Чем ближе июль, тем звёздное небо более обширное — летом всегда бывало много событий в космосе, видных отсюда, особенно к середине и к концу. Ещё не темнеет, конечно же, конец июня, недавно закончился день равноденствия. Он выдыхает дым, улыбается — без причины, просто как если бы поднял руку. Возвращает себе прежнее состояние, вздыхая — всё равно перед людьми не получится, много лишних нервов. Эти мысли — находится словно в анабиозе, всё течёт, и даже его сон растёт. Как и время.

Уже одиннадцать лет — непонятных, быстрых. Он ожидал более худшей жизни, но будто выбрал почти лучший вариант.

— Владимир Валентинович!

А память жива. Его так торкает каждый раз со своего отчества, которое слышит каждый день, в институте не очень-то часто использовалось. А в школе, видимо, не замечал — не смотрел, да и не хотел.

Скоро семь вечера, ему бы успеть к себе, ещё занести картины, потому что это будет слишком медленно. Её синие картины с фиолетовыми оттенками будут так актуально смотреться, что Валентин не сможет отказаться.

— Владимир Валентинович, у нас неучёт, — вспомнить бы ещё имя человека — может, менеджер из какого отдела, та же бухгалтерия запирается и мало когда выходит в люди. — С продуктами.

— Скажи остальным рассмотреть, что можно сделать.

— Нет, это от поставщиков зависит, — он перебирает бумаги, хотя тут довольно ветрено — сверяется и запинается. Может, боится Володи, но ему сейчас так плевать на всё. — У нас как бы уже третий месяц не совсем совпадают цифры. И даты тоже.

— А Герман?

— Германа Степановича нет на месте, он уехал же ещё с одними договариваться.

— Скажи сократить для начала нашу часть. Не резко только. И передай Красному, чтобы занялся уходом.

— Чем?

— Он знает.

А Володе уже пора. Утечка — неудивительно же, долго они ни с кем особо не задерживались как раз потому, что риск вряд ли перенесут. Но летом всегда не хочется старой жизни, особенно тревог — ему так необходима стабильность, но ни на работе, ни у себя в комнате не может добиться.

Теперь он живёт вместе с Цивилёвой и Черновым. Особой необходимости нет, Володя мало чем связан с Валентином или Риной уже — у него пищевая продукция, чаще диковинная. Держать сложно, деньги идут урывками с большим промежутком, но по сравнению с теперешними проектами Вали — у него ещё ничего, никто не смотрит на завышенные цены, скупают. Фрукты, которые привозят, конечно, больше, хотя территория не очень-то широкая и вряд ли много урожая будет — надо тратить деньги, чтобы ещё достать. Зато есть и другие рецепты, которые можно сделать — еда быстрого приготовления, торты, что-нибудь простое или булочка с чем-то новым. Валентин рекомендует открыть что-то вроде кондитерской, минимум бы ресторан, но Володя не удержит на себе и здания, и сеть, и ещё одну охрану, и содержание своих продуктов — придётся управлять и другими отделами, которые ленятся. Директоры выбивают для себя наилучшие условия, можно было бы их приструнить, да и у него есть места для манёвра, но слишком муторно ещё и раскручивать — в рестораны мало кто ходит, все сидящие больше по магазинам, и он пытается захватить Московскую область, где таких людей море. И Питер тоже — особенно окраины.

Ему не нравится ездить с личными водителями, которые тоже вроде бы являются людьми, но такое чувство, что рабами — он даже не знает, хотят они с ним поговорить на равных или послать. Но и получать права тоже нет — управление машиной не для него, в обществе не очень любит находиться, а ещё эта ответственность — гораздо легче просто заботиться о своём теле и, если хочется, влезать в драку, а не о чём-то материальном и тратиться.

У Валентина было много домов с тремя этажами, но сам жил в одноэтажном, пусть и очень большом — его можно разделить и на два. Конечно, где-то подальше ото всех, особенно от Москвы, это Рина больше светилась, рекламируя собственное издание, когда её брат, имея хороший бизнес со стабильным большим доходом, ещё и сдавал в аренду — цена на один шла как налог за три месяца. Будто бы тому заняться нечем, Валентин выжимает деньги абсолютно из всего, обрастая властью. Как бы не упал до сломанного позвоночника со своего трона.

У Рины теперь есть дети. Только один ребёнок — сын, у него не в порядке с сердцем и за шесть лет успел подхватить сепсис. Володе хочется её спросить, что такого странного в его теле, но Рина вечно с ним. Вряд ли возможно, что ребёнок ничего не осознает. Родион идёт с ним на контакт, пусть и очень неловкий и недолгий, но его мать слишком оберегает, если отпускает играть — следит рядом, но никто не знает. А Валентина может сорвать в любой момент с работы.

Сейчас Рина уже не ведёт бизнес, ей бы во время беременности никто не дал. Она читает книги, где описываются архитектура с одеждой — хоть какая, и, ни глядя ни на сюжет, на ни персонажей, обзывает книгу хорошей или плохой только из-за этого.

У Володи давно не было отпуска, где он мог бы хоть неделю вспоминать про неё. Рассказывать ей. Для других это ненормально, а он осознает, что все слова Ники после смерти — не её. И боится, что однажды действительно поверит в своё, а не то, что принадлежало ей.

Ему пришлось во многом себя пересилить, сломать. Он уже не помнит, о чём мечтал в детстве с Софьюшкой, и ему жаль, но не от того, что выкинул, а что теперь ему вообще плевать. И все его чувства, вызванные чужими мыслями-творениями, особенно те, про которые говорила она — безысходность. Уже как одиннадцать лет, но он опоздал на эту годовщину, так и не приехав тогда в июне в десятых числах. И не сказать, что хочется особо, но и желает же — с какой-то потухшей страстью, которая ворочается, можно чувствовать всю её жару, в отличие от раскалённых состояний. Закручен в странный водоворот, сделанный собственными руками. Кир предлагал лечение, он даже не взял бы деньги, но у самого Володи мотивации нет. Он хочет топиться в этом всём, вроде будучи адекватным, но при малейших раздражителях, направленных на табу для чужих — вполне может избить человека. Может, смертельно.

Эта работа, которой сейчас управляет, кроме дохода его не заботит совершенно. И в некоторой степени ему жаль, хочется уйти, но куда — неизвестно.

Рина сидит на окне вместе с ребёнком, пока Валентин ходит туда-сюда. Он не постригает волосы короче, как хотя бы у Володи, они всё ещё ниже щёк, но их уже меньше. Может быть, тот хочет выстричь на затылке, оставить только локоны по бокам — как раньше и любил. Пусть и вряд ли это одобрят.

Комнат здесь много, у Рины их целых три, у Володи — две. Между ними ещё и дверь, и он её мало когда закрывает — без разницы, что тогда вдарило Валентину в голову при проектировании, ему просто удобно. И стен много — можно развесить. Пусть они и слишком сочные, затемнённые, не вяжутся с мягкими обоями, Володя их в принципе не замечает.

Она рисовала это красное небо с чёрно-серым городом где-то в тринадцать, ближе к четырнадцати. Дома изогнуты, да и очень минималистично, в отличие от последних, где у неё тени намного легче — практически незаметные, но слишком влияющие. В большинстве своём он следил за процессом, кое-что даже может вспомнить, но отдать те, о которых говорила с ним, не может.

Володя запаковывает в плёнку рамы, кладёт в багажник. Наверное, из-за него Валентин понесёт убытки, но тот сам содержит много и не сливает во что-то одно. Он ведь до сих пор и не выбрал — архитектура или издание с галереями.

— Тебе никогда нельзя отказывать, — Рина проводит пальцем по картине — будто показывает, куда летят птицы на ней — белые, но ближе к концу такие разноцветные, будто освещены. Когда она с ним познакомилась, эта картина уже висела. — Всё равно возьмёшь своё.

— Твой брат мог не участвовать, — Володя смотрит на Родиона, который не может подняться на носочки и разглядеть всё в багажнике. Он такой заторможенный, что Володя боится лишний раз его задеть чем-нибудь — даже чуть-чуть обидеть. И ему не хочется знать, почему возникает это чувство — из-за себя или тех, что видел.

— Годы идут, а ты всё продолжаешь вот это вот…

Раньше не замечал за Риной все эти нотации, но её отдых на пользу характера не пошёл. Стала похожей на своих родителей. Валентин тоже особо-то не отличается. Но если заставать их чаще, чем целый день на публике, можно привыкнуть совершенно к другому, пусть и связь за время не выработалась сильнее, чем была в школе — они даже разошлись по работам и своей повседневной жизни, только в доме пересекаются. И он бы мог всё переживать в разы легче — без остальных. Просто умерев.

— Жаловаться должен Валентин. Не находишь?

— А он и жалуется. Просто у него сейчас полно проблем, — она поднимает Родиона, подходит к машине, наклоняется, и тот застывает, только медленно-медленно двигая руками, не зная, куда деть. Что только думает? — И он неспособен мыслить сейчас здраво.

— На что ты намекаешь?

— На что-нибудь, — она пожимает плечами, не смотрит на Володю. Зато её сын приоткрывает рот, но как и всегда — молчит. — Все ситуации с ним и проблемы выбиваются из банальных. Даже их поверхностная структура. И хуже всего, что некоторые такие обстоятельства он создаёт сам.

И Володя — тоже такое обстоятельство, на которое нужно тратить деньги и рисковать? Так он может пожить в коммуналке, найти и другую галерею, и всё остальное. Как и тогда в общаге хранил её вещи на кровати, спал рядом с ними на самом краешке, а сосед его не замечал. Может быть, пару раз усмехнулся, но Володя так и не перестал решать некоторые вопросы насилием.

Валентин подходит к ним, садится в машину на место водителя, и Рина отходит, что-то говоря своему сыну и улыбаясь. Отношение к ней сгладилось, хотя весь их общий язык строился целиком на Валентине. О ней самой он представлял мало — не так, как о матери.

Валя смотрит на него, что делает, следит и в принципе ничего не даёт самому сделать — открывает и закрывает всё в машине сам. Володя медленно тянет руку к бардачку, чувствует пальцы и хватается за чужую руку, тот вырывается и смотрит на него слишком резко. Обычно хватает так плавно, незаметно, но тут неуклюже и по-обычному.

— Знаешь ли, меня это бесит.

— Так почему бы тебя не полечиться? — он выпрямляет пальцы, переворачивает руку и выскальзывает. Токсичный — с Валентином нельзя нормально поговорить, все его разговоры о будущем. О чём же тот на самом деле думает? Не о пресловутой работе Володи же — слишком охладел. — Поможет.

— Мне нормально так жить. И нечего тут менять.

Валентин вздыхает, заводит машину, а ему хочется перестать на него смотреть — изучать там в целом нечего, чист и аккуратен, хотя с каждый годом убитых людей становится больше. Дружба слишком отягощает — а может, у них вовсе и не дружба. Он давно перестал копаться в этих отношениях других, потому что ни одно социальное взаимоотношение не может обойтись без мороки и пустой злости — только если свести к минимуму. А ещё затишья, когда ничего непонятно — ответов на вопросы зачем и почему совершенно нет.

У Валентина есть неплохие деньги, это часто помогает, и даже спасло Володю от реальной уголовки. Им удалось замять дело и списать всё на суицид, а соседи — те мрази так и сказали, что подумали, будто отец пошёл убивать своего сына, дескать, Володя такой обдолбыш. Брал, видите ли, пример не с отца.

Он смог распробовать убийство двух концов — свою жертвенную и свою обидчивую. Ему бы не хотелось становиться наёмником, действовать по чужой указке, маневрируя. Но он вполне может ещё раз взять ружьё и убить кого-нибудь — это к лучшему, что после Ники ни к кому не привязывается и не пытается. С ней можно было себя контролировать, мысли вполне адекватные, а с другими просто раздражение. И хорошо же, что оно ни во что не перерастает.

— Дело не в твоей увлечённости мёртвым человеком. Даже с этим ты мог бы стать ещё каким-то, — Валентин оглядывается на Володю, сворачивая. Другим такое отношение кажется пижонским, но тот не пытается выпендриться, а действует как хочет — смотрит в глаза собеседнику зачем-то. И, наверное, именно этот факт бесит, только у Володи уже ничего не осталось — он меняет эмоции и надеется, что они выходят такими же настоящими, как и наедине с собой. — Но ты сидишь и смотреть большую часть жизни в одну точку. Или ходишь и снова смотришь. И всё.

— А что ещё я должен делать?

Валентин качает головой. Он и сам не особо-то интересный человек — с ним не о чём говорить, много чем, конечно, интересуется, но его рассказы — всего лишь факты, чувства без особой экспрессии, которая захватывает так же, как и произведения. И это — главная проблема всего Валентина.

