Серёжа выдернул его на ровные ноги из хмельного эйфоричного омута какого-то центрального клуба. Выдернул грубо, за шкирку ухватив, оттянув от какого-то мужика не младше сорока лет — мужик, какой-то диллер с неудавшейся жизнью, лепечет что-то и лезет забрать своего потенциального «клиента».
Мишель смеялся искристо и весело, поправлял растрёпанные, ломкие волосы. Никто бы, кроме Серёжи, не разобрал в этом смехе нотки чего-то неадекватного, едва различимой подступающей истерики.
Серёже пришлось сломать тому диллеру нос — в уборной этот придурок полетел на заплёванный пол, стукнувшись плечом о стену, и жалко, по-собачьи, заскулил, хватаясь лапами за кровоточащее лицо. Сереже думалось — для такого ублюдка разбитого носа ещё и мало, таких нужно долго ногами под рёбра пинать, за каждый Мишин неудачный трип, за то, что он вообще с такими связался. Но это пустяки, это можно и потом. Он хоть и Муравьёв, но, кажется, совсем не Апостол. У него есть свои причины. У всего есть свои причины.
После, когда понял, что всё серьёзно, Мишель был бледен. Бледен и молчалив. В полумраке и ярких клубных огнях это было хорошо заметно, как лунным светом и тёмными синяками переливается его кожа. В клубе он ещё, может, пытался как-то активно протестовать резким Серёжиным действиям, но на улице умолк, и весь Мишелев возмущенный запал превратился в стыдливое, позорное молчание. Серёжа с ним не говорил. Вызвал такси, потому что тащить такого Мишку домой было бы невозможно. Под фонарём один раз схватил его за подбородок, разворачивая Мишино красивое лицо к приглушённому, желтому свету — Бестужев совсем не противился, как тряпичная кукла, даже не реагируя на прикосновения Муравьёва-Апостола.
Зрачки у него были широкие-широкие, своей чернотой едва ли не перекрывали светло-каштановую радужку. Под глазами круги, губы, хоть и влажные, но потрескавшиеся, полураскрыты. Веснушки, Сережей горячо любимые, потускнели и погасли, словно погибшие звёзды. Кожа тонкая — Муравьёв-Апостол даже испугался как бы синяк Бестужеву не оставить. Потом успокоился. Мише, скорее всего, плевать будет, для него в приоритете — совсем другое. Изуродовал себя окончательно. Больная бледность и неметафорический «героиновый шик» Бестужеву не идут.
В машине Миша на него шипел. Что-то злое и агрессивное о том, что Сережа в его жизнь не имеет права лезть, что это его, Мишин, выбор, и он сам будет решать, что ему делать. Сережа не отвечал. Серёжа смотрел перед собой, мысленно умолял водителя не влезать в разговор, и делал вид особо старательно, что не замечает, как Миша жмётся к двери, отодвигаясь от него подальше.
Приходилось мысленно собираться с духом и готовиться к тому, что Мишу из машины в парадную, к себе в квартиру придётся тащить чуть ли не насильно — Муравьёв-Апостол этого не хотел. Он искреннне Мишелю только хорошего желал, вытаскивая из всевозможных проблем, и сейчас делал то же самое, ради него, идиота.
За окном мелькали фонари, всевозможные вывески аптек и круглосуточных магазинов. По улицам бродили полуночники, возвращающиеся домой или с каких-то тусовок. Асфальт влажно блестел от прошедшего дождя, лёгкая морось оставалась на окне бисерными прозрачными каплями, отражала в себе свои микро-вселенные огней и чужих забот. Сережина забота думает только о том, как бы сбежать обратно, в места, где можно потерять себя окончательно.
Таксист действительно в их проблемы не лез, и в разговор не встревал. Вернее, в Мишин злой монолог, наполненный ядом и заплетающейся речью. Серёжа знал эту особенность — Мише тихо говорить просто нельзя, он оратор, он должен говорить громко и много, а не шипеть по-змеиному, угрожая прямо на ходу из машины выпрыгнуть. Серёжа знал, что не выпрыгнет. Сережа его всего изучил, знал о Мише такое, о чем Мишель и сам не догадывался.
