— И здесь делаешь петельку, — указывает Оля. Олежа послушно следует её инструкциям – у него с каждым разом получается всё лучше и лучше. Одуванчики яркие, желтоглазые, пушистые, легко складываются в венок – щекочут пальцы, сплетаются между собой в замысловатый узор. Оля смотрит внимательно за его движениями, склонив голову на бок: брови чуть сведены, с лица не сходит сосредоточенное выражение. Олежа чуть высовывает язык от упорства, связывая последние несколько стебельков. Рассматривает результат на расстоянии вытянутых рук.
— Ты быстро учишься, — улыбается лучезарно Оля, освещая луг вместе с полуденным солнцем. Венок вышел красивый: широкий, светлый, пестрящий солнечными лепестками. Олежа надевает его сестрёнке на голову — он тут же сползает немного, потому что Олежа сплёл его слишком широким. Чуть скользит ей на глаза. Оля смеётся, поднимает его выше и путает в пламенных волосах.
На пальцах у Олежи следы от сока, в носу — цветочный запах, а в волосах — сплетённый Олей венок, обхватывает тёмные вихри цветочной петлёй. Золотые цветы словно звёзды в ночном небе – светятся, блестят. У Оли пальцы проворнее и с глазомером лучше — её венок сидит на голове у Олежи идеально. Она настоящая мастерица: стебельки в её руках легко ложатся в узелки, и она плетёт, нараспев считая петельки себе под нос. Олежа ещё только учится, но ему нравится – правда нравится. Он цепляет петельки одну за другой – это занятие гипнотизирует и успокаивает.
Оля пробегается по лугу, набирает в свои широкие объятия большую охапку цветов. Опуская на землю перед Олежей, говорит тоном, не терпящим возражений:
— Ты плетёшь маме, я – папе.
— Боюсь, что я снова сплету слишком большой, — Олежа неуверенно берёт цветы, начинает путать зелень между собой. Оля уже вовсю плетёт: стебельки мелькают между пальцами, складываются вместе. Два цветка, три цветка… Она пожимает плечами, спокойно говорит Олеже:
— Не попробуешь – не узнаешь.
Олежа представляет, как обрадуется мама — как улыбнётся, когда он наденет ей венок на голову, как посмеётся, потому что венок будет ей велик. Олежа смутится: ему ведь уже десять, и пора бы научиться делать хорошие подарки. Мама это заметит, скажет: «Он всё равно очень хороший». Скажет: «Спасибо, Олежа». Руки плетут быстрее — тёплые мысли подгоняют их с Олей скорее закончить.
Они бегут домой, аккуратно держа букеты. На крыльце их встречает отец: развалившись в кресле с газетой, он хмурит брови, отмахивается от комаров. Замечает детей, смотрит на них хмуро и спрашивает грузно:
— Зачем вы притащили эти сорняки?..
...В стареньком дачном доме звукоизоляции – никакой. Олежа с Олей переглядываются в темноте: видно, как сверкают глаза, слышно, как гудит электричество в стареньком фонаре у дома; и слышно, как отец повышает голос. Мама устало что-то отвечает, а потом тоже срывается на крик. За окном, наверное, уже давно светят звёзды: Олежа не решается выглянуть и посмотреть. Укрывается одеялом, смотрит в темноте на Олю. Она лежит на кровати напротив, взгляд устремлён на стоящий в центре комнаты стол.
Столешница завалена бумагой, карандашами, нитками и пластилином. В темноте эту гору почти не видно – но лунный свет протекает сквозь оконное стекло и падает на самую верхушку, серебря одуванчиковые венки. По комнате до сих пор ползает запах цветов и травы. Олежа виновато поднимает на них взгляд — Оля тоже смотрит, с презрением и бессильной злобой. Родители опять поссорились, опять – из-за них; сегодня – из-за венков. Вчера – из-за порванных штанов. Позавчера – из-за переполненных лягушками карманов. Каждый день заново. Каждый день – громко.
— Да на утро они уже про эти дурацкие венки и не вспомнят! — дети синхронно закрывают глаза, когда дверь в комнату распахивается. Узкая полоска света выхватывает из темноты старые настенные часы – час ночи. Мама не оглядывается воровато и не думает о том, что дети могут не спать: берёт молча венки со стола, распахивает окно и выкидывает в ночь. Ругается шёпотом на сорняки, отряхивает руки и молча поджимает тонкие губы.