— Это ты не меня должен спрашивать.

Потому что Валентин и про себя не сможет ответить. Рина знает, почему, но не представляет. И она абсолютно такая же. Все они серые и безынтересные. У них есть власть, но сам Володя — призрак своей начальной жизни и её тоже, заключённый в чужой уже давно стоящей на месте личности. И ему хочется навсегда закрыть себя в весне и начинающемся лете.

Галерея ближе к окраине Москвы, билеты здесь и не такие баснословные — художники не очень заламывают цены в России. Поэтому-то Валентин и позволил — не очень ведь успешная выставка, и так понесёт убытки.

Менеджер показывает свободные места, вешает даже некоторые, остальные, перебирая, оставляет на потом. Но всё равно самые главные уже видны.

— Я сниму других художников, и мы с остальными создадим хорошую цветовую гамму, — она аккуратно кладёт на мягкую тряпку последнюю, улыбаясь. — Как вас зовут?

— Это писала она. Напишите просто «Ника».

— И почему её здесь нет? Стесняется?

Женщина улыбается полне по-доброму, без агрессии, мягко произносит. И, может быть, раньше, живой, побоялась прийти сюда, вложить в это всё хорошие суммы, добиваться нечто такого впервые и оттого масштабного — для начала. Ему своего не жалко.

— Раньше побоялась бы, — Володя следит, как та выгибает бровь, у неё уже нет улыбки. — Но теперь она уже ничего не может вообще.

Эта женщина забудет, но ей хотя бы на минуту интересно, в отличие от остальных. И тактично кивает, не начиная никаких разговоров, не добавляя — ни про отверженность, ни про романтизацию, ни про его болезнь.

Возможно, в нём есть всё это, но маленькими частями. Жить, свыкшись с мыслью о смерти, а всё равно возвращаться к ощущению, что ещё жива. Только ощущение теперь более осознанное, можно подмечать, мысли фоном текут. Его досуг проводится в странных страданиях, он и сам не понимает, что от них получает. Нет никакого тяжкого груза, ни желания вырваться — будто уже нет и сил ни на что. Он застрял в этом водовороте, совершенно не беспокоясь о проблеме и о себе.

У других людей есть свои заботы, а он начинает понимать, что значит индивидуальная история. Володя никогда не найдёт в словах других людей себя, все эти чувства, они будут чем-то слишком — чужие часто уходят в крайности. А его слишком — это долгое нахождение неизвестно в чём, которое всё равно меняется. И он так же всё равно остаётся со старым, но оно словно с каждым разом всё объёмнее. Только не его личность — она давно уже приостановилась с тех пор, как Володя отказался ехать и увидеться с матерью и Софьей, хотя на кладбище к Нике в прошлом году приезжал. И это единственное, что ему хочется сделать, но не выходить из своего состояния, что точно будет. Они попытаются говорить с ним, и Володя знает, что это — очередной перелом куда-то, как и его выбор отрасли из-за старых знакомств.

***

Кир перестаёт сдавливать пинцет, таблетка выпадает, шипит и растворяется. Улыбается, качая головой, отключает телефон — звонит начальство.

— Он меня так заебал, знаешь ли, — снимает перчатки, подходя поближе. — Я вот вроде могу уйти к хренам с той работы, он уволит меня, но дальше моего заёбанного мозга не заходит.

— И почему бы тебе его не заткнуть?

— Хуже будет. Не хочу даже в эту хуйню влезать, — машет рукой на дверь. У него теперь выработались дерзость и устойчивость в отличие от прошлого, где он пошёл сразу к Дану, а потом перебежал к Валентину. — Мне выделили эту типо лабораторию, но если узнают, что мне вылеченные пациенты платят ещё и некоторыми купленными веществами специально для опытов — меня сразу выгонят. И ни на мои способности, ни на Чернова не посмотрят.

— А продвижение-то в твоих опытах есть?

Володе отчасти любопытно, потому что при малейшей возможности Кир сбежит в другую страну, более, в его понятии, респектабельную и перспективную, не будет даже развивать медицину в России. Ему хочется самому устраивать прогресс в мире, а не бороться с проблемами обществами — считает, что рано или поздно дыры в социальной структуре поглотят всё окончательно. И случится революция.

— Лазаю по заброшкам, прихожу в подвалы других клиник и, возможно, что-то за тридцать появится, — он пожимает плечами, смотрит на Володю, пусть и знает, что от него все переживания Кира так далеко. — Мне нужно убедить их взять меня и кормить. И моего отца тоже. Я ему оплачиваю квартиру, слежу за ним. Он и сам может, но его обгоревшая кожа на лице слишком проблемная.

— Ты так и не рассказал мне, что случилось.

Володя знает, что если у Кира получится, того возьмут госслужбы — он, может, и не поймёт это, но при малейшем промахе будут шантажировать отцом. К лучшему, если тот останется здесь, развивая медицину — здесь никто не заинтересуется, не поймёт, у них есть более лёгкие пути. Психиатрия оставляет желать лучшего и в продвинутых странах, скопище тут — большая часть из них сдиратели зазря денег. Кир таковым не является, хотя промышляет незаконными действиями.

А Валентин уже перебирается в другие страны, возит заказы. Он сохраняет репутацию у иностранцев, и никто не знает, что на самом деле за хрень творит.

— А я и сам не помню. Отец военный, защищал мою мать, но ты же понимаешь все эти порядки, — он делает оборот пальцем в воздухе, бьёт указательным по указательному. И, наверное, ему могут не доверять из-за некоторых таких черт. Валентин даёт развиваться всем, но только не своей сестре.

— И что с ней?

— Взяли в плен. А дальше не знаю. У них там же как берут, дают новое имя, заставляют подчиняться и остальное, — он пытается шёпотом, но всё равно хрипит: — Не знаю, что с ней. Даже если бы встретился, всё равно не знал бы. У нас уже разная такая жизнь, не говоря о кругозоре. Она, наверное, и не заметила того, что я смотрю на неё как на ребёнка.

— Но ты бы всё равно ухаживал за ней?

— Вряд ли бы её кто-то вылечил и показал мир с другой стороны так, как я. Они там вообще не жили и ничего не понимают, — он смотрит, наклоняется, уже громче — пытается заглушить голосом мысли — абсолютно любые: — Ну, а ты? Чего не съездишь к своей матери поговорить?

Не хочется отвечать — даже на похожие вопросы. Что-то болезненное есть в его возвращении именно в Котлас, а не в Архангельск — тем более к ним. Это как дело, которое нужно завершить, но сроков как и особой потребности нет, мысль в голове держится до самого конца дня — а там уже и времени не найти. И так до того момента, когда начнётся паника.

Но она его не разбудит — будто перестал чувствовать всё так ярко. Не перерос, но уже не ощущается.

— Сейчас много проблем. Не знаю, ехать ли вообще, — Володя двигает туда-сюда ногой, не смотря на Кира. Когда был маленьким, подмечал у взрослых одну особенность: они держатся слишком уверенно, даже если неуклюжие. Но их опыт всегда мог улетучиться — все привычки исчезают, если не нужны. У Володи уже давно социальность сходила на нет, если долго ни с кем не общался.

— Ты в этом году много чего пропустил, — Кир пытается дотронуться рукой, а потом отдёргивает. Одно событие — это не много, на нём зациклена вся его жизнь — от книги к картинам, к фильмам, к её местам и воспоминаниям. Ему даже хочется съездить в Питер — неважно, встретит ли там кого-нибудь, без всех, абсолютно один, и его попытаются отмутузить. Все дружки отца сдохнут нормально. — Спроси у Ильи, как связаться с Русом или Ником. Твоя мама наверняка живёт у них.

— Я Илью давно не видел.

— Позвони, — Кир пожимает плечами. — Он сейчас от коммуналки к коммуналке перебегает. Фрилансит — берёт заказы, ну, коммиши и прочие, оформляет сайты и всё такое. С деньгами туго, — руки в карманах, смотрит вбок — едва ли понимает это «туго» Ильи, сам не может осознать его, всех этих бизнес-закорючек, смешанных с творчеством. А Володя не понимает самого Илью и того существования. Ему неизвестны мечты, мысли о Саше, о дружбе, Валентине, Рине. Может ли там, в голове у Ильи, быть что-то примечательное? — Позвони, может, ответит — куда он от голода денется.

— Надо бы.

— А ты сейчас куда? — встаёт со стола, отходя обратно к колбам. Кир устаёт, но продолжает из раза в раз.

— Не знаю. Просто развеяться.

И подумать обо всём. Он так давно не тратил вечер только на себя — так заносился с работой, хотя всегда обещает себе послать её к чёрту и прекратить. Но что-то не даёт — то ли скука, то ли ещё что. Заниматься опостылевшими проблемами, чтобы хоть как-то выйти из этого состояния — неизвестно зачем.

Лучше всего ходить в малолюдных районах, сейчас он не настроен на драку — шансы разнятся от близости чего-либо, но Володя досконально даже Котлас не изучил. В Москве вообще мало где найдутся заброшенные дома, подчищают же, но вот психдиспансер ближе к окраине, к областям и деревням — богатые себе и заграницей помогут, а вот простых нужно перехватывать. Тот, в принципе, всю их лабораторию обустроил, нашёл ещё нескольких себе похожих — заодно и психологов, и психотерапевтов, пытается себя рекламировать в интернете. Хоть больше и нравится изучать и ставить эксперименты, исследовать, он не зря выбрал работу с людьми — в чём-то его социальные навыки были слишком хороши.

Так рвётся уехать отсюда, совершенно ничего не зная о других законах и сознаниях — Кир считает, что умеет понимать любые мнения. Но государство вряд ли кому удастся переиграть — ещё и с деньгами, которых там явно больше. Его жажда по славе как-то не до конца понятна — а может, просто нехватка в заботе. Идеализирует мир ради себя же — и ему вряд ли чем помочь.

Этот район можно назвать для бедных — Володя видел спальные получше и в своём Архангельске. Москва сколь угодно может привлекать всех своих видом и фотографиями, однажды кто-то забредёт сюда. Или же на остальные достопримечательности — настоящие, уникальные, которых нет в столице.

Он вступает по мягкой дороге, к скамейке под деревом — что-то вроде парка, тут есть озеро, только всё безымянное — как и территория. Те везде, но перехват зоны очень трудный — мало кто соберётся обустраивать, никакой прибыли, сцену не поставить, ярмарку не открыть. Да и вряд ли уже Москва — может, он действительно забрёл за её пределы.

И садится, убирая с досок промокшие листья. В Москве летом бывает слишком жарко, но иногда идут и дожди — и не сказать, какой день в обществе хуже. Ника знала про это или же догадывалась, а посему выбрала Питер — более спокойный, ближе к Европе. Ей явно хотелось туда именно из-за ощущений.

— Пацан, эй, — перед ним становится мужик, Володе видны домашние порванные штаны — чёрные, ещё серо-зелёная футболка. И этот чёртов жирный живот, который выставляют словно достояние — ему не хочется даже смотреть в ебло уроду, с таким мерзким пьяно-прокуренным голосом. Женщины умеют использовать полноту, она им идёт в собственных умеренных количествах — с генетикой и остальным, у мужчин полные сиськи — мерзость. Как дешёвый силикон. — Пацан, а мы тут с друганами сидим. Чё ты тут?

Ника рассказывала, что к ней приставали алкоголики, когда она на скамейке ждала подругу — те жарили шашлыки и их вопросы сводились к её юбке: зачем надела, что под ней, чего такая длинная и тонка, что будет, если кто-нибудь ту поднимает — или предметом. Ей было мерзко просто от ощущений рядом с собой — алкоголя, пьяных людей, тупых диалогов, а ещё того, что против них она действительно беспомощна. Она не знала, куда себя деть, некоторые увязались за ней, когда решилась уйти — как по пути в магазин. Давали советы про учёбу, а после звонка на своём телефоне Ника убежала от них, петляя дорогами.

Как же ему не хочется сейчас проявлять агрессию и все эти страхи. Из-за воспоминаний о ней он впадает в сон — будто возвращается в ту весну, яркую и солнечную, с ветром, вымученную и сбросившую все шкуры. У Ники тоже были соломенные волосы — те, что он складывал в копешки, скармливал кому-то, видел в сарае или же просто подкладывал как подстилку. Слишком всё переплетено на ней — этот сон намного хуже того надломленного состояния, в котором существовал всю среднюю и старшую школу — до марта. В марте началось абсолютно всё, а сейчас вернулось — только больше не пытается убедиться в правильности.

Володя встаёт со своего места, отходит, когда запинается о камень — и его хватают за руку, всматриваются, так гогоча тихо и медленно, протяжно, со всеми хрипами. Он старается не замечать хреновую внешность — ему пора бы привыкнуть к России, но это быдло, с которым не сравнится ни одна другая национальность своими долбоёбами — ведь жил же здесь, знает, в отличие от того, что за чертой.