Знал, что если по-кошачьему нажать ему на плечо рукой, подхватить под локоть быстро, чтобы сам Бестужев ничего не понял, то увести его в парадною станет делом простым и вовсе не трудным.
В подъезде выбита лампочка, воняет сыростью и чем-то кислотно-мерзким. Ожидая лифт, они столкнулись с соседкой — сумасшедшая женщина с первого этажа насыпала в миски бродячим котам корм. Мишель стоял, уперевшись лбом в холодную стену, Серёжа — готовый в любой момент его подхватить, поставить вновь на ноги, хоть на руках нести до своей квартиры. Мишель ещё что-то себе под нос недовольно бурчал, почти уставше — и если бы Муравьёв-Апостол его не знал, подумал бы что Бестужев вот-вот от усталости с ног упадёт. Мигающая лампочка лифта психоделично приковывала к себе внимание, при других обстоятельствах это было бы даже романтично — как восхищённо на неё Миша смотрит. Сейчас — ясно, что у него перед глазами всё плывёт, и нормально соображать он вряд ли способен. Знаем, проходили и не раз.
Серёжа открыл дверь ключом, попав в замочную скважину с первого раза. У него глаз намётан, а руки не дрожат, в отличие от Мишиных — всего Мишу трясло так, словно его сейчас бил сильнейший температурный озноб. Муравьёв-Апостол думал, что уж лучше бы озноб, чем это всё.
На часах уже заполночь. Дома никого — Матвей работает, Поля у друга. Впервые за весь вечер Серёжа обратился к Бестужеву напрямую, подтолкнув в квартиру со спины.
— Снимай кроссовки, иди в ванную, — почти рычал злой Серёжа.
Миша послушался.
Знал, что он виноват. Но тоже злился.
Муравьёв-Апостол стянул ветровку и кеды, телефон оставил на тумбочке, рывком куртку стянул и с Миши тоже. Поплелся следом за ним в ванную, следя за каждым движением. Сережа не кричал — а лучше бы была истерика. Удручающее, тяжёлое, недовольное молчание куда хуже, куда больше дезориентирует Мишеля.
Серёжа просто устал. Честно, просто устал ловить Мишу по клубам и сомнительным впискам, тащить к себе домой любого, в любом состоянии. Устал от того, что Миша каждый раз просит ещё один шанс и обещает завязать. Устал видеть Рюмина таким — готовым отсосать сомнительному диллеру в замызганном клубе за его шаткое обещание дать Мише то, отчего у него просто башню сорвет. Серёжа устал, но сам в этом виноват — он с Мишей познакомился, когда тот уже сидел, правда тогда это были «ничего не значащие» экстази, а сейчас — кислоты. Сейчас Миша уверенно шатает нервную систему, и совершенно не отдаёт себе отчёт в том, что делает. Хочется, как ребёнку, просто хочется чувствовать себя счастливым несколько минут, а затем расплачиваться за это ссорами с самыми близкими, часами ломок, паническими атаками, ухудшением здоровья. Он готов на всё, кажется — а Серёжа устал.
Серёжа любил. Это было тяжело — любить человека, который любит только наркотики. Тяжело, но Муравьёв-Апостол верил, что сможет ему помочь, что они справятся вместе — что Миша избавится от пагубных привычек и сможет ответить ему в полной мере.
Что-то было в том голосе, каким Миша звонил ему пару раз, умоляя забрать и вытащаить из очередной авантюры — надлом, отчаяние, влюблённость. Либо Бестужев очень хороший актер, либо влюблён по-настоящему. Серёжа ведь не глуп, и сам способен догаться, что его используют — отчего он так за Мишу хватается, даже самому Муравьёву-Апостолу не было известно. К Мише он прикипел. Миша конченый наркоман, дистрофически худой, истощенный, истеричный наркоман, а Серёжа его любит до смерти.
Миша, наверное, знает. Сережа не навязывает себя, лишний раз не говорит, но Мишиному убеждению верит — «всё таки, нужно постараться не умереть, а то Серёжа расстроится».
