла. – Тебе не нравится... то, что я могу измениться, то, что я могу что-то знать. Ты же сама знаешь это, Вик, ты знаешь. Чёрт побери, да ты сама мне это и говорила! Мы изменились, я и ты. Тот день нас изменил, Вустер нас изменил. Ты стала другой, упав с Атласа. А я... Мне хватило одного удара головой о бортик вип-ложи вустерского ипподрома.

– Какой вип-ложи? – Вик сдвинула брови. – Разве ты тогда не подрался со стюардами?

– Не дрался я ни с какими стюардами, – в глазах Генри затанцевали крупные блики жёлтых настенных ламп. Его понесло в сторону, он завалился на близ стоящий столик и свалил на пол две кружки.

Вперёд быстрым рывком бросился Артур, намереваясь заткнуть оборзевшего щенка быстрее, чем из его рта вылетит что-то, что загубит с таким трудом взращиваемый его братом мир между Мартин и Шелби.

– Тогда я стукнулся головой, после того как меня ударил Артур Шелби. Я не дрался с ним. Он просто меня избил.

Но Артур не успел. Не успел и Джон. Томми же ещё в тот момент, когда увидел в толпе барагозящего МакКаллена, уже рассматривал некоторый процент вероятности того, что Генри наконец-то решил рассказать Виктории всю правду, которая ему доступна. Он почувствовал это тем необъяснимым шестым чувством, которое не так давно в шутку представил Виктории как некий дар прорицания, подвластный лишь цыганам. Но Томми не остановил Генри, отчасти потому, что ему было чертовски любопытно, что сделает Виктория, что сделает Артур, что сделает он сам.

– Я должен был молчать об этом, – пролепетал Генри, упавшим голосом, тихим и сдавленным, слышимым слишком отчётливо в устоявшейся напряжённой тишине, – а в обмен предлагалось место в букмекерской конторе Шелби. Я согласился. Прости... Прости меня, Вик.

Он говорил, пока его никто не перебивал, в его голосе дрожало сожаление, граничащее с рыданием. За представлением, которое устроил пьяный парнишка из букмекерской конторы, без смелости вставить и слово наблюдал весь паб. Пока Генри с опущенными в пол и иногда взметающимися к девушке глазами говорил о своих благородных намерениях заработать для неё денег, о безысходности, о страшных братьях Артуре и Джоне Шелби, которые задавили его угрозами, Виктория Мартин думала о том, сколь же ещё будет окружена обманом. Недоумение медленно завладевало ею, горечь стягивала грудь толстой ржавой цепью. Неужели ещё осталось что-то, что не выбралось из того дня? Неужели им ещё есть, что вырыть из той могилы?

– Это правда? – спросила Виктория, взглянув на Артура. Тот сглотнул, нервно дёрнулся, сделал вид, что не расслышал, и хмыкнул, переспросив.

– Да, всё так, – ответил за него Томми. Вик взглянула на него. Его лицо вновь оделось в привычный холодный камень невозмутимости. Врать было ни к чему.

Отвратительно, подумала Виктория... Все эти бахвалящиеся мужчины вдруг задрали над ней головы и решили, что могут сами решать, что ей следует знать, а что – нет. Решили, что могут врать, выдавая свои меркантильные желания за благородную заботу. Виктория почувствовала себя игрушкой в руках двух спорящих детей, которые тянут концы этой игрушки каждый в свою сторону, не желая уступать. Кукла... которой в процессе этого жаркого противостояния оторвали ноги.

Генри криво усмехнулся, услышав ответ главы Острых козырьков.

– «Да, всё так»? Ха, как красноречиво! Это всё, что ты можешь сейчас сказать? Ты даже не удосужишься извиниться перед ней? – когда Генри подобрался ближе и нахраписто заглянул в статичное лицо Томми, тот заметил, что белки глаз у этого потерявшего рассудок парня уже были красные. Красные от отсутствия страха, красные от безрассудства. – Что ещё с ней должно случиться, чтобы ты успокоился, чёртов Томми Шелби?! Что ещё она должна пережить, чтобы ты наконец-то оставил её в покое?! – Генри вцепился дрожащими от злости пальцами в ворот рубашки своего заклятого врага, обнажил зубы, дал скопившимся за кулисами глаз слезам сорваться по щекам.

