— Мы миром не избраны, мы им прокляты, — смеется, щурясь на свет луны.

Киваю не глядя. А с чем тут спорить? Над своею судьбой мы не властны, только над судьбами мира.

Делаю горький глоток. Только так можно сделать чуть тише, чуть менее ярким, пронзительным все вокруг.

Жестом она просит фляжку — ее давно уж пуста, иначе с чего бы ей говорить и смеяться, открытой лишь небу и ночи?

— Мы — глаза мира. И его уши, и руки, порой даже ноги, — продолжает после глотка. — Мы — его мозг, — постучала пальцем по лбу. — И его сердце, — хлопок по груди. — Обреченные видеть и слышать, мы голос этого мира. Мы слишком слабы, чтоб молчать.

И, вопреки тем словам, замолкает. Снова щурится на луну. Видимо, ей она много ярче, чем для меня.

— Как я завидую тем, кто поют свои песни и пишут свои картины, — вздыхает. — Они — демиурги. Им побоку музыка мира…

— И потому они ее глушат, — отвечаю спокойно. — Чтоб были слышны их тихие голоса, подобные звону монет. Разучились петь в унисон.

Она обернулась и смотрит, будто видит меня впервые. Удивленно моргнула. Снова тихо смеется, отводит взгляд, головой качает.

— Мы миром не избраны, — шепчет. — Мы им прокляты.

И взмахом израненных крыльев взмывает навстречу звездам. Фляжку забрала с собой. Что ж, ей она, верно, нужнее.

— Если и так, — усмехаюсь сама себе, — то нам повезло с проклятьем.

Обхватив колени теплыми мягкими крыльями, закрываю глаза и слушаю шепот мира.