— Руки показывай, — в дерях ванной, опираясь о дверной косяк, Серёжа строго смотрел на взъерошенного Мишу. Тот фыркнул раздражённо, олимпийку снял, оставаясь в одной футболке. Показал запястья — Сережа различил старые синяки, но никаких следов от уколов не нашёл. Вены чистые, пара старых шрамов у самой кисти в который раз цепляет взгляд, но они внимания сейчас не заслуживают. Это было давно. Миша нашёл более действенный способ пустить по пизде свою жизнь и потянуть на дно всех своих близких.
В ванной светила одна лампочка, вырвиглазно-знойным светом, от которого только щуриться и нужно, чтобы что-то разглядеть. Плитка, в лучших традициях любой коммуналки, потресканная, ванная старая, чугунная, дышит холодом, и Мишель к ней не прикасается, упираясь поясницей в раковину и стоя точно напротив Сережи. Муравьёв-Апостол его взглядом будто сканировал, ища на предмет чего-либо, что могло б помочь определить, что Мишель вообще сегодня принимал.
— Где твой телефон?
— В куртке, — прошипел Миша.
Серёжа, рассерженно выдохнув, кивнул.
— Теперь ноги.
— Ты меня совсем за придурка держишь?
— Ноги, сказал, показывай, придурок, блять, — Муравьёв-Апостол взгляда не изменил, голос звучал крепкой сталью, и Мише же будет хуже, если не послушается сразу. Серёжа ведь не врал — он и скорую вызвать может, и наркодиспансер, и всех Мишиных «друзей» ментам сдать.
Ремень не сразу удалось расстегнуть. Руки дрожали, не стояли совсем, и в квартире ещё слишком холодно, чтобы расставаться с одеждой добровольно. Миша, оставшись по итогу в одной дырявой футболке, продемонстрировал Серёже со всем присущим ему и ненужным сейчас артистизмом, худые и бледные голени. И тут синяки темнели некрасивой россыпью, как будто Мишу, ну, минимум, избили. А следов от уколов всё ещё нет.
— И что это? Марки опять?
— А ты бы, блять, не дёргал меня, может и узнал бы, — зло прорычал Миша. Серёжа ему протянул заготовленную одежду — свои спортивные штаны и футболку. Миша не брал, даже руку не протягивает, и одежду приходится уложить на стиральную машину.
— Ты идиот. Полный придурок. И пиздец облажался.
— Отъебись.
Серёжа вскинул брови и сделал шаг назад. Миша смотрел на него волчонком. Волосы торчали в разные стороны даже забавно, чёрные глаза бегали по Сереже, по коридору скользким взглядом, но точно что не видели чего-то. Самое важное Миша упустил. Могло быть и хуже.
— Я не буду говорить с тобой, пока ты под кайфом. Протрезвей, — Муравьёв-Апостол запер дверь ванной одним рывком, ловко повернув ручку и щелкнув щеколдой.
Жестоко? Возможно. Действенно? Ещё как. Было ли так раньше? Несколько раз.
Тут же о дверь с другой стороны что-то ударилось.
— Ты не имеешь права! Открой! Открой немедленно!
Сережа опустился на пол, прижавшись спиной к двери. На коридорной тумбе — недопитая чашка кофе. Он сорвался в незнакомый клуб слишком резко, кофе уже давным давно успел остыть. Чуть поодаль лежат сигареты Матвея. Старший Муравьёв-Апостол бросает курить, так что специально их с собой не берет, и Серёжа думал, что Матвей не будет против, если он возьмёт себе несколько.
Муравьёв-Апостол старался не вслушиваться в то, как колотит дверь Миша. Серёжа успел выучить, что кислота на него действует не дольше шести часов, и к утру Бестужева сморит нервное истощение.
Когда Миша трезв, он умеет быть милым. Трезвый Миша много шутил и улыбался, с аппетитом ел и пил клубничный чай, рассказывая Поле про вычитанные в интернете факты. Трезвый Миша очаровательно, живо, по-человечески краснел от Сережиных комплиментов и смазанно целовал его в щеку. Трезвый Миша притворялся, что у него в жизни всё хорошо. Трезвого Мишу можно увидеть не чаще трех раз в месяц.