– Мистер МакКаллен, – в голосе Томаса наконец-то мелькнули эмоции – раздражение, нетерпение, – кажется, Вы немного перебрали. Наше заведение не обслуживает пьяных дебоширов.

– Всё было хорошо, пока не появился ты! Ты всё испортил! Ты забрал у нас всё!

– Довольно, Генри, хватит! – выкрикнула Виктория.

Её умоляющий, но в то же время строгий голос ворвался в стены его разрушающегося, как старые античные руины, сознания, и Генри, сию секунду выпустив из рук ворот рубашки Шелби, упал к ногам девушки, ради которой он сходил с ума здесь и сейчас на глазах у презирающих его людей.

– Я сделаю всё, что ты скажешь, Вик, я сделаю для тебя всё, я обещаю, – меж слов его пролетали дребезжащие свисты. – Я больше никогда тебя не обману и никому не позволю, клянусь перед Богом, – его рука сама собою, словно действовала по своему собственному разуму, вцепилась в запястье Виктории. Она отшатнулась в ужасе, вжалась в спинку кресла, медленно потянула руку на себя, пытаясь освободиться от хватки. Она боялась того, что увидела в глазах Генри. – Только, прошу тебя, сбрось с глаз пелену, услышь меня!

– Артур, выведи мистера МакКаллена на улицу, – распорядился Томми.

– Думаю, мистеру МакКаллену понадобится помощь, чтобы дойти до дома, – прорычал Артур, рванув с места, будто только этого приказа брата и ждал. – Я ему эту помощь любезно окажу.

– Не отворачивайся от меня, Вик, не отворачивайся, умоляю! Вик!!!

Руки Шелби-старшего оттащили разразившегося истерическим воплем Генри от Виктории, её рука выскользнула из его цепкой, точно клешня, руки. Он изворачивался и что-то кричал, когда Артур протащил его через расступающуюся толпу посетителей «Гарнизона» и выволок на улицу, как непотребный мешок со смердящими отходами.

Джон попросил Гарри убрать осколки с пола, да поживее, а ошарашенным посетителям паба чуть ли ни в приказном порядке велел продолжать веселиться и забыть про «этого убогого». «Чего Вы вылупились, как будто впервые в жизни видите напоровшегося сопляка!» – и после этого толпа вновь зашевелилась, снова зашелестел падающий в кружки алкоголь. Вечер в пабе «Гарнизон» вновь пришёл в движение, хотя, можно сказать, он стал ещё оживлённее: все принялись обсуждать увиденное и гадать о судьбе бедолаги, которого Артур Шелби вызвался «проводить до дома».

– Пацан окончательно слетел кукухой, – сказал Джон, наклонившись к брату. Уголок его губ тянулся кровожадной ухмылкой, потому что Джон любил, когда безмозглые выскочки, вроде Генри МакКаллена, получали по заслугам за свою глупую браваду. – Завтра утром мы найдём беднягу Генри в свалке угля на углу пятой и Гаррисон.

– Артур не станет марать руки об такую ерунду, как Генри МакКаллен, – ответил Томас. Он мог с уверенность об этом говорить лишь потому, что сам дал старшему брату такое напутствие: перед тем как Артур схватил Генри под мышки и поднял с пола, Томми одёрнул его, и его взгляд отдал приказ: «Не убивать». – Ничего страшного не произошло, Джон. Парень просто выпустил пар.

– А теперь пар выпустит наш бешеный братишка, – хихикнул Джон, прикусив кончик сигары и выудив из глубокого широкого кармана своих брюк металлическую зажигалку.

Скользнув глазами влево, туда, где исходящий на слюну пьяный Генри пару минут назад ползал в ногах мисс Мартин, Томас не увидел Викторию. Он пересёк взглядом весь зал, прежде чем заметил её, спешно толкающей колёса своего кресла по направлению к выходу. Она пыталась сбежать, ведь более не могла оставаться здесь. Виктория чувствовала подкатывающую тошноту и головокружение. Визит Генри в «Гарнизон» отбил у неё такое редкое желание веселиться.