— А я тебя, случаем, нигде не видел, пацан? — и орёт что-то своим — наверное, шутку.

В другой бы раз он развернулся, вдарил и сбежал. И сделал бы правильно. Но сейчас только вырывается, выскальзывает из чужой руки, хлопая по той — не хочется даже прикасаться к старой коже, которая была у отца. Ему понятно состояние Ники — такое тягостное, апатичное, усталое.

— Не знаю, но мне пора.

— Пацан, — рядом ставят ногу, чтобы споткнулся — Ника бы точно не уловила движения, — пацан, так…

— Отъебись.

Володя резко отступает, отходит куда-то, чуть не падая на неровной земле — рывками, совершенно не устало, а зло, будто угроза — его. Он смотрит на мужика, не зная, что дальше делать — растерян как подросток, при давящем взрослом авторитете, который вдолблен с самого детства всеми способами — как и доверием. Обычно взрослые — особенно напыщенные выглядят глупо, нелепо и, в принципе, постыдно — предпочитают не замечать и убеждать в этом тех, кто сколь-нибудь младше. Володе так плевать на всё, может ударить если понадобится, но Илья хватает за плечо, и чувствуется тепло, которое расслабляет. Успокаивает — ему не надо вспоминать то, что было до Ники. Может быть, поэтому он в ней и тонет.

Илья теперь срывает иногда даже голос, хоть и плохо с эмоциями, часто орёт, а после хрипит, сдирая горло своим напряжением. Лаконичные реплики слишком громкие — в детстве такой тихий, они могли на задних партах переговариваться почти неслышно. Сейчас уже нет необходимости в скрытности — хочет денег, чтобы стабильно жить, но не очень-то любит работать, потому-то и выбрал свободный график.

— А ты хули тут делаешь?

— Съебись лучше от него, — Илья кладёт руку в карман, продевает туда большой палец, цепляется за что-то, шевеля предмет. Чем-то он напоминает прошлого Володю — раньше так лез во всё, думая, что если больше засветиться, то можно получить проход в жизнь — и работу нормальную, и, может, в тюрьму ненароком не сесть. В Москве появились совершенно новые, только родственники некоторых.

— Или чё? — слишком заторможенно, медленно. Будто раздумывал над чем-то.

И Илья выхватывает нож, второй рукой раскладывает, отходит чуть, выставляя вперёд руку, прикладывает стороной — видимо, обухом, раз кровь не течёт. Отдёргивает резко, трясёт ею — всё-таки больно и тревожно это, особенно ещё чувствовать и собственное тело, думать о нём. Как на инстинктах.

— С тобой будет хуже.

Сколько раз он только слышал это в драках — похожие переговоры? Поначалу казалось киношным, наигранным, когда только-только начинал, а Илья снабжал произведениями — разве что не эстетическим наслаждением битв, а муторки, злости и отвратного. Теперь ему уже не найти себя в мыслях других, читая или смотря — он ищет её, не зная, правильно или нет. И именно эта неопределённость вызывает большую панику, чем что-либо.

Или поездка в Котлас. Или к ней — если бы развеяли по ветру, он бы мог найти её дом везде — но больше всего в Петербурге.

Мужик отходит к другим, садится и махает рукой с протяжно-блядским «а-ай», ещё и громким — на всю округу. Такой привычный запах Звёздочки — или тот, что похож на него. У Москвы спальные районы слишком заставлены — здесь не спастись от русской дичи. Только если не видеть за чем-то красивым.

Илья берёт его за плечо, проводит дальше, вступая слишком быстро и твёрдо. Он научился держать себя, но нервы до сих пор остались ни к чёрту. А социопатия явно прогрессирует — слишком всё просто с ним. Скрывает, наверное, болезни.

— И чего ты там забыл?

— Хотел развеяться, — Володя засовывает руки в карманы — лучше всего держать их наготове, но как это — ему не было понятно с самой школы. Не ставить же блок сразу.

— И почему же? — слишком быстро и идёт, и говорит. Но думает всё равно о своём.

Вообще, спросить бы его, что сам тут делает, но Володе так не хочется из людей выудить информацию, что-то пытаться сделать. Он бы с радостью разорвал все связи, и был бы таков. Перегорел абсолютно по всему — с каким рвением убегал от отца, пытался получить мнимую свободу, сколько раньше в нём мыслей-то являлось и тут же затухало.

Теперь он уже остановился. Он действительно перегорел по всему, что раньше заставляло двигаться. И не понимать ничего.

Вины Ники здесь нет. Но если бы она ушла, предала окончательно, всё было бы лучше, чем её сгнившее тело. Чем те мысли, которые старается заглушать — его совесть нечиста, но так мучить себя не должен. И в любом случае выполняет худшее — не осознаёт.

С деньгами Вали, со всем расположением, со всеми своими прошлыми силами он мог бы подняться дальше даже Кира.

— Как там поживает Руслан?

Илья пожимает плечами, морща нос.

— Не знаю.

— А у тебя есть его номер?

Тот останавливается, чуть дёргает Володю, вздыхая. Ему бы просто найти хоть какую-нибудь связь.

— Мы можем позвонить и другим. У кого-то наверняка есть номер Ника, — он склоняет голову набок. — Лучше скажи, тебя сейчас кто-то заберёт?

Такой странный тон, а ещё то же ощущение, что и с Валентином — в чём-то все они одинаковы. Володя пытается строить мысли через связанных людей, через вещи, смотреть по отдельности и подмечать странности, но все эти дружеские чувства — они просто навеяны инородной атмосферой, которая идеально вписывается в обстоятельства. На деле-то то — на деле что действительно происходит: откуда эта злость, раздражение, неблагодарность, хотя даже в трудные времена полез? В Нике всё не выглядело таким уж негативным, а с другими не успокоиться. Что же не так?

— Я сам дойду.

— Какое к чёрту? Пошли ко мне, — Илья кивает на дальше — от Москвы. — Я делю квартиру со своим коллегой, но тебе найдётся место на диване.

Отсюда действительно ехать далеко. Но идти к Илье не хочется — Володя помнит тот дом с ним, его родителей. И посторонний неизвестный человек — разговоров сейчас не хочется.

Но и спорить сейчас не хочется. Он раньше не понимал этих пассивных людей, но теперь — дело-то не столько в пассивности, сколько в абсолютно другом. Его, честно, окружающая реальность не волнует — ему так хочется к Нике, но никто не понимает, все считают, что пора бы забыть. И его пытаются прогнуть, но Володя каждый раз возвращается к себе домой, видя её — и картины, и рисуя н своей руке что-то, прикладывая те эскизы с татуировками специально для него. Никто бы не одобрил, но что мешает самому?

Что ему мешает самому съездить в Котлас и получить от Ника ту её посылку, прямо перед смертью когда поверил в себя? Прямо перед собственной смертью оставила целую мотивацию. Почему же до сих пор не может просто взять? Это ведь последнее наставление. Последнее, что будет связывать его действительно после смерти, а не собственной выдумкой.

— А съездишь со мной, если что? Узнаешь?

— По крайней мере, узнаю.

Хотя ему действительно лень возвращаться. С Ильёй он спал, казусов с утра не должно быть. Встанет рано и уедет — даже не попрощается, чтобы не будить.

***

Он снова слышит тиканье в машине, сидит и будто движется в ней сам, но так мягко, здесь можно открыть окна — есть сетки, хотя Илья бы разрешил и так. Обычно Володя все пять лет добирался в поезде, боясь попробовать такси на большие расстояния, но Валентин отдал машину — тот перестал возить сразу после первых денег, первой собственной работы, независящей практически от прошлых знакомств. У Володи, честно, не было бы такого удержания себя на рынке, если не знакомство со всеми ними — если Кир или Илья покажут успехи, то это поможет продвинуть их обоих с Валей — или троих. Но с теми так сложно, они непостоянны и преследуют слишком разные цели — ещё и желания других людей скачут.

Он и сам не знает, чего ждёт. Хочет бросить начатое дело, на котором проводил большую часть времени, думая, что станет лучше, но ему уже плевать на риски и жизнь. Лимит достигнут, он перегорел.

— И откуда ты только умеешь водить?

— Меня иногда использовали как личного водителя. Кое-кто специально обучил, — Илья наклоняет голову, смотря в пространство, где нет стёкол очков. Уже зрение у него плохое — не следит за режимом, крутится-вертится как может. Его волосы скоро станут длиннее, чем у Вали, но лицо бреет — говорит, что мешает и негигиенично, слишком муторно ухаживать. — Для меня ездить без удостоверения вполне повседневно.

— Погоди, ты что, — Володя переворачивается, ему сейчас чуть плохо — сам-то себе все режимы сбил абсолютно и запустил тоже, — вообще без документов?

— Есть права на машину, — он ухмыляется, чуть сбрасывая скорость. — Да ладно, я столько раз в Москву гонял с других концов, потому что хуйня там жить нормально не даёт. Я знаю перекрёстные пути, большинство погрешностей нашей системы или, на крайняк, как задобрить, — сворачивает куда-то в глушь, мимо самого Архангельска — Володе тоже нужно туда заскочить, её могила где-то в лесу, прямо в центр ехать не надо, но всё равно займёт время. — Будем в дороге чуть подольше, без этого всего. Я устал.

— Не впутывай меня больше, чем есть.

— Вряд ли. Только если надо будет.

Ему и бизнес свой надо поднимать. Тоже крутиться-вертеться, бегать везде и всюду своих коллег посылать, отшлифовывать и в принципе — его экзотическое мало кому доступно, хорошие связи помогут найти. Но его доход на бич-пакетах и того подобного неплохо окупается — найти бы деньги ещё на Питер. Он уже работал у Валентина, потом ушёл опять в непищевую продукцию — перебивался на инженерных должностях, так дело дошло и до стартапов — чуть позже своих собственных. Валентин отдал некоторых из своего персонала, некоторые были взяты с ВУЗа — Володя специально попал в группу таких умных лузеров, что дальше книг не видели, остальные подтащились с подработок. Или случайных знакомств.

Вот это последнее, на котором остановился — такое взвешенное решение, когда деньги можно сгрести с обоих слоёв общества — с огромного, вообще-то, большинства. Что-то идёт урывками, что-то — всегда по расписанию. Или очень часто. От него уходили и приходили, остальные директора устраивали полемику без участия главного — очень похожую на ту, что идёт по телевизору, а Володе было так плевать — он воспринимает всё это не иначе, чем логические задачи с учётом обстоятельств, когда для других математические — без погрешностей. Всего лишь использовать хитрость и можно продолжать держаться, плывя. В России только так и выживать.

Работа его совершенно не интересует. Все его задатки выкинули, он мог бы хоть жить хобби, трудясь и приходя домой — какой-нибудь, но живой. Но ему теперь хочется больше насилия и в то же время отторгает проявления, становясь флегматичным и заторможенным — порой и злым.

Ужасно до безумия желает бросить и разбудить себя. Кинуться куда-нибудь. Но, возможно, он до сих пор не может уходить из зоны комфорта — для Ники это было рисование, для него — все мысли: и о ней, и о себе, и о прошлом. Ему не надоедает, потому что каждый раз рождается что-то новое. И записывает, перечитывая, испытывая странные ощущения продолжить всё это.

Володя прикрывает глаза, хотя спать совершенно не хочется. Он лежит, пытаясь разбудить себя тревожными мыслями, что надо бы сделать, открывает только когда машина подскакивает или резко затормаживает — проверить. И вроде смотреть никуда не хочется, но и погружаться в дрёму тоже. Странный у него мешок для проживания, такой фантастический, люди даже не задумываются, насколько факты о нём — бред для других, непохожих.

И она умерла в этом мешке. Он её не сберёг. Ненужный кусок мяса, в котором заключено всё — не только Ника, а вот действительно всё, и все. Безвыходность положения, построенная чёрти на чём — её мысли так въедаются в голову, когда сама так слаба и уязвима. Слишком, слишком для него парадоксально — настолько, что ему хочется заплакать. Совершенно не так удивительно — и не сатирически пошло тоже, просто выбивается из всего. И об этом не говорят.

Илья проезжает дома, откидывается, стараясь лицом больно не светить — чуть не закрывает глаза, но распахивает, сворачивая. Такими темпами ему вместо славы светит бутылка, как бонус в биографии художника — интересная вещь для остальных, но вот в жизни полнейшее дерьмо. Если станет знаменитым и к тому прибавят романтики, нет там ничего — и у Володи тоже. Он просто прячется за мыслями. А ещё лжёт самому себе — много лжёт и больше недоговаривает. Топится в своём же созданном сознанием вакууме — может, это и есть сумасшествие, без всех диковинных образов, мерзости в понимании других, извращённой романтики. Он скучный, безынтересный и сходящий с ума, который отдаёт себе отчёт во всём, но не осознаёт, не делает. Ничто его не разбудит.