Мама кажется непривычно хрупкой и усталой: на плечах нелепо висят растянутые дачные вещи, а руки чуть подрагивают. Она закатывает рукава большого отцовского свитера, достаёт из кармана штанов сигареты и быстро выходит из комнаты, прикрыв за собой дверь.
— Миш, отъебись, — доносится в ответ на неразборчивое отцовское ворчание, и Олежа с Олей ещё долго смотрят друг на друга в первобытном ужасе.
На утро – смотрят на усопшие венки среди сочных трав. Отец злобно закидывает сумки в машину, хлопает багажником, тащит детей чуть ли не за руку: «Достала уже эта дача. Поехали домой».
***
Оля присылает фотографию. Распечатанную на фотобумаге, чуть потёртую, помятую почтой – на задней стороне подпись. «Это ты». Олежа долго смотрит на карточку: одуванчики солнечными зайчиками прячутся в луговой траве. Оле хорошо в деревне. Она бегает со старым фотоаппаратом, ездит в ближайший посёлок раз в неделю, печатает фотокарточки и отсылает брату в конвертах.
Она звонит на следующий день: связь то и дело прерывается, в трубки помехи, но Олежа даже через петли проводов слышит, как она улыбается.
– Вылитый одуванчик, – повторяет она. – Постоянно улыбаешься, светишься — ну золото.
Потом молчит какое-то время. Не плачет, но благодарит: «Спасибо, что отвечаешь на звонки».
Олеже двенадцать, и ровно год назад мама, хлопнув дверью, увезла сестру подальше в деревню, в последний раз перекинувшись с отцом парой фраз. Олежа не плачет, потому что мальчикам плакать нельзя, а Оля не плачет, потому что это всё равно не поможет. И потому что Олежа больше не вытрет ей слёзы. Она может только звонить и надеяться, что вечером любимый братец будет дома, чтобы снять трубку.
Олежа скучает. Одиночество давит, душит, лежит на плечах тяжкой ношей. Связь с одноклассниками – и без того хрупкая – рвётся окончательно. На уроках хочется спрятаться за книги, в учёбу, и не говорить с людьми. Оля больше не бегает на переменах к его классу, не делится булочками из столовой. Олежа нервно перебирает пальцами выбившуюся из рукава рубашки нитку, вздыхает тяжело – вырывает её с корнем. Заплетает несколько узелков.
Плетение помогает. Помогает сосредоточиться и отвлечься, помогает не думать о том, что происходит вокруг – помогает расслабиться и вернуться назад. Одноклассники говорят, что фенечки – «девчачья фигня». Но Олежа вырисовывает схему цветными карандашами на листе в клетку — долго считает, как лучше расположить петли и узелки. На последние карманные деньги скупает несколько разноцветных мотков мулине, а на следующий вечер подвязывает концы друг к другу, прижимает книгой и растворяется в плетении. Он помнит, как Оля учила его плести фенечки – сюда петлю, здесь затянуть… методично перекидывает нити кружевными жестами, путая их друг с другом.
Он не носит работу в школу: знает, что там засмеют. Фенечка должна остаться его маленькой тайной – секретом, которым он поделится только с сестрой. Она не засмеётся и не осудит, потому что научила его сама. И потому что Оля – он точно знает – хочет получить подарок в ответ. Потому что он о ней помнит. И потому что очень скучает.
Две ночи спустя Олежа бережно вкладывает готовую фенечку в конверт, который позже отправит сестре. На ярко-зелёном фоне бережными петлями выложены золотые одуванчики. Олежа надеется, что сестрёнке понравится.
***
Олеже пятнадцать. Оля отвечает на звонки всё реже, рассказывает всё меньше – общими фразами, переадресацией вопросов. Сама звонит редко: ей как будто всё некогда. Может, в деревне ухудшилась связь, а может, ей просто не хочется больше звонить — Олежа не знает, но внутри всё сплетается между собой в нервный клубок. Он теребит край фенечки, присланной Олей в ответ. Плетений из бисера, ниток, шерсти — подарков от Оли у него целая шкатулка. Самую первую он носит не снимая – в школе прячет под манжеты рубашек, но вне поля зрения одноклассников отпускает на волю. Так ему кажется, что она всё ещё рядом.
– К тому же, отчим… – Оля тут же осекается. Олежа уверен, что она слышала, как у него упало сердце.