Томас окликнул её, догнал, встал рядом, чуть наклонившись к ней, но, прежде чем он что-либо сказал, Виктория чётко и ясно дала ему понять, что желает уйти и на уговоры поддаваться не намерена. Её голос попеременно дрожал и звенел сталью. Томми не встал на её пути, однако не смог отпустить её одну в объятия сгущающихся за окном сумерек. После неожиданного казуса в пабе снова воцарилась развязная хмельная атмосфера, которая помогала мужчинам забыться. Глава семьи Шелби и «его женщина» ускользнули под покровом этого возобновившегося веселья.

* * *

За чёрными улицами Бирмингема приходила ночь, синими губами целовала остывающую черепицу крыш и вытоптанный асфальт, холодными пальцами обнимала спешащих по домам прохожих. Кое-где в кузнях ещё потрескивали огнём печи. Машины и повозки, запряжённые лошадьми, шныряли по прощающейся с сегодняшним днём Вотери-Лейн. Но в подворотнях, на задних дворах застроек, в переулках меж домами было тихо и безлюдно. Хотя... Даже если бы толпа народа наблюдала бы за ними, как там, в «Гарнизоне», это ничего не изменило бы. Это не умалило бы чавканья грязи под разъезжающимися ногами, и это не убавило бы звенящий треск в голове, не стало бы это причиной неожиданного прилива сил, как не сделало бы это удары по ногам и рёбрам менее больными.

Первый удар пришёлся со спины по ногам, это была подлая подножка, повалившая размякшее от алкоголя тело Генри на колени. Думая, что двигается со скоростью и грацией гепарда, но на деле еле перебирая руками и ногами в позе недобитого паука, Генри поднимался и двигался дальше к источнику своего спасения – к фонарю на другой стороне чернеющей улицы, к маленькому расплывчатому островку света в кромешной тьме, который понемногу начинал казаться всё нереальнее. Это воображение так с ним играло? Это галлюцинация? Это...

... красная лампа над дверью реанимации в вустерской больнице?..

За подножкой последовал толчок, Генри упал на груду мешков, набитых чем-то твёрдым, смачно хрустнувшим под тяжестью его тела. Повалившись на бок, он едва смог выбраться из пут собственных ног, упрямо поднялся, нырнул вперёд, не разгибая спины, что, надо отметить, позволяло ему двигаться быстрее даже в этом полуфабрикатном состоянии. Ещё удар – стопой по лодыжке, далее – сильный толчок сзади и как следствие – снова сырая земля, снова грязь и песок во рту и глазах, снова...

... поднятая в воздух пыль ипподрома из-под копыт неуловимой стены несущихся скакунов...

Генри не осознавал, как поднимался и, несмотря на повсеместную боль в теле и душе, двигался дальше. Не помнил, зачем ему нужен был тот фонарь, что уже бесследно растворился в тёмно-синем войлоке неба. Он знал только, что не должен останавливаться, пока за спиной слышны тяжёлые размашистые шаги и хищные голодные насмешки.

Как волк загоняет раненного зайца в чащу леса, желая немного поиграть со своей жертвой, прежде чем вогнать острые зубы в мягкую горячую от кипящего страха плоть, так и Артур Шелби преследовал уползающего от него по переулку Генри МакКаллена. Генри торопился, задыхался, его руки и ноги совершали с десяток нервных движений в полминуты, чтобы удачей увенчивались попытки ухватиться за стены и посильнее оттолкнуться, а Артур двигался неторопливо, размеренно, словно совершал вечерний променад, но всё равно с лёгкостью его догонял. Его шаг был широким, громыхающим, словно Артур вышагивал не по земле, а по натянутым мембранам барабанов (так, всё же, его слышал съеденный ужасом Генри). И каждый из этих шагов звучал, как приговор, который нельзя обжаловать.