Машину останавливает рядом с забором, выходит резво из неё, открывает дверь со стороны Володи и хватается за протянутую руку, вытаскивая. Но сейчас не отказался полежать — так он может о многом думать, а тело не будет ощущать лишнее и отвлекаться.

— Какой ты целеустремлённый, — Володя слышит крики, ещё не до конца находясь в реальности — нет чувства, что Валя далеко и так просто до того не доехать. И Рины тоже нет с Киром — они что-то делают, закрывшись, пока он тут будет разговаривать и ещё ездить в Архангельск — незачем откладывать, можно прямо отсюда заказать такси. — И с чего такая шустрость?

— Я не спал двое суток. Вот и перевозбуждение, — кивает на забор. — Пошли, мне надо машину загнать, а потом ложиться спать. Валентин мне бошку открутит, если я ещё раз его деньги зазря просажу.

Хотя мог бы и больше подрабатывать дизайнером, а лучше — пойти в программисты. Володя помнит, что Рина говорила про первый проект Ильи, но когда и из чего состоит — ничего. Абсолютная неуловимая пустота.

Руслан опирается на забор, изогнув бровь. Выглядит по-божески — грязно-красная и не помятая толстовка, которую бы в школьные годы не надел. Только чёрный или синий — и доказал ведь, что действительно мужской цвет, раз остался с Ником. Даже волосы отрастил до висков, а те выбриты. Красота-то — как его выдрессировали, подогнали специально под себя.

Илья молчит, и Володя начинает — ему всё равно придётся говорить:

— Привет. Нам нужно загнать машину, — избитая фраза, весьма вежливая на его взгляд. Обычно бывает более агрессивно — особенно к прошлому.

— Никита кур собирает, чтобы те не выбежали. Но они всё равно могут повредить машину, — смотрит на Илью, изворачиваясь так и сяк. И они-то — почти ровесники? Дядька с племянником, а разница в один-два года — с прошлым Русом, которого он избивал, не было такого ощущения. А сейчас стал более человеческим, непохожим, что Володя ищет новые ассоциации, не пытаясь преобразовывать школьные. Ему бы изменившегося Ника, чтобы всё обдумать — хотя с тем больше проблем, из года в год бесит, что сидит на какой-нибудь остановочке и улыбается, смотря, как Володя мимо проходит.

— Конечно я запишу не на твой счёт, тут есть другие люди, — Илья поднимает очки, как солнечные, и отходит, бросая: — Скажешь, когда там всё.

И спешит к машине, со стороны к дороге и ставит ноги чуть ли не прямо так, чтоб проехались, закуривает. Володе даже становится неловко, как при знакомстве с новым человеком. Хотя у него иссякли все силы как-либо пытаться себя проявить дружелюбно или выпендриться.

— Спать придётся у нас в доме. У матерей некуда.

— Дай ему кровать подальше от вас, и всё будет в порядке, — Володя засовывает руки в карманы, локтями опирается на доски, они чуть расставлены. Лишь бы не выдать свою нервозность.

— А ты?

— Я слишком устал, — он смотрит в глаза Русу — чуть поворачивает, чтобы лучше, и ничего не происходит. Не думает ни о чём — лишь о следующих словах: — От всего.

Пусть понимают как хотят, он не обязан разъяснять. И сзади его хлопают по плечу, крича прямо над ухом — таким тонким голосом:

— Валяйте уже!

И Володе очень хочется наверстать упущенное — дать тому наконец-то по морде, теперь Ники уже тут нет, можно сделать. Он ведь разговаривал с ним перед тем как уехать в первый раз, а тот вполне прямо обвинил в её бедах. Отчасти так и есть. Только Ник всегда раздражающий до невозможности — разговоры с ним бывают только с агрессией, даже если поломанной. Как тот его воодушевляет идти и рисковать перед законом — не зря Рус так изменился. Молодец, если сам, всё правильно сделал.

Володя дожидается, сам заказывает такси — заплатит, если заговорится, да и обратно придётся другое вызывать. Когда Илья там поставит машину, тому говорят о кровати, но никто не провожает. В такой бы мужской русский дом Володя не пошёл бы. А вот его одноклассники — вполне.

— Послушай, — Ник берёт его за плечо, улыбается, но уже не так широко. — Поговори со мной. С ними ты всегда сможешь.

— Я бы с радостью, — Володя сжимает руку, оттягивая от себя — и ведь умеет тот усыплять: перестаёт шевелиться, а потом медленно опять собирается вернуться. — Но разбил бы тебе рожу.

— Не в таком уж ты и запое. Жить можешь.

В чём-то Ник остаётся инфантильным обидчивым мальчишкой, который думает, что перенял абсолютно всю мудрость своей матери. Но он лишь переносит свои же характеристики на других, мало чем помогая. Его самоуверенность не знает границ, а ещё контроль, которым Рус и Софьюшка, да даже брат обманывают Ника — думает, что владеет ими. Хотя сейчас стал умнее, раз притащил сюда её.

Дом матери совсем в глуши, у них там всё коричневое и деревянное. Как их последний дом с Никой. Сидят за столом, Софьюшка даже улыбается, отмахиваясь от сына:

— Оставь. Потом проштудируешь.

И тот её слушается, уходит, вероятнее всего, расспрашивать про Илью, чтобы узнать рычаги давления. Обидчивая бестия, что ж его никто вообще не собирается менять, а просто берут и обманывают, даруя огромное заблуждение?

Софья откидывается в кресле, взмахивает рукой рядом со стулом, говоря:

— Садись, — она протягивает его матери чай, которая мельком осматривает подошедшего Володю, но контактировать не пытается. Разочаровал ли он её? — Сигареты нет?

— Ты же не куришь.

— Когда в России, то тут можно продохнуть. А в Украине или, чего хуже, в восточной части — ты там сам задыхаешься, — она усмехается, помешивая чай. — Я даже по связям попала в Южную Осетию. Вроде чувствуются и русские деревни, а вроде и что-то от Африки — условной. Ну, вкус недавней войны и всего такого.

— Я о ней даже не слышал.

— А ведь от нас очень даже зависит. Не думаешь, что поставка туда еды — неплохая прибыль?

— Разобраться бы сначала в международных отношениях.

Володю по большей части интересовала внутренняя политика, а внешняя — она мало когда касалась, потому что на нутро страны смотрели в первую очередь, и от этого шли все отношения. Это как спор с переходом на личности — только в разы масштабнее. И разрушительно для большего количества, чем два человека. Если бы всё слилось в единую систему, выбрав наилучший вариант для развития без предубеждений, рассортировав всё поровну — не утопических, конечно, а как лучше всего, — многие бы причины для войн и всего остального пропало. И упростило, и много чего ещё дало.

— Я узнала о тебе за ту короткую историю намного больше, чем за все проведённые вместе годы, — скользит взглядом от него к матери, пока та берёт кружку и отхлёбывает — наверняка чай без сахара, того у них никогда не было, Володя пробовал-то только в гостях. И различия между ними всё равно есть: не явные вроде чёрно-белого, а более двойные, которые люди ещё не научились распознавать. Хорошее ведь развитие здесь — ему даже не хочется смотреть что там у других рас с планет. — В тебе такой…

— Потенциал? — оскорбительно, конечно, но Софья качает головой:

— Стержень. Ты ведь думал о лезвиях? О пулях или ещё…

Конечно думал. И о мясе, о смерти, гниении, он думал о своей жизни и существовал вполне без смысла. Ютился в разговорах о том, что у человека должна быть карьера — или другое, чего не хочется. Но эта карьера его не располагала совершенно. Он приходил и сидел над книгами, картинами, только продолжая думать и вычленять, выписывал мысли на бумагу и развивал их дальше, получая абстрактный сюжет — как сюрреалистическая картина, только маленькая зарисовка о чём-то. И ему так хочется отыскать в настоящем человеческом её — слить всех их воедино, составить из слов только Нику. Цельную Нику, что разбудила его, усмиряла гнев и заставляла столько всего делать — продолжи с ней, он бы бросил Валентина, оставив с собой только Илью. Он бы подбил её на столько побегов, пробуя вкусы их чувств, пытаясь расшевелить и для этой жизни за стенами — не только себя. С такими же человеками, как и все.

Володя осекается, смотря на Софью: её взгляд перемещается с разной динамикой задерживается, будто не имея определённой цели, но мысли точно же есть. Может, именно этого всего и боялся — боялся снова начать жить, как тогда с ней.

— Думал.

— Так почему же нет?

У него есть чёткий ответ для вопроса. Но что касается других смыслов? Они так ему недоступны: избиты, пошлы, стыдливы, созданы для безмолвного восхищения, счастья. Они все так ему непонятны, невосприимчивы — до него доходит, но не в той мере, в которой надо.

— У меня есть и другие мысли.

Она достаёт электронную сигарету, переворачивает и поджигает, подносит ко рту и практически не прикасается губами, открыв рот, но не слишком широко — вдыхает вместе с кислородом. Как пассивное курение — вынужденное. Он иногда замечал за ней такие странные брезгливости, хотя ко многой мерзости относилась нейтрально. И сейчас выглядит нормально, морщины, конечно, есть, лицо чуть растянуто и родинки выступают, но волосы до сих пор мягкие — как пух. Очень длинный пух, коричневого цвета с рыжеватым оттенком. У Ники они были скорее как грива лошади, да и в разы меньше — у Софьи на полу лежат, наверное, до коленей достают.

— Иногда я пытаюсь просчитать ход. Что получится с кем-то, — она крутит в пальцах электронку, чуть откидывает голову, смотря на его мать. — И всегда попадаю частично, — подносит, но останавливается, продолжая тише — боится расходовать воздух: — Или вообще нет. Ты вырос не тем, кем я тебя представляла — в разных развитиях. Не знаю, что мне чувствовать. Не радость и не огорчение, а что-то с таким, — хмурится, мыча. Её руки дрожат от возраста, но он знает, что пытается сказать. Он чувствует это при разговоре с ней — как и с Никой. Такое странное состояние, когда всё переворачивается.

— Как что-то ненастоящее? — мать смотрит в ответ на него, голос практически не разобрать, голова вниз, но будто далеко вытянута от плеча.

— Может быть. Но я же всё-таки осознаю.

Ника бы определила. У неё получалось лучше других.

— Так что же всё-таки произошло?

Они смотрят на него, их платья так непохожи на обычные русские — лёгкие и рукава отличаются. Закрывают ноги, но чёрные туфли выглядывают — вряд ли сами прибираются, слишком всё пыльное, да и раз в верхней обуви. Софья выпрямлена, а мать съехала на стуле, положив одну ногу на другую — под столом.

Что с ней стало вообще? Как она живёт? Как все они жили — без его участия, существуя в собственной выбранной дороге и чувствуя все решения и влияния других людей. Что они чувствовали, пока он растрачивался на пустые эмоции на работе и, приходя домой, прятался в другом человеке, совершенно не замечая чужих?

Или своих? Почему те, что дальше, ценятся в разы дороже? И он знает, что тоскует — среди стеллажей с ней, начинает думать и о себе. И с каждым разом всё чаще — весь её образ рассыпается, пробуждаясь снова и сильнее впиваясь в него.

Он помнит все её погрехи в жизни. Знает и то, что она способна на тихий риск, когда сам действует на публику. И ему бы каждый раз переворачивать рынок, сдирая деньги, возвращаясь к ней и понимая, что любая информация — истинная информация о них, особенно о Нике, способна вызвать резонанс.

Ему хочется жизни с ней, хочется и приходить к ней, и видеть изменения: крашеные ли волосы, наверное, в синий — и осветляться бы не пришлось; новая ли одежда — довольно странная, с подшивками, тяжёлыми аксессуарами, особенно браслетами, тёмными как и платье, что держали бы самое главноё для неё — руки, состоящие из тонких костей и обтянутые болезненной кожей; тату ли, может, даже пластические операции — это всё на теле. Больше — просто что-то новое в её кругозоре — он хочет этого так сильно, устав захлёбываться старыми книгами, что каждый раз перечитывает, хочет продолжение всех картин — новых, но она так резко оборвалась для него, оставшись оголённой — и собой, и жизнью, оставив открытый конец своей жизни, но что скажет о самом? О том, что выбирает смотреть или читать, как бы отреагировала?

Володя перешёл и на те, что у неё были в планах. И у него есть пароли от переписок Ники, которые перечитывает с другими — те, что далеки, она скидывала им часть надписей, про которые забывала сказать ему. Забывала и жить с ним — всегда.