— Муравьев, ты скотина! — кричал, срываясь, Мишель. Серёжа сел по другую сторону коридора, напротив двери, потому что, судя по источнику звука, Миша стоял на коленях и колотил руками дверь. — Ты, блять, просто отвратителен! Я тебя ненавижу, слышишь? Выпусти меня отсюда немедленно, блять! Ты не имеешь права так поступать!
Слова получались нечёткие. У Бестужева сейчас голос странный, будто бы севший, но он всё равно пытался до него докричаться. Соседи к такому уже привыкли, вряд ли что-то будут делать, а Миша, бушующая фурия, пока его эйфория не покинет, будет пытаться выбраться, пытаться до него добраться как-то. У Серёжи ведь и в самом деле нет никакого права. Серёжа ему никто — куда более действенно было бы запихнуть Мишу в диспансер на принудительное лечение, пока он сам себя не угробил.
Родителям такой наркоман не нужен — Миша рассказывал, что они чётко это обозначили, хотя в зависимости Мишеля сами же и были виноваты. Серёжа их ненавидел почти так же сильно, как любил Мишу — каждый Мишин семейный скандал ненавидел, каждое сказанное ему слово от отца, ненавидел, потому что это Мишу подтолкнуло к пути стремительного самоуничтожения. Бежал в поисках счастья, хотел забыться и потерял себя окончательно.
Дверь в ванную вздрогнула. Миша ещё по ней бил, слабо надеясь, что это даст хоть какой-то результат. Дверь, конечно, поддаваться и не думала.
— Гандон! Я тебе не игрушка, блять! Это моя жизнь, если захочу — пойду хоть повешусь! Какая тебе разница?
«Лишь бы зеркало не разбил», — думал Серёжа, поднося к губам белый фильтр сигареты и ярко-красную зажигалку.
— Да твою ж мать, кем ты себя возомнил? Муравьев, блять, я знаю что ты там, сиди и слушай! Уйди из моей жизни, ты мне не нужен, понял? Я сам разберусь! Выпусти, блять, я сказал!
Муравьёв-Апостол не слушал. Это всё ведь не Миша говорил, он просто зол, на эмоциях и обдолбан, ему сорваться просто необходимо. Серёжа себя предложил в качестве жертвы и мастерски делал вид, что ему, на самом деле, не больно совсем слушать такое от человека, которого любит. Миша это всё не серьёзно.
Не серьёзно — Серёжа с судорожным вздохом запустил пальцы в чёрные волосы и выдохнул из лёгких сигаретный дым, прямо в коридоре, не желая даже подниматься. Не серьёзно. Серьёзно тут лишь то, что Муравьёв-Апостол просто голову потерял, влюбившись в этого придурка.
Мишель в ванной упал на пол, прислонившись спиной а двери. Сейчас начнётся — думал Серёжа, заранее затягиваясь ещё раз. Сначала за дверью послышался всхлип, затем ещё один, ещё, и ещё, и Рюмина захватыватили рыдания полностью, сжимая грудь и заставляя едва ли не задыхаться. Здесь два варианта — либо действительно каялся, как грешник в своих деяниях, либо пытался сыграть у Серёжи на чувствах. Муравьёв-Апостол с места сдвинуться и не думал, вслушиваясь в тоненькие Мишины подвывания. Бедную дверь, ставшую между ними непреодолимым барьером, Бестужев уже оставил в покое, только локтем стучит и воет, плачет, бессвязно что-то говорит, а что — Серёжа даже не пытается разобраться.
Сердце, конечно, обливалось кровью — он бы открыл с радостью, он бы ни секунды больше не держал Мишку в тесноте ванной комнаты, если бы Бестужев действительно отдавал бы себе отчёт в том, что делал. Перед глазами вспышкой неонового света пронесся грязный туалет клуба, Мишель, развязно стоящий на коленях, и стрёмный, грузный мужик, обещающий едва ли не золотые горы, а на деле — максимум таблетку.
До чего же он опустился.