Нужно бежать, как можно дальше и как можно скорее, вот, что мысленно повторял себе Генри, вот, что выбивала пульсирующая под кожей на виске жилка. Бежать, не оглядываясь! Обернуться – означало замедлиться, а замедлиться – означало угодить в лапы человекоподобного зверя. Тело Генри отказывалось от этой погони, протестовало, и лишь какое-то натуральное чудо помогало ему снова вставать на ноги, которые набились ватой, держать центрифугу разума включённой, сдерживать рвущийся наружу алкоголь. Помогало ему... выглядеть в глазах Козырька чуть менее жалким, чем он мог бы выглядеть.

Огни и гомон «Гарнизона» остались далеко позади, голоса паба стихли, остался лишь свистящий в водосточных трубах ветер. Никто не поможет. Бедный-несчастный малыш Генри, тебе никто не поможет, ты зря выкинул из головы все молитвы!

– Эй, парень, помнишь, как ты намеревался вскрыть мне глотку, а? Ха-ха! Сколько в твоих словах было отваги, но что мне понравилось больше всего – твоё чертовски возбуждающее безрассудство. Ну что ж, вот он я! Весь твой, приятель! – сказал Артур, запустив в петляющее по переулку тело МакКаллена мусорный бак. Генри увернулся наугад, металлическое ведро угодило в сломанную телегу, чернеющую в углу на стыке домов. – Сдержи обещание, будь мужиком, ну! Ты же хочешь выплеснуть весь свой гнев, дай волю своим внутренним демонам, спусти их с поводка. Не за этим ли ты пришёл в паб? Ну же, давай, малыш Генри, иди сюда! Давай же, ёбанный соплежуй!

Какое-то время Артур просто-напросто позволял Генри от него убегать, ведь гнать его по этому переулку, как испуганную сочную свинью прямиком в убойный цех, было так весело. Кровь вскипала в жилах Артура, разгоняла механизм сердца до безумного дрифта, направляла электрические разряды в кончики изламывающихся пальцев рук. Ах, как же они зудели, как же горели! Потом же Артур ускорялся, нагонял Генри, хватал своими здоровыми руками за рубашку и швырял из стороны в сторону, как мешок с углём. Генри растекался по земле, поднимался, кашлял, задыхался, полз дальше, пытаясь игнорировать тот факт, что все его потуги бесполезны. Артур гоготал, хрустел пальцами и шёл дальше, снова примеряя на себя роль охотника или же владельца скотобойни, ведь он видел, как Генри старался, и не хотел лишать себя возможности понаблюдать за его пределом. Интересно, каким он будет? Каким будет предел его страха? Холодный запах свежей ночи вдохновлял «цепного пса» семьи Шелби на новые свершения, и эта чарующая гордая могильная тишина...

Вскоре Генри вновь очутился на коленях, но в этот раз встать уже не смог. Ноги налились свинцом, объявили забастовку, каждая мышца потяжелела фунтов на двадцать. Артур коршуном кружил вокруг него, иногда пиная под рёбра и вкушая сладкие стоны, и в тот момент Генри и вправду подумал, что этот чёрный переулок, этот гнилой холодный запах и этот кровожадный человек с его режущим скрипучим голосом станут последними мгновениями его жизни. Жизни, которую он так и не сумел прожить с той, что так долго и искренне любил...

Артур встал над Генри, заключил его тело между своих ног, перевернул на спину, схватил за грудки мятой рубашки. Из его скалящегося рта повалили клубы пара.

– Прости, что не дали тебе договорить в пабе, – зарычал он, тыкаясь носом в грязное лицо дрожащего парня. Рвота подступала к горлу Генри всё ближе. – Ты ведь вспомнил про тот раз неспроста, верно? Конечно, ты сделал это, чтобы попросить выступления на бис, так ведь, дружок? – явственный грудной смех сорвался с губ Артура, а затем он зычно втянул раздувающимися ноздрями запах с лица Генри – запах страха, запах растекающейся под парнем мочи. – О, тебе было тогда мало, ведь так? Тебе не хватило острых ощущений, не хватило этого щекочущего чувства балансирования между жизнью и смертью. Благодари Бога, ведь я сегодня щедрый на подарки! Я подарю тебе тот незабываемый миг агонии заново. Раз уж ты так хочешь.