Одиннадцать лет — целый десяток, для Ники так много, она бы удивилась — можно же столько всего за него сделать. И Володя окончил образование инженера, побывал на работах, отлепился от Валентина, попробовав стартапы. И теперь тот развился в нечто большее. Он просто экспериментировал, не особо надеясь на успех — и застыл на этом.

И почему решил попробовать? Где-то же вычитал странную фразу — про внутренности. И его это привлекало, сформировавшись в абстрактные продукты. Посмеяться бы. Но он действительно боится, что дело однажды дойдёт до галлюцинаций, и не заметит.

— Уж точно не такое, — она тычет электронкой о стол, улыбается насмешливо. — О тех временах либо хорошо, либо никак. Потому что плохое видится сквозь голод и власть, — отворачивается, берёт салфетку и протирает сигарету — абсолютно всю. — Продажа за еду — не так уж и плохо, на самом деле. Все жили в бедности. И это до сих пор воспринимается нормой. И сейчас, — тише, но грубее: — тоже популярны браки с финансовым обеспечением. Никому не хочется лезть в трясину работы.

— Именно что трясину, — мать кладёт руку рядом с его, костяшками может почти прикоснуться к ему — пальцы расслаблены, они как бы в ворохе лежат, завёрнуты собой — не разобрать при таком свете. А её волосы такие же как у него, собственного сына, только жаль, что глаза не вышли — блеклые, как и у того трупа, уже закатились и разложились. — Лезвия можно по-разному использовать.

— И руки тоже. Я не думаю, что что-то смогу вообще, — Володя смотрит на них, ощущая контраст с теми тончайшими. И всё привычное — у него даже появляется отголосок ностальгии, как и по ней тоже. Он вспоминает первые их встречи, до переезда. Тогда было упрощённым, хотелось ближе, чтобы потом отдалиться. Но не так — не так отдалиться же.

— Она оставила тебе коробку с письмом, — Софья указывает на открытую дверь, где видно кресло — его повёрнутую спинку. — Нику передали. Забери и сходи, всё равно же…

Мало когда договаривала очевидные вещи. Или то, что превращалось в тавтологию.

Её коробка помещается ему в сумку вместе с письмом. Перевязанная и легче, чем тогда — шли из почты, забыв про отца. Предпоследнее предупреждение не смог уловить. Ему нужно было скрывать её ото всех, как и хотела. И из-за генов тоже — он настолько погряз в своей вывернутой наизнанку Вендетте, что не заметил настоящую Ники — со всеми правильными законами. Отец не зря целился в неё — знал и видел прекрасно, где стоял Володя.

Его отец хотел помочь таким же, чтобы помочь себе. И все ошибки — все ошибки были на протяжении жизни, в которой делал неправильные выводы и под чувствами выбирал. Володе бы в своей апатии не дойти до такого же.

Он дожидается такси на остановке, садится, проезжая мимо деревьев. Где-то среди них стоял забор, а виделась ему кровь, отрезанная рука и Олег — уже не вспоминает про них, но этот эпизод так въелся вместе с её днём. Деревья скрывали Нику, укрывая опавшими, такими же мёртвыми листьями, они питались чужой кровью и плотью, но их ветви тянулись к нему, цепляясь за волосы — мог бы всегда остановиться и остаться здесь с ней, навсегда, среди странных дорог, ехать от реки, от которой он ехал тогда к ней — чтобы прямо навсегда, уже не ждать и не думать.

Все мысли съедают его, обволакивают в тоске, но теперь ему не хочется вырываться из той так же, как если бы из ранних фантазий — об их отношениях или сексе. Вспоминать и забывать снова, отвлекаясь на что-то несущественное — как бы хотелось увидеть её в предметах, разных, но ведь это неправда. Это — всего лишь его чувства, точно такие же, как и раньше. Только всё равно так отличаются — всё двойственное, всё непохожее.

Её похоронили как христианку — единицу человечества. Не как самого человека — личность и всю составляющую, они не принесли и доли того, что Ника прожила. Их наплевательское отношение тогда — привлеклись его слезами, отвлеклись от Ники, увидев что-то новое и интересное. Отреклись, совершенно никогда не обещая ничего, только осквернили своей вежливостью. К лучшему, что так быстро ушли пьянствовать, не стали разглагольствовать о слухах и прочем. На их совести уже полно много чего.

Он не знает, что там с Даном и его рукой. Испытывает к нему отвращение, но то событие так хитро вплетено в её день, будто мелкая деталь чужой жизни, что-то отражающая. Его собственной жизни, которой владеет.

Если всё-таки чёртова загробная жизнь есть, то какая тогда там Ника? В платье без белья, с избитой кожей — синяками и царапинами, потому что к боли нечувствительна, продолжает те картины, что висят теперь и перед другими людьми, так цинично и пусто думающих? Где берёт мысли без других, совершенно одна — в таком же ли состоянии? Она наверняка лежит на рамах, что не падают вниз к земле, в большом платье, но не громоздком — чуть полнит, но зато ей тепло и в оборвавшихся рукавах где-то на плече — его половине, так и не достигнув ни локтя, ни предплечья. Может быть, она смотрит на кисть и думает, но всё канёт в пустоту — она сама пустота, вся чёрно-белая, и её картины такие же, она пропадает там, не развиваясь. Больше нет её личности — есть только он наедине со своими мыслями. Она сгнила — в самом прямом смысле, о котором говорят эти верующие.

Путь до её могилы так лёгок, можно даже не обращать ни на ветер, ни на ветви внимания. Её надгробие отшлифовано, а буквы вырезаны — так по-древнему, этими палочками, как кириллица. У неё синий оттенок — такой металлический, похожий на те верёвки, что окутывали руку. И само оно всё холодное — даже солнце не сможет согреть, проникнуть сквозь листву весной.

На могиле растёт что-то — и многое недавно вырвано кем-то, так же убито, как и она. Он столько раз приезжал сюда с бутылкой воды, только чтобы успокоиться. Она любила пить. И желала жизни — не крови.

Вряд ли у Володи это когда-нибудь забудется. Но вся её кожа — все его ощущения её кожи состоят теперь из слов. Он не может больше прочувствовать своими пальцами её. И даже не вырыть — только кости, он увидит чёртовы кости, в которые превратился и отец.

Володя приезжал на кладбище, чтобы проверить себя. И из года в год в его жизни менялось, а сам — нет. Остановился на месте с мертвецом — и он не может назвать Нику именно этим словом, обозначающим ничего.

Заказывает такси, говорит на автомате, пока от ветра ничего не меняется — могила остаётся такого же оттенка, не холоднее, не теплее, буквы не меняют форму. Отходит, чтобы дождаться, доходит до склона — там, где начинается дорога, садится внизу и смотрит долго, пока не окликают — он не думает, он видит всё теперь сам, как на ладони. Отходит, открывая машину и чувствуя даже позвоночником — там его прошлая жизнь. И уезжает прямо сейчас от неё — каждый год, каждый раз, ничего не меняется, всё остаётся прежним. Только теперь хочется развиваться — хоть вместе с ней, пусть погибает, он тоже хочет разлагаться. Регрессировать.

Доезжает в дрёме, видя сны — о деревьях, с синим снегом, который сыплется прямо на него. И стряхивает каждый раз, ощущая его так ярко — не холодным, не ледяным и не горячим, а будто своим собственным. Своей рукой, в которой держит, только она словно перья, и каждый кончик волосинок окрашен в чёрный. В цвет платья.

В доме Ника Руслан пьёт что-то непонятное, в нём стало больше худобы, но уверенность теперь не напористая — больше не парнишка, который комплексует по поводу и без. Он поворачивается и смотрит, всё-таки говоря — хотя лучше бы шёл спать:

— Ты всё ещё хочешь?

Володя наклоняет голову, придерживая сумку — от той так волнительно. Снова чувствует вдохновение Ники.

— Всё меняется, кроме мёртвого.

Хотя Руслану плевать. И всем им тоже. Он сам увяз в этом и абсолютно не сопротивляется, а хочет ещё. Каждый день — одно и то же, каждый день — с чем-то новым про неё. Не про него.

Илья чуть не падает, цепляясь за косяк, придерживает лоб рукой, жмурится, видимо, перед глазами темнеет — слишком резко встал. Он совсем запустил себя — раньше надо было выживать, Володя горел идеей разборок и остального, а сейчас те ему противны. И Илья занимается тем, чем хочет — сбивает режим и делает когда сам того пожелает.

— Иди присядь, иначе сейчас в обморок грохнешься, — Володя ловит недовольный взгляд, хотя Руслан не очень-то против — только пододвигает поближе к себе миску с печеньем. — Или что? Он займёт твоё место в Москве?

Лишнее, но как же тот хмурится и добирается до стула, качается нехотя, оперевшись на спинку и стол, и всё-таки плюхается, пока Руслан хмыкает. Скалится и сквозь зубы:

— Да пошли вы все.

Володе бы надо подобрее, а всё равно спрашивает:

— Ты ведь спал на самой дальней кровати? И высокой?

— И что? — хмурится, смотря на печенье. Ему хочется чая, но для этого нужно сказать своему племяннику — больше никого нет. — Там всё равно жёсткий матрас.

— Ну, значит, я всё равно могу забрать, — Володе хочется издать смешок, но лишь дёргает уголком губ, тут же отворачиваясь и уходя. Сами разберутся — не надо было просыпаться и вставать.

Дверь от его силы хлопает слишком громко. Нервы ещё живы, заставляют раздражаться в подвешенном состоянии. Ему сейчас не их реакция важна и не сам сон, в который всё же клонит. И он садится на кровать, вытаскивая из сумки. Письмо прочитает потом — это будет более — более во всём. Володя не может себе признаться.

Коробка похожа на кондитерскую, верёвка белая и стандартная. Разрезает ножом — тот всегда под рукой, ещё со школьных времён, стало бы дуростью не взять в Котлас. Открывает, пахнет оттуда домом Ники — тем, в котором было две комнаты. Валентин спустя два дня нашёл её ключи, и Володя унёс всё с собой, Полина всё равно где-то шаталась, наверное, по казармам. Хоть его и заставили кое-что выбросить, чего-то не нашёл, интеллектуальную собственность можно всегда оставить в личное использование.

Она прислала спустя четыре года. Другими людьми. На дне лежит что-то вроде книжки, браслет — вроде и дорогой. А ещё приписка на другом листе:

«Все картины сжечь после смерти».

Володя долго всматривается в её печатные буквы — ручкой написаны косо. Он думает о своих решениях, понимая, что пусть и под её действием, но всё равно. Приближает к себе бумагу, сжимает пальцами, тянет руки в разные стороны, разрывая, вдыхает глубоко через рот, смотря, но снова — теперь уже окончательно, ему так плохо и дурно от листка. Слышит скрипучий хруст. Сминает в руках, находя маленькую печку — вся в саже и дверь потресканная, вертится сама по себе, и выбрасывает, такой контраст с чёрными углями — бумага не всегда была белой, а оттенков — фиолетовых или жёлтых. Не думает о кусочках, о её руках.

Он не прогадал. Она обязательно бы изменила своё мнение — если б была жива.

В дневнике все мысли Ники — приходы от наркотиков, рассказы о семье, записанные воспоминания, чтобы не забыть, мысли и мнения. Она с другого конца писала фразы, очень упрощённо, какие-то диалоги и наводящие вопросы. Другим бы всё это показалось бредом — они никогда бы не узнали, что она пыталась доводить свои тексты до идеала, но пропадала в красках, хотела потянуть две стези. Он так отчётливо слышит её голосом медленно, негромко, легко:

«Мы проросшие деревья. Мы мертвы, как и наши сны».

Закрывает резко и кладёт обратно, чтобы потом — потом понять и опять связать свою жизнь с её, такие похожие суждения. На сегодня он получил больше, чем рассчитывал. Письмо уж тем более — ему б сначала всё это перечитать. Оно имеет такую ценность из-за его чувств, когда другие бы выбросили. И промокло под дождём, унеслось грязью. Все чернила затерялись в странных дорогах чужих людей, которые так незнакомы и непонятны. Володя никогда не любил дождь — когда всё сухое, состояние спокойное. Слишком спокойное.

Откидывается, выставляя ноги, они упираются во что-то, толкает дальше, хочет думать о своём, а не о минутном страхе. Смотрит вниз, видя руку — из-под дивана, резко вырываясь по инерции от тока, плечи передёргиваются от мерзости и паники. Какой-то странный звук, и Володя только потом разбирает голос. Ник вылазит, гремит такой большой миской — её часто называли тазом, хотя иногда варили варенье. Мама варила — из лесных ягод.

— Ты такой энергичный, хотя сидишь на месте. Столько звуков издаёшь, — он бросает вниз, и всё пространство оглушается.

