And our roads may be golden, or broken, or lost,

But we'll walk on them willingly, knowing the cost…

Seanan McGuire – Wicked Girls

Целительницу вытолкнуло из транса, как маленького котенка – мягко и осторожно, но ясно давая понять, что лучше не мешаться. Какое-то время она просто пыталась понять, где верх, а где низ, слушая шумящую в ушах кровь. Когда все встало на свои места, она медленно выпрямилась, помогая себе руками, с трудом отлепив щеку от чего-то мягкого – скорее всего, от простыни на той кровати, рядом с которой она сидела. Спина заныла от длительной неподвижности в три погибели. Открывать глаза целительница и не пыталась – если уж она свое имя не может сейчас выудить из памяти, что уж говорить о зрении, которое часто покидало ее на некоторое время после выхода из глубокого транса.

Кстати, о трансе. Раз она погружалась, значит, кого-то исцеляла. Целительница зашарила руками по кровати. Шерстяное одеяло было не слишком податливым и кололо пальцы, но это не мешало почувствовать, что под ним никого нет. Целительница нащупала подушку, а на ней – характерную вмятину, еще хранящую остатки тепла. С тихим выдохом она оттолкнулась руками от кровати и, развернувшись, села на полу, опершись об нее спиной.

Сосредоточившись, целительница вспомнила, что пыталась спасти свою знакомую менестрель от тишины. На что она вообще надеялась? Пыталась перекричать музыку самого мира? Тем более что исчезновение с наступлением времени тишины – это лучшее признание, которое только может получить менестрель. Признание от самого мира, который забирал лишь тех, чья музыка достигла совершенства.

Но это не отменяло того, что целительнице хотелось волком выть от осознания того, что она больше не увидит эту менестрель, пусть ошалевшая после такого глубокого транса память еще не желала подсказать ей имя пациентки. Зато она подкинула ей другое имя. Зачем-то приоткрыв глаза, целительница позвала в темноту:

– Кая?

Послышался резкий шорох – так подскакивают, ненароком задремав в ожидании чего-то важного. Затем шаги, и удивленный женский голос без обиняков спросил:

– Погоди, ты что, ослепла?

– Так бывает, не важно, – отмахнулась целительница, надеясь, что повернула лицо в сторону Каи. – В общем… я сделала все, что смогла.

В конце дежурной фразы – как раз на случай, когда не сможешь подобрать слова – ее голос сорвался, и все погрузилось в тишину. Кая стояла неподвижно – видимо, не могла поверить, что менестрель попросту исчезла. Мир забрал ее вместе с музыкой.

– Тебе… помочь добраться до выхода? – дрожащий, срывающийся, голос Каи разорвал тишину, заставив целительницу вздрогнуть от боли, что в нем скрывалась. Ну конечно, Кая хочет побыть наедине… теперь точно наедине.

– Нет-нет, я сама, я здесь все знаю, – пробормотала целительница, вскакивая на ноги. Шаг в сторону – и рукой нащупала стол. А от него, держась за стену, до выхода рукой подать. Она действительно знала это место, бывала не раз, раз помнит все даже на ощупь.

Далеко же ее занесло в трансе, если она все еще по кусочкам собирает свои воспоминания. Обычно она полностью восстанавливалась за несколько минут. Она сделала все, что могла, и даже больше – а толку? Миру все равно нужно отдохнуть от музыки менестрелей.

Наконец нашарив отполированную годами прикосновений деревянную дверь, целительница толкнула ее и шагнула на улицу. И что теперь? Может, подождать здесь, пока зрение не вернется? И заодно память о том, куда ей теперь идти. Да, пожалуй, так будет лучше всего.

Целительница села прямо на крыльце чуть в стороне от двери, скрестив ноги. Зажмурившись, она повернула лицо туда, откуда шло тепло, ловя свет последних солнечных деньков. Ветер шумел листвой, которая уже довольно неуверенно держалась на ветках, и целительница пожалела о том, что не может увидеть золотой пейзаж ранней осени. Она всегда любила это время. Что ж, раз не может увидеть – будет слушать. Шепот листвы, краткий перестук дятла, далекая жалобная птичья песнь, на которую тут же отозвались еще несколько пташек поблизости. А вскоре, сосредоточившись, целительница даже сумела услышать шкрябанье коготков белки, что взбиралась на дерево.

Так начиналось время тишины – время, полное музыки, если уметь слушать. Когда умолкают менестрели, поет сам мир, напоминая о том, что не всю музыку можно записать нотами. Прекрасное время, если судить беспристрастно…

Другое дело, что предыдущее время тишины прошло всего лишь дюжину лет назад.