– Артур Шелби... – простонал Генри, который с каждой новой встряской зеленел и бледнел всё сильнее. Его глаза вдруг обесцветились, он стал похож на висельника перед петлей, смиренно принявшего свою судьбу. – Скажи мне... Скажи... Ты когда-нибудь бывал в Фрейзербурге?

Этот вопрос вырисовал на лице Артура замешательство. А Генри усмехнулся устало с теплотой и любовью.

– Я видел её на скалистом берегу в объятиях ветра, который играл с подолами нежно-голубого платья, а вокруг разбивались высокие волны. Мы должны были быть там... где... Мы должны были... – Генри опустил голову, его слова превратились в сдавленные рыдания. – Но на стенах висели фотографии, такие правдоподобные, такие... обычные, настоящие. Я подумал: «Эти парни защищали нашу страну, защищали целый мир. Почему же я не могу доверить им защиту своей подруги? Почему я так злостно противлюсь этому?»

Несколько мгновений Артур глядел на Генри, пересекал глазами его лицо, пытаясь отыскать что-то вразумительное в этих грязных подтёках на щеках и в складке между верхней губой и носом. Сперва он опешил, бред Генри его будто бы обезоружил, но потом вдруг его нос сморщился, губы скривились, глаза сузились и смотрели то ли с жалостью, то ли с непреодолимым отвращением.

Молниеносный взмах рукой – Генри не успел даже понять, как вышло так, что Шелби пригвоздил его голову к сырой кирпичной стене старого дома, вдавил, его огромная ладонь покрыла всю кудрявую голову, и, крепко упершись пальцами в его виски, Артур потащил лицо Генри по этой стене. Вопящий крик сотряс сонный коридор переулка.

– Что у тебя за винегрет в башке, приятель? – Артур пытался перекричать болезненные стоны Генри, вёл его лицо по стене, оставляя кровавую дорожку. – Какой, на хуй, Фрейзербург? Какие, блядь, фотографии? Хватит страдать хернёй, парень, на тебя без жалости взглянуть невозможно. Мы из таких, как ты, умеем делать мужиков. Да-а-а, вот так вот! Что скажешь, а?

Длинные цепкие пальцы Артура Шелби казались Генри щупальцами с присосками: Генри не мог избавиться от этой хватки, не мог пересилить боль, не мог не кричать. Щека, трущаяся об стену, жгла адским пламенем, правый глаз заплыл кровью, сердце колотилось в груди. Генри кричал так сильно, что мог сам оглохнуть от собственного крика.

Наконец-то Артур закончил писать на стене кровавую картину, разжал пальцы, швырнул свою «кисть» на землю. Свежей раной Генри угодил в чёрную лужу, и лицо его тут же защипало, закололо сотнями микроскопических игл. Артур сплюнул под ноги, плевок разбился о землю в шести дюймах от лица Генри. И Артур, желая, чтобы Генри подольше оставался в сознании, вновь встряхнул его, подняв за грудки рубашки.

– Если ты собираешься... убить меня... то не тяни, – просипел Генри на грани отчаяния.

Он лишь хотел, чтобы всё это скорее закончилось, всё это: алкогольный смрад из пасти его преследователя, война Острых козырьков с Сабини, его война с Шелби, его ежедневные оглядывания в прошлое, бесконечные сожаления, пустые надежды, безрезультатные попытки докричаться до любимой. Уже не важно, какой у всего этого будет финал. Сейчас, подумал Генри, если смерть уже стоит за его плечом и ждёт, когда же Артур Шелби наконец-то придумает способ казни поизощрённее, он, Генри, послушно...

... умрёт.

Это будет что-то вроде эксперимента. Генри с одной стороны хотел умереть здесь и сейчас именно от рук Артура Шелби, ни кого-то другого. Он отводил себе роль жертвы, той, что признают только после смерти. Когда его не станет, когда всплывёт правда о смерти ни в чём не повинного парня из букмекерской конторы, когда эта весть достигнет нужного человека, она наконец-то всё поймёт. Будет поздно, да и Генри уж этого не узнает. Но ради Виктории, ради её светлого будущего, он был готов рискнуть. Он был готов...