— Долбоёб, — Ника бы сильно испугалась от грохота. Она боится, а Володя ненавидит — от этого сильнее голова болит и клонит в сон, но ему хочется побыть с ней. — Что ты вообще творишь?

— Не нравится, что чужие делают? Так я же твой брат, — и цокает слишком громко, намереваясь ещё больше разозлить — только у Володи руки больше не могут двигаться просто так.

— Я никогда не буду учитывать этот факт.

Надувает губы, подходит ближе и садится рядом. Ник не стал более раздражающим, вроде как более-менее остепенился, хотя вся дурь из него не ушла. Совершенно непонятный — страшился находиться один в комнате, когда брат работал, а мать с Володей? Оставаться наедине с собой и быть ответственным? Ненавидит из-за побега собственной матери?

— Не такие уж мы с ней были и друзья. И я, и она хотели порвать, — голос звонкий, но не кричит, не повышает. Просто тихо говорит, но быстро.

— Но не сделали.

— Нет. Мы просто хотели заебать друг друга ссорами, чтобы потом на эмоциях разорвать. А потом на эмоциях опять звонили или отправляли сообщение, — Ник берётся снова за руку, как и тогда — после его странной выписки, где провёл все свои дни, они протекли для него как один — как целые сутки, абсолютно полные и без сна. — Думаешь, это нормально — посвящать свою жизнь мертвецу?

— Но она же посвятила, — Володя сжимает, снова отпускает, размякает, не чувствуя чужой кожи, неловкости. Ничего — Ник пустой, но в то же время и привычный, такой повседневный, возможно, слишком неважный для него — слишком другой. — Это как детство. Всё равно останется.

— От хреновых родителей нужно уметь уходить.

— Если только они не забьют второго, — Володя замечает и загар, и синяки, и шрамы. А ещё в кармане у того скальпель. — Поэтому я и убил отца.

Они долго смотрят в стороны, абсолютно в разные. Ник вдыхает, отпускает, проводя по большому пальцу, спрыгивает и уходит к другим, пока Володя долго сидит и вглядывается в коробку. Если бы только её могила проросла жизнью, но ей не дают умереть. Тянут — тянут сплошную пустоту, такое же ничего, как и весь отец, повлиявший на него тоже. Только отец зарос, а Ника нет. Всё ещё слишком рядом — слишком его. Он ведь не успел и завладеть ею, только начинал. Только начинал жизнь, которую оборвали, оставив открытой.

***

Валентин не уставший, Илья сразу же привёз сюда. Володя, в принципе, выспался, но заказывать ничего не хочет. И кто только с утра жрёт, да и ещё такую тяжёлую пищу — торт из застывшего шоколада, а остальное далеко не воздушно. Если оба посадят печень или желудок, пусть первым будет Валентин.

Его вырвали из Котласа быстро, Илья не хотел общаться с племянником или Ником. Володя не удивится, если телефон на предплечье написан плохо смывающимся веществом. Только мать вышла попрощаться, сказала возвращаться и не забывать, пока Софья курила и долго куда-то смотрела мимо всех. Может быть, воздержание от сигарет и алкоголя перенял у неё — бросить, конечно, без всех, даже минимальных, последствий невозможно, но они хотя бы не так значимы для него.

С поездкой к ней на кладбище, они пробыли от силы в Котласе три дня. Поначалу Архангельск отягощал ностальгией, но с каждым разом всё привычнее. А теперь он вспоминает столько своих чувств тут — даже заглядывает до Ники. С Софьей, с матерью, их жестами, подмечая новое. Он вспоминает первую встречу с Русланом — тот избивал девчонку, оря про накрашенную шкуру. Сама она не вызывала особых симпатий, но когда отвернулась от Руса, встав и, наверное, подумав, что всё закончилось — ему стало слишком жаль от вида или просто на чувствах — не вспомнит, что было в смазанный тот день. У неё был неплохой макияж, ухоженные волосы, но тогда, при свете уличного фонаря, девичьи пальцы до крови ободраны — и кое-где белые пятна, отслоившаяся кожа.

Может быть, Руслан тогда и был прав. Но это не давало ему право воздействовать на неё насилием — пытаться разодрать лицо, из-за которого явно комплексует, содрать платье — без белья же, совершенно голая и мокрая при дожде, каблук и так уже сломан. Володя представлял, что такой эпизод мог быть у них в молодости — у матери или же сестры, фактически, для него тётки. Тогда и переклинило на отце — окончательно, ему нравилось избивать мужчин, особенно тех, что не замечали практически вторую часть населения.

С Русланом переборщил — хотя бы после того изнасилования надо было перестать. Но он так тогда и не понял, что отчасти хотел увидеть мужчину в амплуа женщины — и избить, как последнюю шлюху. У него появлялись суки, в виде той же Рины или Зинаиды, такие просто мерзкие — невозможны для каких-то чувств, как и большинство пацанят, с которыми перебивался общением. Все простушки или, как называли пацаны, потаскушки, легко могли удовлетворить его в эмоциональном плане — часто прощупывал почву, давил, а потом слёзы смешивались с их словами о любви или благодарности — или о чём-то прекрасном, они как-то понимали, что ему надо слышать это. Нику не нужно было заставлять, говорить или пытаться разжалобить — ей самой хотелось, она практически идеальна для него в сексе, даже со своими бзиками — недавно ведь предлагала водить членом по простыне, пока не возбудится достаточно, а она бы мастурбировала перед ним. Ей удалось уломать его на третий раз — слишком всё было хорошо, чтобы заботиться и думать, размышлять о чём-то неважном.

— Почему ты дал машину без водительского?

Валентин выгибает бровь, улыбаясь, ему явно смешно с утра пораньше. А вот Володя тонет в чём-то, и настоящее никак ему не помогает.

Лучше ебаться о деньгах, голоде, чем так. И он вполне знает, о чём говорит — все его детские годы были не такими, как это состояние, которое протянется ещё с десяток.

— Ты был замешан в незаконном, крутился рядом с наркотиками, много чего увидел и спрашиваешь про такое? — он откидывается, отпивая чай — заказал ещё чтоб так эстетически было, деревянная кружечка, блюдечко, росписи и аромат — разные добавки. Вот бы пролил себе на одежду. — Обычно ты не такой глупый.

— Я даже ничего не знаю до конца о том, что произошло со мной тогда, — Володя сжимает карман сумки, где лежит письмо. Оно так успокаивает, что не хочется злиться на обыкновенные слова — там есть посильней. — Всё странное.

— Просто ты зациклился на всём этом. А у тебя есть и настоящее, — а у Валентина проблемы, от которых тот явно устал, но никогда не признается и не попросит помощи — только предложит свою. Куда же загнал самого себя — в какой круг, что и Володя не может выбраться?

— А ты мне очень всегда помогаешь. Даже доверяешь.

Последнее зря ляпнул, Володя смотрит в глаза Валентина, прокручивает в голове реплику, которая всё громче, ему неловко, а посему отворачивается к окну. Легче всего делать так, как велит Валентин — а велит считать самого себя мебелью, делать всё, потом не разгребая последствий. Не думать о мыслях человека, с которыми живёшь, который тратится на тебя, и, сколь бы ни уменьшал, всё равно помощь может сравниться с Риной — её ребёнку, ведь не забывает и приезжает к ней из-за него. Другое дело, что у них есть очень общая черта — Валентин слишком непонятный для странной семьи, где Володя играет роль приёмного. Мысли Валентина не складываются во что-то нормальное, а он не стремился раньше спросить — сначала отношения были слишком холодными, а потом какое-то странное равновесие — подвешенное.

Вся его отзывчивость была слишком маленькой, чтобы помочь Володе перестать думать об отце — перестать приходить в дом, ложиться на свою кровать и знать, что в кармане нож, а внутри только один свидетель — мать. Дошёл ли он до невозможно закрытой ручки, если б Валентин пренебрёг бизнесом и задумался — какого чёрта их отношения такие стрёмные?

Но им привычно. Все ноют, что человек приходит и уходит, когда Володя не выказывает протест. Или же этот протест воспринимают как детский лепет и повод для подарка.

— И что же ты такое хочешь узнать от меня? — Валентин скрещивает руки, снова хмур, но его кислая мина так обыденна — въелась в повседневную жизнь. Действительно мебель — очень даже удобная в некотором плане. Не в том, в котором нуждается.

Ни Ник, ни Илья, ни Софья не общались с ним так долго, как Валентин — таскался везде и поручал, слушал рассказы и ничего не говорил. А Володе тогда было достаточно и этого — с Ильёй как-то неловко, потому что привык к другому. Валентин же просто слушал, а на оклики кивал. Но что думал? Что он думал и делал — там, за спиной у Володи, чёрт возьми?

— Хотя бы про Дана. Что тогда произошло при распаде? — пальцы можно засунуть в такой же чёрный материал, как и пальто Валентина. Только ему нужно письмо, а не сама сумка. — Я до сих пор не понимаю.

— Ты про поцелуй?

Это заставляет морщить нос. Хотя Дан запомнился разным — уже смазанным.

— Вообще — что без меня случилось?

И тот раскрывает рот, но ничего не может сказать сразу. Всё-таки много ещё не знал — а теперь вообще забыл, оставив в прошлом. Володя так легко их всех выкинул, потому что были не нужны — у Ники есть то внимание, которое и нужно всегда, её можно дёрнуть в любой момент — и она отвлечётся, выслушает его, не обесценив. А он не станет так делать по пустякам — и их отношения были такими мирными.

Другие бы бросили, ушли сразу же, узнав всю грязь. Другие были бы слишком пусты, чтобы понять кроме своей жизни ещё — чужую и наполненную совершенно отличным составом. У них есть проблемы, от которых страдают все — они объединяют тех в группки, называя краткими словами: домашнее насилие, абьюз, изнасилование, убийство, наркомания — имеется окраска благодаря огласке, но сами никогда не смогут описать индивидуальность — когда есть и второе дно, которого в их представлении не должно быть. Ника понимала его чувства без своего субъективного опыта — ощущала его, применяла факты и успокаивала. Как же она успокаивала его от суеты и прочего — он сидел с ней целыми днями даже в молчании, и ему становилось скучно иногда, шёл заниматься делами, но ни в коем случае не тоскливо — с другими он вспоминал про ранние события, ранних людей, которые помогли. С ней всё было слишком едино — чувствуется чужая личность, но в то же время и будто вторая своя. Теперь нельзя увидеть её движения, захотеть что-то сделать, даже сбежать — он заключён в этом мире, но с ней всё было лучше. Эти люди не помогают — и он их выбрасывает. Не её должны были положить в гроб, даже тело — можно же заморозить и жить так с ней. Хотя бы так.

— У Дана сложная семья. У них не очень понятные моральные ценности, — Валентин опускает голову, и чёлка спадает, волосы попадают на слизистую, раздражая. Тот всегда выглядел болезненно, будто на последнем издыхании — уже устал и всё. Но продолжает почему-то же.

— Вроде отрезания руки?

— Ты был его последней ошибкой, если честно, — а сам Валентин — Володя ничего не знает о его знакомствах и остальном. Кем он занимается, кроме Рины? — Большинство используют стрессовые ситуации, но упрощённые.

— То есть, запугивания? — ему нужно сдерживать бы себя, но так устало зло вырывается — он сам сильно хочет вслух сказать: — Или разъёбывание жизни насмерть из-за очередной незначительной хуеты?

— По-разному. Но Дан берёт шоком, — качает головой, щёлкает пальцами где-то под столом, пытаясь отвлечь от злости. Володя и не злится. Он просто от всего устал, но всё равно лезет в прошлое. — Когда ситуация однозначна и есть только страх, то рано или поздно человеку надоест однообразность. Поэтому он и пробовал разные подступки. Как поцелуй с тобой.

— У меня всё равно завязывались отношения. Это не сработало.

— У Дана своё видение ситуации. Его мнение субъективно, — зато Володе теперь хочется прикоснуться, лишь бы сбросить все ощущения. Ему так плохо от этой истории — и нет Ники, с которой он точно не вспоминает ничего из пацанской хронологии. — С тобой не сработало, — снова выпрямляется, взгляд и есть, и нет — присутствие Валентина средь чужих чувствуется так явно. Никогда не сможет отделаться, они связаны хотя бы этим. — Он мне в самом начале рекомендовал заставить тебя руководить всеми. А ты только и лез в драки.

— Все его люди были скучные и посредственные.

Хоть кому-то наконец-то сказал. И никак не реагируют — никакого внимания к нему.

— Они находились в подвешенном состоянии, — и качает головой: — Я не защищаю и не пытаюсь спорить. Если бы ты только прилагал больше усилий.

Бессмысленный разговор. Какой к чёрту здравый смысл, если он не помогает в этой жизни?

