Юго никогда особо не задумывался о том, что значат для человека ночные кошмары.

Они никогда ему не снились, а сам мальчик едва ли, хотя бы смутно помнил свои сны, и потому что-то такое далёкое, как ночные кошмары всегда казалось ему чем-то далёким. 

Он думал, что они чем-то похожи на ощущения от тех страшных историй, которые иногда рассказывали соседские мальчишки, ведь именно страх обычно испытывали Альберт и его друзья в такие моментвы, именно так описывали свои ощущения. Им было страшно, иногда они о чем-то горевали или сожалели, но почти всегда хотя бы немного боялись.

И большую часть жизни, которая, впрочем, теперь уже не кажется такой уж большой, он был уверен, что это так. 

Но время меняет всё и его в том числе.

Сейчас у Юго под глазами мешки, он всегда уставший, вялый, почти всё время своё проводит в задумчивости и Альберт действительно волнуется о том, хорошо ли приёмный сын себя чувствует, но тот лишь отмахивается от разговора и в очередной раз заверяет приёмного отца в том, что всё хорошо и такие мелочи не стоят ни его беспокойства, ни внимания в целом. 

Он говорит Персидалю и Еве, пока братства "Забытых" и "Тофу" блуждают по просторным светлым залам Инглориума, что не хочет сейчас спать, организм ещё не отошёл от недавней схватки, кровь до сих пор кипит, а отдохнёт он немного позже, хотя точно знает, что не уснёт во время этого привала.

Он говорит Руэлю (ведь знает, старик так просто не отступится), когда тот подходит, что ему, пожалуй, действительно пора бы отдохнуть. Укладывается вместе со всеми и, дождавшись, пока они, наконец, уснут, встаёт и тихонько усаживается у массивной колоны, наблюдая за спящими, задерживает взгляд на брате... И правда пытается не думать обо всём, что произошла, ведь голова и без того уже пухнет от обилия мыслей. 

Утром он немного вяло рассмеётся и, когда Элили удивтся тому, что Юго не спит, скажет, что все они ужасные сони, а он просто привык к ранним пробуждениям благодаря работе в таверне и уже устал ждать их один. И сейчас ему не важно, что в этом измерении нет ни дня, ни ночи, а любые внутренние часы сбиваются со счёта. Главное, что эта ложь, пропущенная мимо ушей в этих обстоятельствах, даёт ему время.

А когда элиатроп, наконец, погрузится в пучину сновидений, полностью измотав резерв своего и без того ослабленный, а сейчас ещё и израненного после битвы организма, ему заново предстоит увидеть то, от чего он так желает скрыться днём, тем не менее, понимая, что любые потуги будут безнадёжны.

Тогда, где-то далеко в глубине его сознания, когда-то безоблачное небо, залитое чистой лазурью, в очередной раз окрасится багряным заревом пожаров и залпов вражеских орудий, а солнце, кажется, навсегда теперь спрятано от них, сокрытое угольно-чёрным дымом.

Земля, полностю выженная и лишённая даже намёка на любые проблески живой зелени, снова будет боязливо дрожать у них под ногами, так глубоко пропитавшись кровью и пеплом; медленно умирать, охваченная агонией войны.

Элиатропы, перебитые мехазмами, один за другим, будут падать, похожие после оглушительных ударов на поломаных кукол с оборванными нитями, застекленевшими совсем глазами, сломанными шарнирами и деталями наружу. 

Повсюду будут слышны протяжные крики и отчаянные вопли, перекрываемые только шумом не прекращающихся зарядов, кажется, бесконечного сила врагоа, а воздух будет вибрировать от концентрации энергии, и где-то там будут тошнотворно знакомо гудеть ненавистные механизмы. 

И он не сможет ни малодушно сбежать, ни закрыть глаза, ни хотя бы заткнуть уши, чтобы спрятаться от месива эмоций, настигнувших его и пригвоздивших к мёртвой земле. Всё что останется ему сейчас - это ждать, ведь он точно знает, что раньше срока всё это не закончится, проснуться так просто ему не дадут.

И в это момент Юго будет помнить свою предыдущую жизнь лучше, чем незадолго до смерти. Он будет помнить абсолютно всё, однако память не будет казаться больше свободой – лишь станет непомерно тяжёлыми цепями, а то, что было ему дорого когда-то, теперь сгорает где-то там, в огне; быть может, рассыпается пеплом, не способное противится натиску.

 И он действительно начал понимать Килби, пожалуй, даже слишком, пугающе хорошо, но это всё равно ничего уже не изменит, слишком поздно что-то менять.

Когда Юго, наконец, сможет сбросить тяжёлую пелену кошмаров – оставленных в наследство, кажется, его прошлым воплощением – он снова ничего не вспомнит, но в ушах ещё несколько секунд будут звенеть тысячи неясных, но, почему-то, знакомых голосов и оглушающие залпы огромных орудий. Ему напоследок останутся лишь отпечатки, съедающих заживо внутренности, горя, безнадёги и сожалений, а на душе будет ужасно тяжко и муторно, но страха не будет точно, он знает, ведь страха никогда с ним и не было. 

И он теперь действительно рад тому, что ничего о своих снах не помнит и вспомнить не сможет даже при большом желании.

И он действительно будет надеяться на то, что в следующий раз ночь обойдётся без любых сновидений.