... умереть.

– Нет уж, приятель, убить тебя было бы слишком просто, да и скучно, – оскалился Артур. – Ты не умеешь держать язык за зубами, это верно, и я бы четвертовал тебя за это. Но, видишь ли, Томми решил, что ты ещё можешь на что-то сгодиться. Советую тебе, кстати, отвесить ему поклон до земли и принести тысячу извинений за нарушение сделки: только благодаря Томми ты до сих пор не валяешься с закатанными глазами и выпущенными кишками в вонючей канаве для рыбных потрохов за складами старины Чарли. Но я думаю... Хм, – Артур выпустил ткань рубашки из рук. Генри беспомощно рухнул на спину. – Знаешь, а ведь для того, чтобы считать деньги и принимать ставки, язык не нужен... Как думаешь?

Артур снял с головы кепку. Острое маленькое лезвие, вшитое в её козырёк, блеснуло у лица Генри. И вдруг его глаза выпучились, с губ сорвался быстрый глубокий вдох. Ему внезапно расхотелось послушно умирать, приносить себя в жертву сомнительного эксперимента, хотя бы потому, что смерть была слишком милосердным финалом его конвульсий, и, вероятно, Артур Шелби проявил бы это милосердие. Но у того, кто отдавал приказы, не было сердца. Тому, кто намеревался раздавить Генри, как жука, и посадить в банку, чтобы наблюдать за его смешными попытками жить дальше, не ведомо было милосердие. Нет, такой радости Генри им всем не доставит!

Рука Шелби метнулась к лицу МакКаллена, пальцы крепко впились во впадины скул. Артур сел поудобнее, подмял Генри под себя, приготовился проникнуть обнажённым лезвием в силком отрытый рот парня. Бессилие и отчаяние отступили под натиском раскатистого страха, что завладел телом Генри, и он дёрнулся со всей силы, хлопнул по руке, держащей лезвие наготове, двигаясь так быстро и так нервно, что едва поспевал за собственными мыслями. Земля ускользала из-под ног.

«Бежать. Бежать. Бежать прочь. Он не догонит. Я убегу. Я смогу!»

Остервеневший от вида лезвия, до смерти напуганный Генри выскочил из-под Артура, свалил того на спину и бросился бежать. Свинца в ногах он почему-то больше не находил. Быть может, тот свинец был вовсе не в ногах, а на сердце? Сейчас Генри чувствовал себя легче, словно скинул со спины неподъёмный баул, и бежалось теперь куда проще. Словно второе дыхание открылось.

Рассекая густую тьму, Генри летел на подкашивающихся ногах куда-то вперёд, напрочь позабыв об экспериментах, о жертвенной отваге, о своём самом настоящем, неподдельном и искреннем желании уйти из жизни, и держа перед глазами лишь угрожающий блеск маленького бритвенного лезвия, ощущая на губах холодное прикосновение стали.

* * *

Когда Генри выполз на улицу, фонарные столбы которой медленно поочерёдно проглатывали спасительный искусственный белый свет, он уже минут пять как не слышал за собой шагов преследования. Артур Шелби почему-то вдруг решил больше не идти за ним по пятам, он остался в том переулке, на стене которого утром какие-нибудь ребятишки заметят размазанный бурый след, но не найдут в этом ничего странного. Тем же утром мужчина, живущий за той стеной, расскажет жене за завтраком, как ночью слышал какие-то крики, а на её вопрос «И что же там было?» ответит: «Думаешь, я вмешался? Наверняка это снова были Острые козырьки, «Гарнизон» вчера гудел вечером. Я даже в окно не стал глядеть. Себе дороже».