— То не увидел в их словах то, что нужно. Они даже страдают без целей.

— А ты?

— Я хотел убить отца и посмотреть, что получится, — Володя протягивает руку, но останавливается и кладёт её. — Надо было раньше.

Сколько раз хотел выговориться, чтобы спросили, а не закончили тем, что молодец, раз терпит и всё равно живёт. Потому что такой отец-майор — это хорошо и вообще чудо. И Валентин только поджимает губы, произнося — не пытаясь про то, что действительно важно:

— Считаешь других людей сложными, а сам-то?

А сам не раз говорил и даже показывал через жесты и действия — как и сам Валентин. Только почему-то понимания всё равно с ним не было, они не видели ничего, не анализировали правильно. Давно нужно было бросить все эти затеи и искать кое-что в других — смотреть на таких же своих.

В тот вечер Володя тоже выпил алкоголя, у той брюнетки слишком были расширены зрачки. А у Ники, вроде, какое-то розовое шампанское, в руке ножка, в бокале раскачивалось, да и не особо она выпила — хотя следила так цепко. И ему хотелось уйти, чтоб его опять не замечали, а просто принимали как своего. Она так не умела — и выбивалась.

— Но их-то больше со мной нет.

Откровения с Валентином могут быть даже не муторными. Он может выражать свои эмоции так же, как и при Нике, никто его не заткнёт, только реакции — всё равно разные, не всегда те, что хочется. Обвинила ли она его в убийстве — в том, что отобрал мечты и будущее? Он сам ими живёт, но не так часто задумывается об этом — это его убьёт. И что-то держит, что-то заставляет жить ею, вспоминая и впитывая.

— В любом случае, все последующие попытки ты оборвал, — Володя даже не сразу понимает, что про Дана. Он оборвал все попытки Ники — вот где нужно искать вину. — Сколько раз вы встречались?

— Он давал мне оружие.

— Он отчаялся. И под руку попался ты, и Дан вспомнил, наверное, что говорил твоё местонахождение отцу.

— Наверное? — Володя смотрит на руки Валентина — всегда расслаблены, но может сжать. Что было бы, если б они подрались — до перелома костей, со всеми вытекающими последствиями? Он ходит по краю, и ему не хочется дальше от Ники — в тюрьме у него отберут всё, останутся только пустые люди. И голос уставший и подрагивающий — не знает, слышит ли кто вообще: — Наверное, блять?

— Тише, — Валентин проводит по его пальцами, привлекая к себе внимание, но не давая говорить. — Его решение было спонтанным и необдуманным. Да оба этих решения, — Валентин вздыхает, махает рукой, прикасаясь к столу — практически рядом с рукой Володе проходит, не чувствуется ласка, как от Ники — ещё потом такое послевкусие. — Мне никогда не нравились твои тоже.

Столько упрёков в его сторону, и ничего нельзя сделать. Держать в себе глухую злость, обиду, несказанные слова — искренность с Валентином выматывает просто из-за неправильных пониманий. Они вдвоём пропадают где-то у остальных людей, возвращаясь друг к другу — Володя за помощью, а тот — чёрт знает. И хочется искать в этом подтекст, потому что больше никого рядом нет. Рядом — пыльные кости. Ни одной крови на них не будет, она вся утекла вместе с раздробленным мясом. Её волосы превратились во что-то, ушедшее далеко от него. Всё её тело пропало, оставив только напоминание — нужно двигаться дальше, потому что было будущее. Не его будущее.

Он бы хотел их общее. Но уйти вместо неё тогда — намного легче. Только бы надеяться, что ей поможет Валентин, потому что Володя бы всё равно следил за Риной — сначала из любопытства, но потом всё больше и больше привыкая. С Никой у него не было бы проблем и чего-то ненужного. Но те настрадались, окончательно отдалились, общаясь только жестами. Никогда не сумеют словами — как и он с ней.

— И поэтому ты поместил нас в дом, про который тот знал? — Володю так бесит мельтешение перед глазами — его руки, что мнут рубашку, оттягивают на ней пуговицы. — И знал, что там дочь Полины?

— Не начинай. У меня были причины думать, что всё правильно, — смотрит прямо в ответ, не тушуется. Пытается жёстко, но что на самом деле думает о Нике? Оценивает затраты на неё или просто личность? Помощь Володе, которую тот тоже представлял? Ничего неизвестно.

— И какие же? Ты мне даже не рассказываешь, как вы с ним познакомились.

Валентин молчит и смотрит, губы растянуты. Их отношения зашли слишком далеко, Володя так надеялся, что сейчас будет рассказывать про пьяницу-отца и говорить, что тот сдох никем в канаве, а его задница никому нахуй не сдалась. Но он ничего не получил — у него только снова отобрали. И месть была нужна, потому что иначе стало бы хуже — иначе бы он каждый день думал о своём отчестве, о ней, смотря на лезвия более увлечённо — для себя, а не для того, чтобы найти других дружков. Другие люди мало чем его интересовали, а вот сам Володя был и проблемой, и решением. Он качнул своё мнение в сторону решения — и завершил вымученную историю. Только то, что подтолкнуло, не было вымученным. Не суетливое и не жизненно, выбивающееся так ярко из неё — и так глухо заставляя остаться в тени общества.

Остался один, наедине с Риной и Валентином. Ника так просто не забудется — единственная, что знала про планы, что приняла и не обижалась. Её личность была поломана столькими способами, но всё равно ведь. Его так ведёт с заботы о себе и том, что она могла делать такую, какую хотел бы он — будто управляет сам, но всё равно ведь Ника позволяет. Всегда позволяла, испытывая нечто, делать именно с ней — с той, которая обозначена больше, чем просто человек, вызывающий определённые эмоции. Может быть, она подарила ему именно ту юность, которая и была нужна. Только не должна была умирать так рано и быстро.

— Он предложил купить мне семью, — Валентин произносит по слогам, как по ступенькам взбирается, смотрит на руку Володи и чуть усмехается. — То есть новую семью, у которой и перспективы, и всё бы позволила.

— Потому что вы с Риной хотели наоборот?

— Отчасти и так. Я недолюбливал своего отца, всячески тому пакостил, а Дан заметил, — удивляется своим мыслям, всё так же улыбаясь — насмешливо. И нет, не скажет. — Я отказался, но он привлёк этим моё внимание. И мы стали сотрудничать.

— В чём связь между рабами и наркотиками?

— У меня нет рабства, я не вешаю долги на людей из воздуха, — зато дыхание вполне долетает до руки Володи.

— Но вешаешь из-за родителей, — из него что-то рвётся — эта глухая злость сегодня надолго захватит его, не выпустит, потому что ему нужно преобразовывать чувства к Нике в какой-то сосуд — пусть и такой вымученный, по-другому не умеет. — Считаешь, что они — выблядки мразей?

— Прекрати. Для большинства это нормально, — так спокойно, и пользуется общественным заблуждением и плоским видением мира. Переключается непринуждённо — даже не пытается спорить с Володей, думая, что и так получится: — Их законным бизнесом были кондитерские и кое-что по мелочи. В основном хозяйственное или съедобное. А я строю и рестораны, и общественные заведения, если ты забыл.

— Действительно, как я могу так поступить, — Володя делает паузу, потом мычит нарочито удивлённо, шепча: — Ведь ты предоставляешь не только трах-услуги.

— Ты бесишь хуже своего двоюродного брата, — да так, что даже чай отставляет и решает не пить. — У него хотя бы ветер в голове.

— Нет, — Володя качает головой, хрипя — пытается повысить голос, но получается плохо: — У нас у обоих пиздец.

Валентин стучит пальцами, и Володе не хочется их видеть, только бы задуматься, подметить что-то в Нике кроме чего-то раздражающего, о котором все говорят — он же глубже, он же может по-другому раскрыться, чувствовал же переезд матери не только обидой. Но тот продолжает — рассеивает внимательность и комфорт:

— Дану нужно было развлекаться всячески. И я этим его не очень-то удовлетворял.

— Ты хотел сказать…

— Я хотел сказать, — его взгляд из-под чёлки так похож именно на того мальчишку, парня, с которыми раньше встретился — что-то в нём никогда не уходит, — что вполне могу выебать и тебя.

Володя морщит нос, стукает костяшками по рядом лежащей руке, убирая ту со стола. Обыкновенная шуточка про гейство — Валентин вообще пренебрегал всеми моральными принципами, не задумываясь, но скорее просто для того, чтобы показать себя — выпендриться, конечно, прогнуть других. А Володя не может вспомнить смех, за который не стыдно — он знал тогда, что надо бы воздержаться. И не мог — из-за толпы ли, но ведь умеет же себя контролировать, как и раньше сдерживался, разговаривал с остальными нормально. Так почему, хмурясь, всё равно хотел к ним?

— Ты сам бурно реагируешь, — вяло, совершенно не желая продолжения. Ничего из этого не выйдет — все мысли про совесть Валентина не интересуют.

— Заткнись и дослушай, — Володя даже ни на что не намекал. — Он из-за своих предпочтений и решил изнасиловать Руслана другими. И остальных тоже.

— Разве не из-за фоток?

— Это — всего лишь предлоги. Ему нужно веселиться по-своему и ярко, видит в этом что-то, — что-то очень помогающее жить. Володя знает это с драк — только с ними просыпался, шёл и делал, совершал, стараясь себя подогнать — без страха. Он опоздал — его путь был неверен хотя бы потому, что рассчитывал на обстоятельства. Обстоятельства никогда не играют на руку. — Кир ведь не зря хочет уехать. Он был в Америке и в Германии, и не хочет туда. И к другим народам не хочет, которые очень отличаются.

А Валентину нужен тот, кто очень привязан к этим местам, чтобы иметь хоть какой-нибудь контроль. Рина права — есть проблемы, и их надо бы решать, надо бы что-то сделать и помочь. Но что?

— Потому что вспоминает?

— Его часто где возили. И не с целью развивать, а чтобы он никуда не ушёл, — Валентин помешивает ложкой чай, наклоняется над ней — аромат уже не так чувствуется. Ника бы обращала внимание на такие мелочи, а что же тот, кто сидит напротив? Что думает? Так фантастически плевать на всё — ещё немного и Володя в это поверит. Но ведь это же неправда.

— А Рина? Я видел её с ним и приглашал зайти.

— Рине он не предлагал семью и не привязывал к себе. Он предложил ей управление социальными службами без проблем.

— То есть?

Проблемы теперь есть везде и у каждого. Дан бы в любом случае принёс их, обещая — он сам весь проблемный, непонятный, который выбивается из цепочки людей. Хочет быть таким же, как и Володя когда-то совершил ошибки, но у него не получается. Их воспитывали по-разному, слишком разный опыт. Может быть, Дан понимал это — и этим и был спровоцирован поцелуй. Про что-то такое раньше говорила Ника, когда они вместе разбирались в психологии, психиатрии и просто в поведении.

— Чем больше проявляет инициативы чиновник, тем легче обвинить его в коррупции. Дан предлагал работу там, защищать женщин, детей, обустраивать.

— Но она же хотела строить дома.

— Но какие, — Валентин опускает взгляд, вспоминая — делает долгие паузы: — Она хотела строить памятники. Очень вдохновлялась Питером и всем русско-европейским убранством. Как Зимний дворец, Нарвские ворота, Цветные мосты, особняк Кшесинской и всякое такое. С этого у неё всё и началось. И в других случаях домишки для бедных, — усмехается, наверное, что-то вспомнив — и не рассказав ему. — Когда наступит у творческих кризис. Хотя ей совершенно не нравятся писаки, видятся ей аморальными лодырями, прожигающими зря жизнь.

— Да ну.

А сама-то, вообще-то, читает — и как восхищается описаниями, как говорит, что вот так рассказать своим людям не сможет. Как хорошо, что Володя с ней мало контактирует — не выдержал бы таких откровенностей, а Валентин потом бы точно выкинул его из хаты. Догадывается ли тот про их взаимоотношения или проблемы съедают?

— Она долго думала, но не захотела влезать. А ещё очень хотела детей.

Простой, не хмурый, но слишком как-то напряжён. Будто понимает все последующие вопросы и умозаключения. Всё-таки в чём-то Володя бывает прав.

— У неё случился от него выкидыш?

— Нет, — выгибает бровь, но всё равно не пытается упрекнуть. Всегда говорит по делу — даже сейчас. Различает ли он вообще среди потока этой мороки людей? — У неё ничего не получилось, — дёргается, когда Володя хмыкает — совершенно случайно, очень даже тихо, но всё равно слышит. Хочет сказать, заткнуть, но не сможет:

— Из-за тебя?

— О чём ты вообще?