В общем и целом, жизнь продолжается дальше. И это нормально.
Олеже пятнадцать. Отец больше не подвозит его до школы – есть другие дела. И Олеже приходится ходить самому: зимой по тёмным сугробам, осенью – через кучи жухлых листьев. Олежа старается смотреть по сторонам как можно чаще: улица каждый день выглядит иначе, и люди на ней разные. Иногда, когда ему грустно, наоборот – смотрит только на землю. К сожалению, грустно ему почти всегда.
Отец толком не следит за его жизнью – смотрит по вечерам дневник, задаёт за ужином дежурный вопрос, и всегда удовлетворяется фразой «Всё хорошо». У Олежи всегда всё хорошо – потому что иначе и быть не может. У Олежи нет проблем, у него в жизни всё прекрасно: тесты пишет на отлично, участвует в олимпиадах, с одноклассниками не конфликтует. Ему интересно всё: он с удовольствием разглядывает лягушек на биологии, а на следующем уроке читает под партой о том, как рассматривает лягушек Базаров.
Олежа замеряет на дверном косяке рост: встаёт к деревяшке, примеряется рукой, рисует ручкой след. С каждым днём становится всё выше – тянется к звёздам. Грустно смотрит на деревяшку напротив: Олины отметки замерли где-то на ста пятидесяти и не двигались выше. Олина половина комнаты опустела уже давно. А Олеже всё кажется, что это было совсем недавно.
Пиджаки, купленные «на вырост», становятся коротки в рукавах. Олежа пытается влезть в них, стоя перед зеркалом, но сдаётся: не его фасон. Не его размер. Рубашки, идеально-белые, накрахмаленные, висят в шкафу ровным строем. Олежа неуверенно подходит к отцу, заламывая руки, и очень тихо говорит: «Мне нужна новая форма». На реакцию отца не смотрит: опускает глаза в пол, потому что боится – вдруг ещё рано просить?
Было бы не страшно – он бы попросил больше. Он бы попросил прибавку к карманным, он бы попросил разрешения ходить в театральный кружок. Он бы попросил, чтобы они съездили к Оле сами, а не ждали, когда она вернётся в город. Он бы попросил очень многое – вместо этого он моет посуду после ужина (потому что это его обязанность), делает уроки (потому что должен учиться на отлично) и ложится спать. Иногда хочется верить, что отец сам поймёт, что ему нужно, и сам даст – но чуда не случается. Однако на следующее утро отец сам заходит к нему в комнату, смотрит на висящий на вешалке пиджак. Почёсывает подбородок, и говорит задумчиво: «Действительно, ты эту уже перерос». Без воли отца ничего не случится – потому что у них дома всё строго. Потому что правила и обязанности крепко держат Олежу и его желания в узде.
Олежа пытался вести себя более уверенно. Правда пытался. Пытался быть самостоятельным и храбрым: записался в театральный кружок, ходил туда год – тогда казалось, что жизнь налаживается. Но потом отец грозно схватил его за руку и потащил домой: «Как будто бы тебе, Олегсей, заняться нечем». Отец был против, а значит – никакого театра. Никакой прибавки к карманным – чтобы не покупал ниток и не плёл девчачьих браслетиков. Только пособия для подготовки к экзаменам.
В примерочной Олежа понуро смотрит на своё отражение – чёрные галстуки вьются вокруг шеи траурной петлёй. Олежа снимает со стенда ярко-жёлтую бабочку, находит голубую, но всё это «не то» – отец властной рукой забирает их, вешает на крючок повыше: Олежа может достать до него – только стоит ли? Отец подбирает ему ещё пару галстуков траурных цветов: разнообразные оттенки чёрного перетекают друг в друга, вяжут руки, кусаются ценниками. Отец говорит, что Олежа должен держать марку. Руки у Олежи опускаются.
Отец повторяет, что он – Олежа – уже взрослый. Самостоятельный. Ответственный. Должен уметь сам решать свои проблемы, должен уметь поступать правильно, должен уметь расставлять приоритеты. Расхаживать по сцене, вымазанным белой краской, – не в приоритете. Хорошее образование и успешное будущее – вот, что важно.