Миша пропащий. Мишу можно было бы не спасать — это гораздо проще, отпустить, наконец, разжать руку, позволить упасть, чтобы не сорваться самому, чтобы не утонуть следом за ним. Вдвоём в дырявой лодке до берега не доплыть — Миша, делая в дне лодки новые дырки, прекрасно это понимает, но ничего не может с собой сделать.
Ну как его бросить? Серёжа в него вцепился, Серёжа к нему привык, Серёжа за-ви-сим от него так же, как Миша зависим от наркотиков.
Для Миши у Муравьёва-Апостола двери всегда открыты и телефон всегда включён. Его он готов забрать отовсюду, помочь прийти в себя и привести ум в порядок, Серёжа всегда готов ему помочь выбраться из этой ямы — это, правда, не будет иметь никакого смысла, пока Миша сам не захочет.
— Серёжа, — за дверью слабый голос слышался. Серёжа сделал затяжку и закрыл глаза, слыша, как чудовищно дрожит Мишин голос. — Ну Серёж, открой, пожалуйста, слышишь? Я же не зверь какой-то, Серёж, пожалуйста. Открой дверь. Давай мы с тобой поговорим? Прости меня, слышишь? Открой дверь, Серёж..
Муравьёв-Апостол смотрел на полоску света, что выбивалась из-под двери ванной комнаты, на то, как полоска обрывалась иногда ошмётком Мишиной тени. Слушал тихий вой, плач, стон — ломка ли? Нет, не может быть. Рано.
— Серёжа, пожалуйста, — хрипел Мишель. — Ну давай, открой.. Серёж, я люблю тебя, ты знаешь? Я очень люблю тебя, пожалуйста, открой дверь. Ты же тоже меня любишь, тебе ведь не тяжело открыть дверь. Серёж? Серёжа!
Проще, наверное, пулю в лоб себе пустить, чем слушать всё, что нашепывает сладкоголосая сирена. Это Миша не по-настоящему. Трезвый Миша вряд ли его любил. Он не может говорить такое в таком состоянии. Мишель не знал, наверное, что Серёжу без ножа режет, одними словами. Не знал, что Сережа взгляд задерживал на тлеющем окурке, и думал лишь о том, как бы сдержаться и не впечатать горящий уголёк себе в кожу, выжигая изнутри ненужный сорняк чувств и закрадывающейся мысли — а может и правда открыть?
Нет. Бестужев ему скандал устроит, и разнесет к чертям всю квартиру. Бестужев будет бить посуду и орать, чтобы Муравьёв-Апостол не лез больше в его жизнь. Бестужев сбежит к чертям, утечет, как вода сквозь пальцы, обратно в шум и гам ночных клубов, останется там навсегда ярким неоновым бликом, раствориться в кислоте, и напомнит о нем только скромная могила на окраине городского кладбища.
Внезапно — резкий удар в дверь, заставивший Серёжу вздогнуть и выронить почти докуренную сигарету на пол. Она не вспыхнула, только потухла окончательно.
— Мудак! — вскричал, с новой силой заколотив руками по двери, Мишель. — Я, блять, пойду в полицию! Ты мудак! Ты меня здесь убьёшь! Открой!
Это не Миша, точно не он, — Серёжа, подняв окурок, поднялся со своего места. Пусть орёт, хоть всю ночь орёт. Муравьёв-Апостол не может так просто дверь открыть, никакого урока Бестужев не извлечёт — тянет на дно и себя, и его, хотя Серёжа и сам увязался.
Сережа разрешил звонить себе среди ночи, Серёжа ездил за ним по сомнительнейшим местам города. Бестужев им играет, использует, и сам Муравьёв-Апостол это прекрасно понимает. Не понимает только, почему до сих пор Мише это позволяет. О чувствах не может идти и речи, когда даже в себе и своих проблемах Рюмин разобраться не способен.
У Мишеля тонкие щиколотки, запястья и чернеющие синяки под глазами. Миша носит ночью тёмные очки и смеётся некстати, звонко и заливисто. Миша плачет без причины и ищет в Серёже чего-то, чего нельзя найти в кислотах и порошках.