— Он ведь не зря родился таким странным. Непохожим на развитых детей, — чуть-чуть помягче, но никто из них не реагирует. Зато Володя потом будет вспоминать каждый раз про свои мысли, когда увидит Родиона. — Слишком много факторов, а ведь у вас уже было смешение. Правда?

Валентин хмурится, хотя Володе и не нужен ответ. Он давно обо всём догадывался — Валентину бы только всё загрести себе, забрать у других. Тот такой опорой был в тех тусовках, дорогах, помогал, Володя к нему привязался, стоит признать, и просто так у него бы выкинуть не получилось — даже со всем молчанием. Но всё меркло перед одним фактом: Валентин страдал самоуправлением, ему никто не говорил, что правильно, а потому стал определять по своему усмотренью, совершая ошибку за ошибкой.

Их отношения протекали без собственного ведома, но было ли это только нежеланием Володи — вопрос. И всё-таки почему-то сохранились, даже до такой степени. Они устают от других, не показывая, но друг с другом вполне собачатся.

— Не лезь в это дело, — Валентин утыкается носом в ладонь — острый, чуть с горбинкой, но вовсе не выглядит как-то побито и жалобно, а вполне гармонирует с остальным — может, дело в размере. Странно, если б тот не использовал хоть раз свою внешность — у Валентина эксперименты были рискованнее в разы, зато добивался своего — пусть и с проблемами. — Оно тебя никаким образом не касается.

Зато тон ни черта не агрессивный, даже не чеканит, а произносит размеренно и с паузами. Рано или поздно Володю посвятят — в конце концов, он же с ними в одном доме живёт. И никто не стесняется — вообще ничего, просто не замечают и бродят среди стен. Среди не коричневых стен, белых и абсолютно пустых — или чёрных, что сливаются в ничто, закрашивают всё. Они все тоже умрут — только не так болезненно, не так ярко.

Володя тогда вечером помог надеть ей платье после взаимной мастурбации — на секс её не хватило, не спала перед экзаменом. И все восстановленные силы утекли в землю, загнили там, без него, оставили в одном платье и теле, которое служило прекрасным сосудом для обоих. Не так далёк от края смерти, но уже заходит и возвращается оттуда — каждый раз без других. Однажды все его оставят, как и матери, у Ника увлечения наркотой никуда не денутся, а контроль злости Руса продолжит хромать. Илье рано или поздно надоест эта жизнь, нет той мотивации, что у Ники, а Кир — его гонка тоже конечна. Но сколько бы ни пытался остановить, разложение будет течь стремительнее его жизни. И все решения — лишь замедления прошлого, превращаемое в минутное настоящее — на немного. Почему сам не может стать таким же?

— Если с Даном всё ясно, то что насчёт тебя? — Володя не знает, что с его голосом — тихий, дрожащий, абсолютно глухой и плохо слышный — все слова будто в себя произносит, не желая делиться: — Почему тогда и сейчас оставил?

Его дальнейшая жизнь, сплетённая из разных людей, оставшихся тут. Они тоже перешагнули порог этого десятка вместе с ним. Их личности тоже остались в застое, где-то в переломной линии — теперь дальше только хуже, уже без неё. И Володя не может обещать себе прежние состояния — которые остались от Ники, воспоминания и моменты, не может обещать оставаться верным, потому что его тело не разлагается.

Когда же он дойдёт, всё станет землёй — или пеплом. Вернётся к началу, по сплетённой нити, у которой всё замкнутое. От точки к точке, только чтобы дойти до неё — только через что? Что пронести через все точки ради Ники и своей собственной смерти. Он стоит на месте, иссякнувший запас — теперь ничего нового и нет.

Каждый день читает дневник, видя такое незнакомое, но ожидаемое. Складывал и что-то оказалось верным. Но её фразы рождают в нём нечто новое, заставляя развиваться — думать о дальнейшем.

— По твоей логике я и сестру обязан кинуть, не находишь?

Володя хмыкает, подхватывая игривое настроение — у них всегда сопровождалось ядом.

— Так ты всё-таки что-то в ней сам находишь?

— Раз уж на то пошло, то, — наклоняется, прибавляя в голосе злости — будто рычит: — в тебе тоже, недоумок.

— Как мило, — избитая фраза, придумать бы поостроумнее, но Володя ляпает не заботясь — просто подходит. Ему некого удивлять.

— В конце концов, тебе пора замечать не только слова, но и некоторые действия.

У Володи уже не будет варианта другой дружбы. Все они тонут в прошлых своих решениях, которые тянутся из детства — Кира вряд ли примут другие страны из-за политики, Илья скрывается от москвичей, разъезжая туда-сюда. Он, наверное, тоскует по Саше, но как-то более стойко — Володе так не хочется чувствовать и искать схожести. Ника не этому его учила, а Илью просто заставили разбираться самостоятельно — уже без поддержки.

— Твоё материальное положение и физический труд, которым ты это получил?

Раньше ему хотелось высказать всё уверенно, как в последний раз — перед уходом. Но слова уходят в него, тихий и с шумом — хрипом или сипом, мешает расслышать сами звуки. С Даном никогда бы не получилось таких ситуаций — они слишком по-разному думают, слишком непохожи. Ни единого шанса на привязку — тот и не особо пытался подступиться, хотя уже давно бы мог.

— Я всё ещё поддерживаю с тобой связь.

Володя изгибает бровь, ухмыляясь. И смотрит на Валентина — из любопытства в карие глаза, они слишком медовые, как у самой Ники, хотя ей больше нравились тёмно-серые и то, в какие те превращались. Но их дружба с Валентином — она строится не на диалогах, а мыслях, на краю живёт их мира, каждый раз рискуя при каждом принятом решении.

Всё равно они пока что не ушли — из-за как раз простого человеческого, желаний. Как у Ника с ней — только с Валентином всё безмолвнее и более безэмоционально, вымученно и без выяснений отношений. Они никогда не потеряют друг друга, оставшись до конца жизни вместе — свелись странным образом, чтобы выжить. До смерти теперь нести их дела и выборы, потому что сами хотят помогать.

Воплощение тоски по детству или нет — в них загубили что-то, а всё равно остались с этим, и показывают — только так.

Хотя, возможно, ищут друг в друге именно то детство. Знала ли Софьюшка про деньги — про тот центр, который почему-то захватил отца в прошлой, ещё более-менее нормальной жизни? Он, наверное, стоял и видел других людей в армии, дожидался неизвестно чего, высматривал в них личностей — и не находил.

А Валентин нашёл.

Может быть, именно это Володя в том и искал. Видеть не столько окружающую среду, смерти, крови, рамки других — просто смотреть на людей, независимых от обстоятельств и остального. Что же вызвал Кир или Илья, раз взял? Что вызвал Володя, раз взял к себе на строительный центр? Они ведь продолжают его строить, закладывать, шлифовать. Он рвался и к дружбе тоже, познавал так же, как и любовь, только как-то более недосягаемо — так тесно переплетено с прошлым, со всей ранней составляющей. Володя пошёл, потому что хотел стать единицей системы человеческой, жить с кем-то, похожим на отца. Что же сам Валентин находит в нём? В других? Всё их детство — оно построено, конечно, как иронично-то. Но этот центр помогает больше, чем все уроки.

Володя вслед за Валентином выходит к машине, оглядывается в сторону на прохожего, который смотрит в ответ. Рука так упакована, ещё и слишком тонкая — напоминает не о том. Ему бы не задерживаться — в кармане всё ещё лежит письмо.

Володя сидит наедине с Валентином в салоне без посторонних людей. И нет ничего — всё так привычно, будто кусок с отцом вырезали, оставив только школу. Зачем мешал жить — ему никогда не понять, хотя ответ очевиден — сам Володя бежал от своей собственной крови дальше и дальше. Володе не за что стыдить самого себя — ему нужно дожить ради неё, хотя бы фраз, если не картин. Пусть сам превратит её фразы в повести без изображений, те будут у него в голове и выливаться словами — и этого более, чем достаточно. Рано или поздно его тело тоже поместится вместе с ней, распадаясь на атомы.

Дома Рина баюкает Родиона, и Валентин садится с ней рядом, пытаясь заговорить. Их отношение он всё равно может наблюдать — и контактировать с ними. Втроём въелись в жизнь дуг друга, но изменились ли — не главное. Главное — изменятся ли.

А у него в кармане лежит одно непрочитанное письмо, которое не царапает руку бумагой. Рядом с домом стоит дерево — не декоративное, а вполне живое и самостоятельное, Володя садится в тень, хотя на улице и так пасмурно — просто свет пробивается сквозь кучевые облака. Ветер дует, шурша листвой, а ещё загибает уголки её бумаги — с мелким шрифтом распечатанное послание:

«"Рисуй, пока хочешь. Рисуй, пока ты можешь, дышишь, поднимаешь руку, сжимаешь этот карандаш, кисть, пока на твоём изуродованном теле засыхает краска, где-то на улице метель, дождь, палящее солнце и такой слишком спокойный день, а сутки сменяются, люди уходят, но ты всё ещё остаёшься верным этому.

Рисуй, потому что это так созвучно с "рискуй", а у меня есть в запасе всего одна ошибка, длиною в мою жизнь."

Капсула времени ли? Я не знаю. Но я хотела бы написать не только эти бездонные мысли о себе.

Я вновь и вновь прокручиваю края своей жизни. Этим можно назвать и смерть, и психозы, и паники. И катастрофы. Да, в принципе, сейчас, когда я выливаю все слова на бумагу, то могу сбиваться с темы, перескакивать или делать их слишком несхожими — по языку и смыслу. Я запорола середину уже, каюсь.

Но эти слова — они и есть моя ошибка, длиною в жизнь. Я завещаю свои картины человеку, чьё имя не мешало бы сюда поставить — слишком романтично, кстати, надеяться на такое. Но слишком прекрасно. И, возвращаясь, моя посылка придёт ко мне в руки, а потом передастся ровно через четыре года — вряд ли доживу, прости, чтобы проверить отмеренный срок. И хочется желать, чтоб это была предсмертная записка живого человека.

Мои мысли и слова так сильны для меня — могу ими вызывать такие чувства и делать благодаря мотивации. Для чего мне нужен чужак? Но ты не являешься чужаком в моём мире — извиниться ли за такие слащавые слова? Проглотишь, обещаю.

Моя жизнь состоит из белого, а потом серого. Не знаю, какой хуже. Надеюсь, ты смотришь на стены больницы и замечаешь чёрные провода, что у плитки на полу есть полоски сероватого оттенка, который переходит в жёлтый или зелёный, что стол деревянный и коричневый, и иногда попадается его тёплый цвет. Надо ли говорить, что я сделала тропу на жизнь? Никогда не смогу определять ни метафоры, ни эпитеты — хоть убей, чёрт возьми, типо такая приписка чёрного юмора специально, да.

Не посвящаю своей жизни. Ты владеешь ей только из-за моих мечтаний, как и я в твоём случае — не из-за чувств или чего более, признать истину, но я надеюсь, что с тобой перетечёт. И надеюсь, что слова не пафосны, но иного настроения для них сейчас нет — растягиваю как могу, чтобы уловить все мои настроения для тебя, заключить в последний, а может, решающий для жизни раз.

Абсурдная и ебанутая идея — признаю. А я всё равно хочу, и вряд ли ты сбежишь уже. Пусть я стану пеплом и буду попадать в твои лёгкие. Другой мне смерти не надо, а картины — твоя собственная жизнь. Продолжение моей в твоей, что так вплетается. И, вроде, я заключила наконец-то всё.

Спасибо — означало бы использование. Спасибо — означало бы прощание.

Я буду жить. Я так самоуверенна в этом, что понимаю, насколько скоро я перегорю — не знаю, вместе с тобой или нет, мне так хотелось бы чего-то прекрасного, но не тоскливого и страданий.

Люблю тебя — Володя. Не знаю, получится ли с тобой, но слишком желаю этого.»

И он сжимает губы, что до этого были открыты, ветер обдувает его, волосы лезут в лицо. Глаза высыхают, но не могут — он знал. Он хочет с ней снова поговорить — уже навечно.

Встаёт, слыша, как Валентин подзывает. Тот заходит в дом, чтобы опять обговорить. Сегодня пасмурно, но нет и не будет дождя, который сковывает воздух. Ветер течёт вместо воды, проникая абсолютно во всех. И теперь — теперь у него есть окончание её открытого конца жизни. Её окончанием должен послужить он, пронеся абсолютно всех сплетённых людей — с ошибками, они научатся на них. Поймут и будут дальше жить с новыми нравоучениями, чтобы снова оспорить. А у него есть её фразы, которые надо продолжить и вложить своё, но безликое.

Без уроков и мнений — оно просто должно получиться прекрасным и обычным, как ветер — в своей истинной ипостаси воды, со всеми атомами — скоро объединит в одно абсолютно всех. И это будет окончанием истории.