***
Весной между трещинами в асфальте начинает прорастать трава. Олежа завидует одуванчикам, усеявшим тротуар: от них никто ничего не ждёт – зато они способны раздвигать корнями асфальт. Они красивые, жёлтые, весёлые – гораздо приятнее траурных удавок и тяжёлых пиджаков. Они сильные – не то что он сам. Олежа останавливается, чтобы быстро сфотографировать их на телефон и отправить Оле при первой возможности. Мол, смотри – даже здесь, вдали от тебя, есть… жизнь. Нет, конечно же, он не напишет про «жизнь». Потому что жизнь есть везде. Где-то сложнее, где-то легче.
Где-то красивее, где-то уродливее. Запутаннее, проще, правильнее или нет.
Олеже семнадцать. Он заглядывается на одноклассника.
В этом нет ничего плохого, убеждает он себя. Поправляет галстук, когда одноклассник на него поворачивается, смущается и краснеет. Олежа знает, что не станет делать первый шаг – это неправильно, это опасно. Ловит заинтересованный взгляд – ну вот, по нему всё видно! Разговоры в коридорах в его случае не будут безобидными. Это не просто «Душнов влюбился». Это «Душнов – извращенец». Душнов странный. Душнов неправильный. Осознание укладывается в голове, оседает сверху тяжёлым грузом, тянет на дно. Олежа чувствует, как по спине ползут липкие взгляды, как его задевают острыми локтями, затем – пальцами, следом – носком по лодыжке. Олежа падает на землю, а одноклассники успевают разбежаться в сторону тараканьим скопом – учителя спрашивают, почему он растянулся на полу, и приходится врать: это случайность.
Внутри клокочет ярость, а Олежа не может её выплеснуть: а на кого злиться? Что он может сделать один?
Одуванчики желтеют под ногами, разрывают собой асфальт и насмешливо качаются на майском ветерке. Олежа с горечью пинает один из них – самый хилый и блёклый, который точно не сможет дать отпору. «Проклятые сорняки, – звучит в голове маминым голосом. – Не даёте нормальным цветам расти». Олежа ощущают, как подкашиваются ноги и как колени ударяются о пыльный асфальт. Одуванчик роняет золотую голову вниз, прячет от него взгляд – Олежа вытирает сначала слёзы с щёк, потом – сок со стебля. «Прости», – выдавливает мысленно. Одуванчику уже не поможешь – он завял и умер.
Олежа пытается пообещать себе, что всё будет в порядке. Потому что больше никто ему этого пообещать не может.
***
Москва кажется зелёным, счастливым городом. Здесь все куда-то бегут и спешат, не обращая друг на друга никакого внимания. Олежа даже выдыхает расслабленно: можно не бояться и не переживать. До него никому нет дела. Затопчут если – то по случайности, ненамеренно.
Ему хочется дышать полной грудью – потому что наступили перемены. Произошло что-то новое, что-то изменилось, и всё вокруг стало другим. Фенечки болтаются на запястье: Оля привезла в подарок новые, когда помогала ему заселиться в общежитие. Олежа не может поверить, что они снова стали ближе – хотя бы ненадолго. Он идёт по улицам: вдоль дорог зеленеют деревья, а между бордюрами растут одуванчики. Расцветают, сбрасывают золото и покрываются пушистой платиной.
– Ты сильно побледнел, – говорит загорелая Оля. Олежа потягивается, проводит рукой по лицу.
– Ничего, скоро снова буду выглядеть живым, – и смеётся устало, пытаясь стереть из-под глаз тёмные круги. Загрязнённый воздух кажется ему чистым и свежим – почти таким же, как луговой ветер где-то семь лет назад.
Олеже девятнадцать – и он знакомится с Антоном Звёздочкиным.
При первой встрече нервно перебирает петли на распускающейся рубашке. Без отцовского надзора денег на жизнь едва хватает, но зато можно не облачаться в накрахмаленную форму и не держать марку внешне – только внутри. Своим умом или манерами. Антон похож на то, что хотел бы видеть в Олеже отец: он собранный, он умный и он авторитетный. За Антоном ходят люди, с ним обсуждают новости и просят у него совета. Олежа теряется и не знает, что сказать: всё, что он выучил в театральном кружке, выпадает из головы и исчезает в пучине спутанных мыслей.