Сквозь ситец иссиня-чёрных облаков выглядывало блюдце луны. Безлюдная осенняя ночь кусала холодом раненную щёку Генри, которая ещё сочилась кровью. Ветер холодил намокшие под штанами ноги. Бредя расхлябанной неустойчивой походкой по засыпающей улице, Генри размазывал рукой по изнеможённому лицу грязь, сопли и кровь и думал, что лишь чудом ему удалось сбежать от Артура Шелби. В тот момент, когда в руках Козырька оказалось лезвие, в его глазах вспыхнуло столько страсти, под влиянием которой абсолютно точно не отпускают своих жертв. Артур всё ещё мог быть где-то рядом, прятаться в тенях и выжидать нужного ему момента. Точно, ведь он был профессиональным охотником за страхом, и Генри почти забыл об этом, а вспомнив, отмахнулся от этой мысли, как от назойливой мухи. Не важно, пускай. Ничего не важно, ведь сегодня, несмотря на его отчаянный риск, на смелость, которую он с таким трудом смог в себе отыскать, ему снова ничего не удалось добиться.

Губы Генри задрожали, лицо изломилось, с губ сорвался скулёж, который в следующий миг перерос в сдавленные стоны рыданий. Нос потёк ещё сильнее, голова потяжелела. И всё лишь потому, что он на миг имел неосторожность вспомнить глаза Виктории там, в пабе. Глаза, которые смотрели на него, как на чужака, более того – как на омерзительного чужака. Это уже не было опасениями или кошмарными снами – всё было по-настоящему, всё: её отстранённый вид, её глаза, смотрящие с жалостью и немой просьбой уйти, её тон голоса, будто она говорила с душевно-больным незнакомцем, а не со своим другом детства. Словно тех четырнадцати лет дружбы и не было никогда, будто они ему приснились. Будто бы ему приснилась и та пробивная, дерзкая, никогда не отступающая от своих принципов девушка верхом на коне, на которую он всегда смотрел снизу-вверх, задрав голову, которая сияла в лучах солнца, которая говорила о звёздах и планетах, которая не пела песен Богу, которая научила его жить, которая...

В горле скопился ком горечи, в грудь вонзилось невидимое, но такое ощутимое копьё. Генри припал рукой к стене дома по правой стороне улицы, склонился над землёй, и его стошнило под ноги всем тем выпитым алкоголем, который привёл его сегодня в «Гарнизон». Слёзы не переставали застилать глаза, как и разум не переставал подло подкидывать МакКаллену осуждающе смотрящее лицо Виктории, лицо, которое велело ему провалиться под землю и никогда больше из-под неё не высовываться. Ничего настолько сильно Генри никогда не желал, ничего, кроме одного – чтобы Вик вновь взглянула на него с искрящейся улыбкой сверху-вниз со спины Атласа, чтобы она вспомнила о домике у моря и о церкви, в которую её перестали пускать.

Почему же она ослепла, почему оглохла?! Почему стала такой податливой до чужого влияния та, что никогда и никому не позволяла собой помыкать? Почему ему, Генри, больше не дотянуться до той, за кем он следовал полжизни и собирался следовать до её конца? Почему всё вдруг стало так отвратительно мокро и больно?

Это уже... никогда не закончится, верно? У этого моря нет горизонта, только глубокое чёрное дно, с которого не подняться. Ну, и куда теперь бежать? За чью руку держаться?

Вот и всё. Свободная жизнь, как в сказках, кончилась. Теперь снова придётся учить молитвы.

За спиной плетущегося по центру широкой Вотри-Лейн Генри МакКаллена догорали последние фонари. Каждый его шаг гасил по одному круглому шару света на стройной длинной чёрной ноге. Впереди ещё горели огни, манили к себе Генри, у которого этой минутой не было пункта назначения.

Но вдруг эти огни исчезли за беспросветной чёрной тканью, которая застелила глаза, перекрыла прямой доступ к отрезвляющему холодному воздуху. Кто-то неожиданно подлетел со спины к Генри, зажал ему рот ладонью, кто-то второй – накинул на голову мешок, а кто-то третий – обездвижил, скрутив ему руки за спиной. Генри никого из этих людей не успел рассмотреть, но учуял приятный сладкий запах дорогого парфюма. Грубые толчки, наугад ощущаемая, быстро проносящаяся под ногами дорога, скрип дверей грузовика, рёв автомобильного мотора, жалобный скрежет колёс по промозглой дороге – и вот на этой улице больше не осталось того, кто своими шагами задавал бы ритм выключающейся цепи фонарей.

Вотери-Лейн задремала тревожным сном.