Иемицу нервно прохаживается по кабинету.

Иэясу не смеет поднять на него глаз, боясь в очередной раз услышать бьющий по ушам резкий оклик и жар чужого беснующегося Пламени на лице.

У Иэясу было мощное Пламя, связь с братом и бьющееся глубоко внутри, погребённое под многочисленными "нельзя" и "не смей", неуверенное "Я", в самый пик гормональной перестройки готовое вылезти и взорваться громкой истерикой и швырянием предметов.

Но нельзя, нельзя. Уж точно — не перед этим человеком.

От... отца и прилететь в отместку может, а после неудачного пробуждения Пламени в неблагоприятной для этого среде, которое после, — спасибо, что хоть временно, — жалило собственного носителя острыми шипами и совсем не согревало, Иэясу зарёкся хоть когда-нибудь идти наперекор словам и приказам Иемицу.

Себе же хуже сделает.

А жить он хотел желательно до пятидесяти, а не предвиденных гипер-интуицией двадцати, если так и продолжит бессмысленную борьбу с собственным родителем.

Иемицу останавливается, словно натыкается на невидимую стену и кусает губы.

Поворачивается в сторону стоящего около большого окна стола.

И Иэясу вдруг слышит это — тонкий перезвон колокольчиков проклятой интуиции, предупреждающей, звенящей от опасности.

Иэясу не успевает остановить себя и дрожащее, глухое:

– О-отец?.. – Вырывается из его рта. В горле стоит противный, горький ком.

Что ты собираешься сделать, Иемицу?

Отец в ответ смотрит долгим, тяжёлым взглядом и достаёт из одного из закрытых на единственный в своём роде древний ключ ящиков стола два тонких, металлических браслета.

Иэясу не может сдержать внезапно накрывшую его дрожь.

Что?..

– Это для твоего же блага, – Иемицу внезапно оказывается слишком близко, смотрит пронзительно, внимательно своими яркими голубыми глазами, сверкает в свете ламп ранней сединой в золотистых волосах, а Иэясу дышать не может, задыхается от пронзившей голову боли от звонких колоколов — далеко уже не привычных с детства колокольчиков.

Иэясу только понимает, что Иемицу делает что-то ужасное, когда его запястья силой проталкивают сквозь ледяные, бьющие электрическим током кольца, и Иэясу лишь жалобно стонет от впившихся в грудь, глубоко внутрь, что и не вытащишь собственными силами, острых шипов надетых оков, и слышит гулкий, всё больше отдаляющийся спокойный, уверенный голос отца:

– Это для твоего же блага, Иэ-кун.

У Иэясу всё тело раздирает обжигающим огнём взбесившегося, запертого в теле Пламени — и если это "его благо", то нахуй оно ему не сдалось.

***

Иэясу просыпается резко, распахивает в ужасе глаза, в первые секунды теряясь в пространстве из-за мутной картинки — он всё ещё в кабинете отца? Или дома, в относительной безопасности, под защитой его единственного, дорогого сердцу и душе Хранителя?

Потолок перед ним становится чётче, и Иэясу рвано выдыхает — это был кошмар. Очередной. Снова.

Болезненные, вызывающие лишь ярость в душе, потревоженные недавним разговором с братом на крыше, воспоминания снова проносятся перед глазами и Иэясу ёжится, встаёт со смятой, влажной от пота постели.

Один он больше не уснёт.

Реборн, его вроде как мафиозная нянька, — репетитором того язык сказать не повернётся, — привычно спит в своём подвешанном под самый потолок гамаке и просыпаться не собирается.

Что же, так для Иэясу даже лучше.

Он берёт с собой подушку и едва слышно прикрывает дверь своей комнаты. Комната Тсунаёши совсем рядом — напротив его собственной, она — запретная территория для всех, кроме мамы и самого Иэясу (про что, конечно, никто не в курсе).

Не то чтобы там прячутся великие тайны и заговоры или вульгарные подростковые порножурналы — нет. Даже Реборн, любопытный не в меру до чужих секретов, ничего интересного там не найдёт.

При поверхностном осмотре, конечно.

Тсунаёши — кракер, и сколько в его комнате спрятано флешек и карт памяти с терабайтом информации о каждой мало-мальски знаменитой мафиозной семье — не сосчитать.

Иэясу немного приоткрывает дверь его комнаты — Тсуна спит, а будить его он совершенно не хочет и бесшумно идёт к полуторной, заправленной простыми белыми простынями, кровати.

Тсуна спит на боку, полностью завернувшись в одеяло, и Иэясу дёргает уголками губ в намёке на улыбку — брат выглядит таким ангелом во сне, что даже непривычно. Обычно он выставляет себя самим дьяволом во плоти.

Иэясу недолго топчется у его постели, после чего опускает свою подушку рядом и кое-как умещается на самом конце кровати, спиной крепко прижимаясь к Тсуне.

Тепло родного человека наконец его успокаивает и Иэясу облегчённо выдыхает, закрывая глаза.

Так гораздо лучше.

И он уже не видит потемневший карий взгляд, брошенный ему через плечо, и сжавшиеся в сильнейшем чувстве горечи губы.

Тсуна покорно ждёт, когда чужое дыхание выровняется и елозит, вытаскивая из-под себя одеяло и поворачиваясь к близнецу лицом.

Замёрзнет же, идиот. Тсуна прижимает его ближе к себе рукой и прикрывает глаза.

Как же он ненавидит Иемицу.