Антон собранный. Когда идёт на официальное мероприятие – цепляет на шею галстук. Поправляет узел уверенным движением. Антон собранный – Олежа с трудом представляет на нём венок из одуванчиков. Улыбается только от мыслей о нём, а потом тут же себя одёргивает: слишком сильно теряется в фантазиях о том, как хорошо бы сочетались солнечные цветы с его золотыми глазами. У Антона вместо одуванчиков – золотые запонки на пиджаке. А пиджак сидит в плечах идеально.
«Хорошая бабочка», – говорит ему Антон, не поворачиваясь. У Олежи сердце пропускает удар, а затем разгоняет по венам смущение – он будто бы пьянеет. Олежа запрещает себе влюбляться, пытается сопротивляться, но уже слишком поздно: Антон обхватил его сердце петлёй и не желает отпускать. Стоит ему только улыбнуться – и всё. Безнадёжно. Олежа пропал.
Петля затягивается всё туже. Антон просит, и Олежа не может ему отказать. Сходить в магазин, купить вещи из списка или помочь с учёбой. Олежа не берёт с него денег, как с остальных, потому что они друзья и потому что Олежа бросит всё, чтобы Антону помочь.
Возможно, это не очень правильно, но Олежа не жалуется. По крайней мере, он больше не чувствует себя сорняком. По крайней мере, он знает – если его пнуть, внутри у него больше ничего не сломается.
***
Олеже двадцать один.
Он помогает Дипломатору. Следит за ним, перевязывает ему раны, сплетает его мысли в готовые речи и пришивает Антона к нему – чтобы всё всегда оставалось в порядке. У него в приоритете правильные вещи: Антон и учёба. Думать о боли не хочется – она всё равно никуда не исчезнет. Нужно стиснуть зубы и пережить её ради светлого будущего.
Антон на поверку оказывается не таким собранным, как казалось; золотой налёт сползает с его лица, обнажая ядовито-красную маску. Олежа не боится и не переживает: он знает, что такое настоящая любовь, а потому принимает Антона со всеми его занозами и шероховатостями.
Антон никогда не комментирует круги под глазами Олежи, потому что сам точно такой же: Олежа на любое замечание ответит колкостью, если вообще ответит, а не проглотит болезненно. Сам Олежа готов ворчать про бессонницу Антона часами, а на любое «да ты ведь такой же» пожимать плечами и отнекиваться — потому что Олеже Олежа не важен. И никогда не был. Поэтому – когда Антон в очередной раз замалчивает то, как Олежа уснул у него на плече – он лишний раз убеждается, что Антону Олежа тоже не важен.
Эти мысли его не отравляют. Олежа привык не быть в приоритете; главное – просто быть. Небытие не обсуждается; небытие не кажется заманчивым – и никогда не казалось. Олежа достойно выносит удары судьбы – Антон приходит в крови, Антон приходит в ярости: Олежа принимает его в свои мягкие, заботливые и усталые руки, расплетает узел внутри, затягивая собственный потуже, и удерживается от поцелуя в висок: знает, что легче не станет.
Они играют в игру на доверие: ту, где ты падаешь и веришь, что тебя поймают. Антон падает без лишних сомнений: Олежа еле успевает приготовиться. Ловит его, отдавая последние силы рукам: а Антон смотрит с улыбкой прямо ему в лицо.
– Ты так решительно падал…
– У мня нет поводов не доверять тебе, – просто отвечает Антон. – Ты слишком надёжный.
Вокруг горла удавкой вьётся привязанность: сплетается в замысловатый узор, мельтешит буквами «О» и «А» у дверного косяка и впивается в шею, когда Антон задаёт неудобные вопросы. Олежа становится спиной к нему, аккуратно складывает руки на груди крест-накрест, словно готовится падать в гроб. Взгляд мечется по комнате нервно: в голове стучит страх – пол слишком твёрдый и грязный, а Антон не всегда готов прийти на помощь. Олежа, конечно же, никогда не позовёт его и справится со своими проблемами сам – потому что не уверен, что Антон примчится к нему по первому зову.
– Ты чего? – обеспокоенно спрашивает Антон. Замечает, что Олежа мешкает, и вопрос звучит для Олежи уколом. Олежа мысленно осуждает себя: как можно Антону не доверять? Антон – всё, что у тебя есть. Единственная осмысленная цель. Обманчивая перспектива. Любимый самообман. Антон – звезда, к которой нужно стремиться. И Антон не потерпит его слабости и недоверия: Олежа должен соответствовать.
Олежа чувствует, как на шее затягивается петля.
Закрывает глаза.
И падает.