Пару ночей подряд, бывало, божился завязать, прижимался к нему истощённым телом и закрывал лицо руками, чтобы Серёжа не мог видеть потухшие звёзды веснушек. Пару ночей поряд Сережа целовал его руки и обещал, что поможет Мише бросить. Пару ночей подрял Серёжа расцеловывал Мишины плечи и верил со всей своей апостольской святостью в то, что Миша поправится и они будут вместе полноценно.
Видимо, Миша тогда плохо божился, а Серёжа как-то неправильно молился, обещал, и верил. У Рюмина на плечах и венах через пару дней появились следы от укусов, а сам он не выходил на связь почти двадцать часов — объявившись, умолял Серёжу его забрать с Купчино.
Время текло медленнее, чем хотелось бы. Серёжа время решил коротать на кухне — сидел, упершись лицом в руки и допивал уже остывший кофе. Его осталось больше половины, холодного и горького. Мишеля в ванной, наверное, жутко трясло. Сережа читал в самых разных телеграм-каналах истории бывших наркоманов и тех, кто сидит сейчас. Все это было отвратительно, самые красочные описания жутких трипов и действий, совершенных под аффектом. Было страшно знать, что одна таблетка «чисто попробовать» может разрушить жизнь человека меньше, чем за год.
Он боялся за Бестужева. Он боялся Бестужева.
Мишин взгляд всегда говорил что-то красноречивее и яснее, чем слова. Миша умел врать, а Серёжа — читать по глазам. Ему тоже страшно. Он не может остановиться.
Возможно, Сережа задремал. Глаза слипались, даже не смотря на выпитый кофе — Муравьёв-Апостол, со временем свыкшись с Мишиными глухими рыданиями за дверью и криками, смог ненадолго отключиться. Когда Серёжа закрыл глаза, на часах было около двух, а когда открыл — за окном занимался рассвет, погрузив кухню и всю квартиру во что-то пепельно-серое, синеватое, предрассветное. За пределами его хрупкого мира шумели машины и бегали по своим делам люди.
Сережин мир, умещённый в карих, светящихся ненавистью глазах, тоже уснул — за дверью ванной комнаты всё стихло, будто кто-то резко убрал на телевизоре звук.
Муравьёв-Апостол, встав из-за стола, пошёл в коридор — тонкая куртка Бестужева висела на крючке, в её кармане вибрировал телефон. Будильник. Серёжа его сбросил, набрал пароль, пробежался по заметкам и перепискам — и оказался прав, когда про выказал предположение про марки.
Он поставил телефон на зарядку, на кухне поставил греться чайник, а затем, подхватив в дивана в гостиной толстый плед, направился к ванной. Серёжа осторожно постучал — ни шороха. Щёлкнула щеколда, повернулся замок.
Муравьёв-Апостол осторожно приоткрыл дверь.
Мишель, уперевшись спиной в холодную ванную, сидел на полу. В Серёжину одежду он всё же переоделся, руки казались ещё более тонкими от объемности его футболки. Миша, умаявшись, перепсиховав и нарыдавшись, спал. Глаза Бестужева припухли, а синяки стали ещё отчётливее и темнее. Щёки впали, потухшие звёзды совсем не светились. Он спал, обняв себя руками, озябнувший и совсем безобидный — а на деле — ходячая катастрофа, опасность, горящая красным, человек пропащий, тонущий, и не желающий принимать спасательный круг.
Серёжа присел на корточки возле него, осторожно тронул рукой за плечо. Мишель встрепенулся, вздрогнул, открыл глаза — покрасневшие, с лопнувшими капилярами.
— Миш?
Бестужев слабо всхлипнул, наклонился, упав к Сереже на грудь, и сжал наконец пальцами его кофту, вновь разразившись подвывающими рыданиями. Муравьёв-Апостол, раскинув плед, легко набросил его на дрожащие плечи Бестужева, помогая подняться. Колени у него дрожали, шёл Миша тяжело — добраться к Сережиной комнате удалось с трудом.
Очередной нервный срыв за несколько часов. Чёртовы, блять, наркотики.
— Серёжа, — на разных тонах, громче, чем нужно, рыдал тот, упираясь холодным лбом в его плечо и боясь отстраниться. — Прости, прости, я так много глупостей сказал, прости.. — Мишин шепот обрывался на всхлипы — Бестужев жадно глотал ртом воздух и кусал до крови сухие губы, дрожа и не прекращая рыдать.
Серёжа сдался. Протянув руки, обнял.
— Я больше не буду так, я проебался, это был последний раз, ладно? Последний, Серёж, я тебе клянусь, я, — запричитал Мишель, отстранившись. Брови выгнулись отчаянно, на лбу складка заложилась, красные глаза от слёз блестят.
Кошмар, кошмар, кошмар.
Серёжа ненавидит себя за то, что любит Мишу. Серёжа ненавидит себя за то, что ему верит, Серёжа ненавидит себя за то, что ещё испытывает нечто похожее на надежду.
Он ведь правду говорит, да? Завяжет. Обязательно завяжет. Оборвет все связи с бывшими диллерами, прекратит скитаться по грязным притонам.
Серёжа один разок в таком побывал — грязные матрасы на голом линолеуме, весь пол покрыт толстым слоем уличной грязи, шприцами, бутылками, везде темно и отовсюду смотрят полубезумные глаза-пуговицы тех, кто уже не соображает, кто окончательно помешался. Мишель сидел тогда на кухне, и она была особенно мрачной — от окна по стене расолзалась плесень, в раковине гора грязной посуды возвышалась Вавилонской башней, полочки кухонные висят на одном гвозде и честном слове. На столе — белый порошок. Миша на грязном стульчике, в толстовке не первой свежести отсутствующим взглядом сверлил стену. Он на кухне был не один, ещё какой-то рослый парень что-то грел на плите, но на Сережу и внимания не обратил, когда тот Мишу вновь едва ли не за шкирку выволакивал, как нашкодившего котёнка — вечно, сука, в приключения лезет.
Вечно Серёжа не может ему отказать в спасении.
Миша ищет в нём то, что не дадут наркотики — Серёжа не сможет ему дать этого, пока Мишель со всем не завяжет.
Когда Рюмин вновь отключился у него на руках, на кухне уже кипел чайник. Осторожно накрыв его одеялом, Муравьёв-Апостол вышел из комнаты. На прикроватной тумбочке стоял стакан с водой, лежал рядом Мишин телефон. В комнате тепло, мягко, уютно, задернута одна штора, чтобы ненароком не разбудил солнечный луч — пусть отдохнёт.
Себе Серёжа ещё кофе заварил. Мишину одежду закинул в стирку, умылся, приготовил завтрак, чтобы чем-то себя занять.
К девяти утра домой вернулся Матвей. Главврач местной больницы — Серёжа думал, удобно, конечно, иметь брата с медицинским образованием и быть влюблённым в человека с наркозависимостью. Вот как совпало. Матвей с виду вымотан — на обувь Миши уже внимания не обратил, скинул лакированные туфли и осеннее пальто, ключи от машины на крючок повесил, медленно на кухню поплёлся.
Там уже Серёжа, взъерошенный, не выспавшийся, взглядом гипнотизировал свой кофе. Матвей поджимал губы в тонкую линию и уставше вздохнул, ослабляя узел галстука.
— Доброе утро.
— Доброе.
— Опять твой наркоман здесь?
Серёжа порывисто выдохнул.
— Ты не можешь винить человека за то, что он запутался, — прохрипел Муравьёв-Апостол.
— Серёжа, он не запутался, — тон Матвея напоминал те интонации, с которыми родители объясняют своему глупому ребёнку самые банальные вещи. — Он просто нарик, понимаешь? Ты за него убиваешься, а он колется, нюхает, или что ещё там наркоманы принимают. Он сторчится, найдёт его кто-то за городом на обочине — что ты делать будешь? Убиваться по нему? Наркоманы даже не люди, Серёж, им доза нужна. Этому, — Матвей неопределённо кивнул в сторону Сережиной комнаты. — нужен наркодиспансер, а не ты. Прекрати его спасать.
— А ты в себе разберись, понял? — Серёжа, встав из-за стола, шипит на него зло. — Каждый от чего-то зависим.